Максим
Мы долго трепались с Галкой. Она подробно рассказывала про своих внучек, явно не желая замечать тоску в моих коротких, унылых «угу».
Конечно, она захлебывалась от восторга, но не мне, такому паршивому отцу, ее понять. Нет, конечно, ее девчонки прелестны! Но не для меня это все, не для меня.
Дальше она слегка поругала невестку: обычное дело – свекровь. Но быстро свернулась, почувствовав наконец, как сильно меня утомила. Ну а дальше взялась за меня. Лучше бы я слушал про внучек и невестку.
Галка теребила меня по поводу романа, въедливо уточняя, сколько я успел написать. Я бормотал что-то невнятное, и она, конечно, все поняла.
– Так, – сухо сказала жена, – я выезжаю. Буду через четыре дня. Так что ты, мой друг, постарайся!
Я тут же я стал бухтеть:
– Да как ты со мной разговариваешь? Да кто я в конце концов? Мальчик, пацан? Да как ты вообще можешь вторгаться в это, ни черта не понимая? Не много ли на себя берешь, дорогая?
Она хмыкала, но не перебивала – все эти песни ей были знакомы давно, и у нее, в отличие от меня, всегда была прекрасная выдержка.
Я понимал, что вслед за всем этим последуют санкции.
Но тут и Галка не выдержала:
– Это я тут вообще ни при чем? Это я посторонний человек? Или, может, я не знаю сроков, не помню, когда тебе сдавать?
Защищаясь и чувствуя свою вину, я начал орать, как подорванный, отлично понимая, что не прав.
Я орал, что она не имеет никакого права соваться и уж тем более судить меня. Что она вообще далека от моего творчества. Что она вообще понимает в этом? Она, по сути, всю жизнь занимавшаяся всякими шахер-махерами и прочей херней! Да знала бы она, что пишут мне понимающие люди. Да, у писателя бывают кризисы, если угодно. Это не бухгалтерия и не торговля, это сложнейший, труднейший процесс, требующий всего человека!
– Как ты можешь контролировать меня? Что-то требовать? Где ты и где я? Да ты попробуй написать хотя простое письмо – да так, чтобы оно было интересно хотя бы тому, кому адресовано! А тут – книга, роман! И вообще, не кажется ли тебе, дорогая, что ты вторгаешься в те сферы, о которых не имеешь права судить? Занимайся своими внучками и разборками с невесткой! И не лезь, поняла! Не лезь, куда не след!
Она не перебила меня ни разу – надо отдать ей должное.
Когда наконец я заткнулся, она сухо проговорила:
– Макс, я прилетаю четырнадцатого. Номер рейса пришлю. И не забудь послать водителя, слышишь? Всего наилучшего, Макс! А песни про муки творчества мне прекрасно знакомы. Знаешь, как это все называется? Лень! Занимаешься там черт-те чем. Просто нельзя оставить тебя одного. Ей-богу, ты хуже ребенка! С плеткой надо стоять у тебя за спиной.
Все. Отбой. Я все еще гневался и пыхтел, но понимал, что действительно расслабился, разнюнился, так и не смог собраться. Мне действительно нужен надсмотрщик. Меня и правда нужно контролировать, стоять надо мной.
Я тоскливо глядел в свой текст, все больше убеждаясь, что он полное дерьмо. И мне совсем стало тошно. Он был не просто корявый – это поправит редактор, – он был пустой, вымученный, напыщенный и надуманный, как будто не мой.
Я-то знал, как я могу написать. Нет, я все про себя понимал – я не был тщеславен и честолюбив. И потом, меня всегда спасали ирония и самоирония. Может быть, я исписался? Есть же такое понятие – творческое выгорание. Сколько раз я сам это видел. Десятки моих коллег вдруг выдавали такое, что я начинал испытывать стыд и неловкость. Господи, думал я, ну как же так, как они могут? Нельзя не видеть, не понимать, какой бред они написали. Неужели все так банально – деньги? И больше за этим ничего нет?
В такие минуты я думал – вот если это коснется меня, я пойму это тут же, в ту же минуту, честное слово! И ни за что, ни за какие коврижки, ни за какой гонорар не отдам этот текст в редактуру! Я просто покончу с этим делом раз и навсегда и уйду на заслуженный отдых.
Полная глупость, что творец всегда недоволен своей работой – я всегда понимал, когда плохо, а когда хорошо и просто отлично! И гордился собой я неспроста. И поносил себя последними словами тоже не зря.
Я обидел жену, которой всем обязан и которая имеет законное право укорять меня и даже стыдить. Кто, если не она, моя умная жена?
Я выступал и разорялся от своей беспомощности и чувства вины. Да слава богу, что она прилетает и возьмет меня в ежовые рукавицы, наступит мне на ногу своей изящной ножкой так, что я заору. И тут же приду в себя – я себя знаю! Эх, слабый и безвольный я человек.
Мне стало стыдно, и я снова стал себя успокаивать: беспокоится она, как же, волнуется. Да все потому, что ей нужны деньги – ее маленький бизнес, частная парикмахерская, уже почти ничего не приносит, в стране затяжной кризис. Теперь можно рассчитывать только на мои гонорары – мои книги, слава богу, еще продаются. А расходы, у нас, надо сказать, немалые. Мы привыкли жить вольно и широко. Кстати, осенью мы собираемся в Италию. А Италия, знаете ли, требует больших денег. Мы привыкли ни в чем себе не отказывать – мы любим хорошие рестораны и пятизвездные отели. Галка, как все женщины, обожает хорошие шмотки. Статус, однако!
Нет, работать сегодня опять не получится – это понимал. Я был раздражен и обижен. Обижен на жену, а раздражен на себя.
Свернул файл и открыл почту, давая себе при этом слово, что вот завтра – точно, наверняка. Завтра я себе не дам. «Завтра, завтра, не сегодня – так лентяи говорят», – любила повторять моя бабка.
Ага, почта полна! Уже интересно. Так, мусор и спам, реклама и прочая чушь. А что это? Ага, опять от поклонницы. Старая знакомая – восторженная девушка средних лет Марина Николаевна Сторожева. Все никак не угомонится, милая. Зря я ответил. Бываю такие экземпляры, которым лучше не отвечать. Иначе не выберешься. Похоже, эта дама из них.
Ну ладно, я любопытен как женщина. Кстати, чушь, что мужики не любопытны – поверьте, мы, сильный пол, любопытны не меньше женщин! Гляну. Всего-то одна минута, не больше.
Вот тебе раз. Кажется, меня ждет объяснение в любви любимому автору! Поди ж ты, как складно и как приятно! Нет, она совсем не дура, эта Марина Николаевна. Мой роман «То, что нас ждет впереди» был и вправду хорошим, крепким, удачным. Я написал его после расставания с Алисой, будучи в полном душевном раздрае. Работал в Масолове, у бабы Зины. И у Марины Николаевны в этот момент тоже, похоже, было неладно. Кажется, мы с ней совпали. Я замечал – людей всегда трогает и цепляет разное, то, что ложится конкретно на их ситуацию. У кого-то измена, у кого-то предательство друга, у кого-то смерть близкого и чувство вины за это. Читатель выхватывает именно то, что волнует его, что болит в данный момент. Или же то, что навсегда осталось незаживающей раной.
Тот роман получился. Писать его было трудно и легко одновременно. Я видел, что строчки мои ложатся красиво. Нет, это не «красивость», совсем нет! Это – боль и отчаяние, искренность и даже исповедь, это правда и честность. А это всегда заметно. Когда я поставил последнюю точку, то был несчастен, опустошен, но снова свободен. Писал его на надрыве и, поставив точку, будто выплюнул, выхаркал, исторг из себя боль и отчаяние. Мне стало легче. Наверное, госпожа Сторожева испытала нечто подобное. Ну да, и слава богу, если помог, честь мне и хвала. Конечно, я слышал такие слова много раз: «Вы помогли мне справиться с горем, с бедой, отчаянием. Мне было легче пережить предательство. Вы дали мне надежду».
Да, дорогие слова для писателя, даже для такого отпетого циника, как я.
Ну спасибо, дорогая Марина Николаевна! Вы подняли мою самооценку, сейчас мне это просто необходимо.
Я встал и прошел по комнате. И кажется, я понял, что надо делать! Надо срочно сменить обстановку! Какие у нас варианты? Самый простой – уехать на дачу.
Это я называю наш дом дачей, так для меня приятнее звучит. Конечно, наш коттеджный поселок далек от дедовской дачи – даже и сравнивать нечего! У моих стариков была действительно дача – с огромным сосновым участком, со старым деревянным домом, с верандой с цветными стеклышками, на которой я ловил зеркалом цветных солнечных зайчиков. С поляной для костров, куда мы стекались по вечерам с моими друзьями-приятелями. Рядом – футбольное поле, полысевшее от наших кед и резиновых бот. Самодельные ворота, кожаные мячи – грязно-коричневые, ободранные, но самые дорогие, не дай бог потерять!
Серые шляпки подберезовиков в подлеснике за калиткой, которые я приносил в клетчатой ковбойке на кухню бабушке. Запах нагретых солнцем велосипедных шин, девичьих кос и нежной кожи – совсем близко, на расстоянии ладони, когда она, твоя мечта, смущенно и испуганно усаживается на раму твоего велосипеда. А ты задыхаешься от возбуждения, страха и счастья – вот-вот разорвется сердце, еще чуть-чуть.
Старые и пыльные пальто в предбанничке, как называла прихожую бабушка. Запах табака из дедова кабинета. И запах сырников по утрам – конечно, со сметаной и земляничным вареньем.
Загорянка. Слово-то какое, а? Загорянка. Немного смешное, лукавое, нежное – как имя сказочной героини.
Детство. Детство и счастье.
Запах детства и запах счастья.
Галка была внимательна к моей матери, да. Исполняла все ее просьбы и даже капризы. Но так и не смогла простить моей матери «мое порушенное детство», что та, по сути, выгнала меня из родного дома, продала дачу – родовое гнездо, – о которой я все время рассказывал. «Она лишила тебя не только детства – она лишила тебя всего! – повторяла моя жена. – Матери так не поступают».
Все так. Но какая она была мать… Смешно.
Но это было еще одно оправдание для очистки совести, когда она уговаривала меня сдать мать в интернат.
Старость моей матери была ужасна. А молодость? А вся ее жизнь? Господи, да не дай бог! Наверное, счастливой она была только в юности, в родном украинском селе, среди своих родных. Когда она с подружками плела венки из васильков и ромашек и «спивала» народные песни – певучие и прекрасные украинские песни на берегу широкого и полноводного Днепра.
В семьдесят два у нее начался Альцгеймер, если проще – старческая деменция, читай – слабоумие. Наступила болезнь резко, почти без предупреждений. Мать перестала нас узнавать, рассовывала еду по шкафам, где она протухала. Перестала пользоваться туалетом – это было самое страшное. Конечно, мы пытались что-то сделать – возили врачей, наняли сиделку. Но сиделки долго не выдерживали – двадцать четыре часа в сутки с тяжело больным, невменяемым, безумным человеком с отвратительным характером – это, знаете ли, тяжелое испытание. После того как очередная сиделка ушла и мы вынуждены были две ночи провести возле матери, стало понятно, что выхода нет. Только я не смог это сказать вслух, а Галка смогла. Я пытался ей возразить, слабовато, но пытался:
– Давай подождем, наверняка найдется женщина, вон сколько их, безработных! Давай увеличим зарплату, в конце концов.
Галка меня перебила:
– Макс, ты о чем? Допустим, сиделка найдется. Но где гарантии, что завтра она не сбежит? Ты можешь их дать? И я не могу. Через неделю я уезжаю к детям. Ты остаешься один, без меня. И если что, ты справишься, Макс? Все, тему закрыли. У меня на примете есть прекрасный интернат, я все узнавала. Нормальные человеческие условия, уход и врачи. К тому же ты ж понимаешь – она не в себе, и она ничего не поймет, не заметит. Это единственный и верный выход, Максим!
Но я не согласился. Женщина, кстати, довольно быстро нашлась – чудесная женщина из Приднестровья. А через два месяца я улетел во Франкфурт-на-Майне, на книжную выставку. Когда вернулся, мать уже была в приюте.
Конечно, жена все объяснила:
– Полина, сиделка из Приднестровья, конечно, сбежала! А ты сомневался? Ну и что мне оставалось? Нет, ты ответь! Тебя нет, я одна. Почему не посоветовалась? Не хотела тебя отвлекать и портить тебе настроение! Да и вообще – когда тебя нет, то за все отвечаю я, правильно?
Возразить мне было нечего – все так. Наверное, Галка права. Но меня не покидало чувство, что она воспользовалась моментом.
Нет, последний приют моей матери был вполне достойным – врачи и нянечки, питание и условия. И все-таки мне кажется, что каждый человек имеет право умереть в своей постели.
Я успел ее навестить. Один раз. Потому что тут же, через два дня после моего приезда, она умерла.
Кстати, эту Полину из Приднестровья я потом случайно встретил на рынке. Галка меня обманула. Конечно, это она рассчитала Полину. Только жене я ничего не сказал – дело было сделано, мать лежала в могиле. К чему теперь разбираться. Но цинизм жены иногда меня очень коробил.
Хотя она и вправду привыкла за все отвечать и на самом деле хотела избавить меня от неприятных действий и двусмысленных поступков. Но спасибо за это я ей не сказал.
Наш коттеджный поселок – это высоченные заборы, а не прозрачный штакетник, как в Загорянке. Асфальтированные прямые улицы, кованые фонари, будка сурового охранника у серьезного въезда – мышь не проскочит, всем ясно: здесь живут серьезные люди. Мы почти не знаем своих соседей и уж точно не ходим к ним на чай – здесь это не принято. Прайваси, личное пространство, приватная зона. Каждый отдыхает как хочет, и все дружно хотят тишины. Да и я не хочу знать, кто мои соседи, и не пойду к ним пить чай и к себе не позову. Мы просто раскланяемся при случайной встрече.
Здесь все слишком вылизано, причесано, слишком правильно и грамотно, слишком красиво. Здесь нет души. Но есть воздух и лес за окном. Все, решено. Я еду в наш рай под названием «Золотистая роща», это название нашего поселка. Не золотая, а золотистая! Каково?
Я вел машину, и с каждым накрученным километром у меня появлялась надежда, что я смогу, что у меня что-то сдвинется и я смогу закончить роман. Какое это ужасное чувство – словно я не могу сдвинуться с места, на ногах пудовые гири. Как будто меня приковали цепями или я, как бурлак, тащу тяжеленную баржу, а она села на мель.
Леса вдоль дороги стояли яркие, зеленые и радовали глаз. Я открыл окно и стал вдыхать свежий воздух, чувствуя, как он проникает в мои прокуренные легкие.
И все же я, старый курильщик, достал сигарету – что поделать, привычка. Сделал затяжку и тут же выбросил сигарету в окно – курить мне расхотелось. «Вот, – подумал я, – так, глядишь, и расстанусь с этой пагубной привычкой».
Я подъехал к шлагбауму, и из будки охранника не спеша вышел парень в черной фирменной форме. Глянув на меня, он кисло кивнул и нажал на пульт. Проезд был открыт.
«Все правильно, – усмехнулся я, – меня здесь держат за приживала. Хозяйкой считают мою жену – это она вызывает у них уважение. Это с ней, с моей строгой супружницей, все считаются. А я так, пописать пришел. Ну и черт с вами».
Выйдя из машины, я все-таки закурил и оглядел дом и участок. Красиво, нечего сказать. Даже в наше отсутствие здесь был полный порядок – газон пострижен, клумбы полны цветов. Галка, моя драгоценная, умела держать и содержать, умела всех построить и приспособить. Я понял, что все еще злюсь на мою справедливую женушку. Ох, и как злюсь!
Я зашел в дом и в который раз подивился вкусу супруги. Гений дизайна, подумал я. И как это все у нее получается, а? Кожаные темно-вишневые, в английском стиле кресла. Бежевый, в перламутр, ковер у камина. Темная, строгая, тяжелая мебель и люстра венецианского стекла. «Дорого-богато», – как сейчас говорят. На кухне царил идеальный порядок – ни пылинки, ни соринки. Наверное, Тома на днях прибиралась. В холодильнике лежал набор самого необходимого – минеральная вода, апельсиновый сок, пачка масла, запечатанный треугольник сыра дор-блю и баночка красной икры – Галке отлично известен мой вкус. Вот только хлеба нет – это понятно. Но зато есть галеты, ура! Я почувствовал, что проголодался, сварил себе крепкий кофе, намазал сыр на галеты и вышел на террасу, обращенную в лес.
Усевшись в легкое кресло из ротанга, я отхлебнул кофе и наконец расслабился. А ведь она права, моя многомудрая жена, здесь красота, а я не ценю ни этот дом, ни свою замечательную жену, создавшую все это для меня. «Только чтобы тебе было комфортно! Чтобы ты был доволен, любимый! Только чтобы тебе хорошо работалось, дорогой!»
Но вместо работы я улегся на диван и тут же уснул.
Тому я решил не вызывать – видеть никого не хочу и как-нибудь прокормлюсь. Пачка пельменей есть в морозилке наверняка, а там глядишь, схожу в магазин или съезжу в поселок, в кафе. Не пропаду.
Проснулся я среди ночи, почувствовав, что замерз. После горячего душа и чашки крепкого чая наконец сел на компьютер.
В почте болталось пару писем. Так, опять от этой Марины Николаевны. Что-то расписалась восторженная училка. Хотел сразу стереть, но открыл.
Я читал письмо от этой Марины и думал: «Надо же, девушка-то отлично знает мое творчество, что безусловно приятно».
Наверное, отвечать не стоит – это может перейти в тягомотное и ненужное мне общение. Но я так боялся открывать рабочий файл, что тянул время и понимал, что боюсь снова понять, что ничего у меня не получится.
Ну что ж, спасибо, дорогая Марина Николаевна! Вы слегка оттянули мою казнь – вот за это низкий поклон! И я вам отвечу, моя милейшая! Потому что я трус и боюсь сам себя.
Дорогая Марина Николаевна! Спасибо за ваше письмо! Спасибо за признание моего скромного труда! Это большое счастье – услышать, что ты кому-то помог. Большего счастья, кажется, нет.
Вы совершенно правы – невозможно написать остро, проникновенно, не пережив глубокого душевного кризиса. А он мне, конечно, знаком. Не знаю, смог бы я писать, не будь в моей жизни трагичных историй и поворотов. Хотя, думаю, трагизма хватает в любой человеческой судьбе – здесь я не одинок. Были у меня такие страшные, невыносимые и затяжные минуты отчаяния, что жизнь почти обесценилась, если по правде. И вот тогда, именно тогда, моя, с позволения сказать, писанина и вытаскивала меня. Впрочем, писать я начал давно, лет с двадцати. Почему? Я и сам не могу ответить на этот вопрос. Наверное, это была потребность в общении. В юности я был одинок. Жизнь моих родителей не сложилась, единственные близкие люди – бабка и дед – ушли рано. Человек я достаточно замкнутый, друзей у меня нет. И я стал говорить с самим собой. Я выплескивал на бумагу свои печали, мысли, тревоги, сомнения. Я не понимал, как в моей голове рождаются сюжеты? Честное слово – не понимал. И по сей день это самый каверзный вопрос для меня – как? Я не знаю.
Я писал, и мне становилось легче. И вот что странно и смешно – когда, казалось, все становилось на свои места и все успокаивалось, как это бывает обычно, и щедрая жизнь давала небольшую передышку, писать мне становилось сложнее. Чудеса, да и только! Видимо, душе нужен раздрай, встряска, ведро ледяной воды. Кажется, я слишком вас нагрузил. Простите великодушно. Еще раз спасибо за ваше письмо! Надеюсь, что в вашей жизни все хорошо – вы что-то писали по поводу важных и добрых перемен.
Я искренне этому рад. Будьте счастливы и здоровы – это, кажется, главное. Ну а все остальное приложится.
Сердечно ваш,
Максим Ковалев
Отправив, прислушался к себе – кажется, стало полегче. Страх перед белым листом, знакомый каждому, вроде отпустил. Надолго ли?
Синее вордовское окно долго грузилось, и это на пару секунд продлило мою передышку. И вот наконец текст. Я подобрался. Выпрямил спину, пару раз сжал кисти. Выдохнул и глубоко вдохнул. Ну, поехали? Господи, помоги!
