Максим

А вскоре появилась Алиса. Мое Зазеркалье. Самая темная страница моей жизни. Самая безумная, самая страшная.

Как я тогда не пропал? Удивительно.

Алиса. Какое смешное и странное имя для нашей суровой действительности, где в основном встречаются Зои, Зины, Наташи и Даши.

Алиса – это из сказки. Конечно, из сказки. У чокнутого сэра Льюиса Кэрролла странная девочка Алиса попала в Страну чудес. Странная девочка, странная страна. Странный писатель. Странное все. Признаться, я многого не понимал, читая эту книженцию в детстве. Многого не понимал и потом. Бред воспаленной фантазии. Чудные герои, нелепые ситуации. Смешные? Вот не уверен. Скорее забавные, да. Но эта книжка меня странно влекла. Я открывал ее, как заветный сундук, полный непонятных и загадочных сокровищ, полный нелепых и странных загадок. Каждый раз я видел ее по-новому. И в который раз удивлялся. Лет в десять мне снились сны про Алису. А позже, спустя пару лет, я и сам стал придумывать главы про ее приключения. Но признаться, у меня получалось куда хуже, чем у сэра Льюиса Кэрролла. Приключения прекрасной Алисы в моем исполнении были довольно банальны и скучны.

Эту книжку я читал лет до пятнадцати – так, брал иногда и пролистывал, каждый раз обнаруживая в ней что-то новое.

Чудеса. Наверное, это и есть искусство – видеть одно и то же через разную оптику.

Спустя тысячу лет появились слухи, что сэр Льюис был застарелым кокаинистом и тяжело больным человеком, имеющим странное влечение к девочкам. Не знаю. Писали, что его нелепые и малопонятные фантазии рисовались в его воспаленном и нездоровом воображении под действием все больше и больше увеличивающихся доз.

Похоже на то.

Имя Алиса для меня стало нарицательным – девочка из сказки. Сказочная девочка. И странная, необычная сказка.

Алиса появилась в моей жизни, как водится, неожиданно.

Наверное, это был знак. Но это я понял потом, позже, когда нахлебался по полной. Алиса была послана мне судьбой в наказание – за все то черное, отвратительное, подлое, что я совершил в своей жизни. За то, что я делал со своими женщинами. Так судьба мне отомстила. Ткнула меня моей наглой мордой в дерьмо. Ну я и утерся.

Это было спустя два года после развода с Ниной и моего заселения в комнату тетушки, туда, где я уже пропадал. Стремительно падал все ниже и ниже, захлебываясь в собственных соплях, страданиях, поисках смысла жизни. Впрочем, поиски эти я, кажется, тогда отставил. Отодвинул и просто палил свою жизнь. Днем пил, ночью работал. Но тогда мне это было необходимо.

Мне была нужна эта убогость, эта грязь, это дно. Я проводил время со своими соседями, своими единственными друзьями, и не хотел ничего, только пить и работать. Я удачно и прочно вжился в роль страдальца и неудачника. Я упивался своими несчастьями, своим одиночеством и нищетой. Встретились мы в метро – я ехал с работы, из своей чахлой газетенки, и был, как всегда, в отвратительном настроении. В тот день я получил гонорар. Это, конечно, звучало громко – «гонорар». Громко и очень смешно. Но при тщательном планировании моего скромного бюджета на эти гроши можно было все-таки как-то протянуть.

Обычно я делал так – приехав домой и закрыв дверь на ключ, раскладывал деньги по кучкам – на оплату коммунальных услуг, на питание, на починку, к примеру, старых ботинок, на книги, на бумагу и ручки. Была еще и маленькая кучка непредвиденных расходов, и каждый раз я втайне надеялся, что эти расходы не случатся и, значит, деньги можно будет пропить – завалиться, например, в шашлычную на Арбате. И под свиной шашлычок, да под водочку. Или купить что-нибудь в букинистическом, если удастся достать. Был там у меня один человечек – за рубль или два сверху предлагал иногда что-нибудь ценное.

Итак, я ехал с работы в паршивом настроении, хотя в моем стареньком и потертом портмоне лежали какие-то деньги.

Вагон был полупустой – три часа дня, приличные люди еще в учреждениях и у станков. Старушки давно прочесали окрестности и, отобедав, легли отдохнуть. Я сел и открыл какой-то журнал. Пролистал – сплошная чушь, читать нечего – и поднял глаза.

Она сидела напротив и смотрела на меня. Равнодушно, спокойно, как смотрят на забор или мусорный бак.

Мы столкнулись взглядами, и меня обожгло. Нет, не так – меня прожгло. Насквозь, как минометом.

Что в этой девочке было особенного?

Была ли она красива? Какая первая мысль должна была возникнуть у мужчины, когда он смотрел на нее? Я отвечу. Она была не то чтобы красива, но завлекательна. От нее было трудно отвести глаза. При всем ее равнодушии и даже апатии в ней чувствовался какой-то мощный заряд сексуальности, женского манка, от которого столбенеют и начинают задыхаться мужчины. И я, почувствовав это, тоже почти задохнулся.

Не знаю, что она подумала в эту минуту, но не отвела глаза, а наоборот – стала рассматривать меня уже пристальнее, теперь уже, кажется, с вниманием и интересом.

Я засуетился. Задергался, смутился. Стал делать какие-то неловкие движения – вертел головой, мял журнал, сучил ногами и хлопал глазами. Глупость.

Мне хотелось смотреть на нее дальше, не отрывая глаз. Но было неловко.

На «Арбатской» она встала и подошла к двери, а я в отчаянии думал, что вот сейчас она выйдет из вагона и растворится в толпе. И я ее потеряю. Навсегда потеряю.

Дверь открылась и я, не раздумывая, рванул за ней. Она успела увидела меня в дверное стекло и усмехнулась.

Шла она ровным, спокойным, размеренным шагом, чуть покачивая красивыми, широкими бедрами. А я, как шпион, крался сзади, стараясь ее не упустить. У нее была плотная и ладная фигура – крепкие и рельефные бедра, сильные ноги с икрами спортсменки и прямая спина балерины.

Рыжеватые волосы были коротко острижены, так, что была беззащитно оголена шея – крепкая, длинная, красивая.

На ней были короткая джинсовая юбка с разрезом сбоку и черная маечка, плотно облегающая узкую талию и большую, высокую грудь. На ногах странная обувь – какие-то открытые шлепки с деревянной подошвой. Цок. Цок, цок.

А я шел за ней, как крыса за дудочкой Крысолова, и сердце мое громко и отчаянно билось.

На эскалаторе вверх я встал прямо за ней. Втянул носом воздух, пытаясь поймать, уловить ее запах. Мне казалось, что от нее должно пахнуть морем, морской свежестью, приморским ветром. Свободой.

И тут она обернулась. Мы снова столкнулись взглядами, и я вздрогнул. Теперь я увидел ее совсем близко – светлую, белую, молочную кожу с мелкими веснушками, как часто бывает у рыжих женщин. Глубокие зеленые глаза цвета зацветшего пруда. И пухлые, очень пухлые, крупные губы, нежные, чуть вспухшие, словно она только что поела еще незрелых и кислых ягод – земляники или малины.

Оглядев меня, она хмыкнула, недовольно качнула головой и отвернулась.

Мы вышли на улицу. Она остановилась, достала из смешной тряпочной сумки с вышитыми цветами и бахромой пачку сигарет и закурила.

Положение мое было нелепым. Я стоял в двух шагах от нее – взрослый мужик, красный и растерянный, с дурацким видом, и не понимал, что мне делать.

Она затянулась, громко вздохнула и, чуть нараспев, иронично спросила:

– Ну и что дальше? Какие у вас предложения?

Тут я встрепенулся и очень бодрым голосом изрек:

– Например, я приглашаю даму в ресторан! Если дама не против.

Она смотрела насмешливо, словно оценивая, а стоит ли? Стоит ли вообще с ним говорить? Я снова смутился. Я понимал – штучка. Еще какая штучка эта рыжая.

Наконец она произнесла:

– В ресторан? В смысле, в кабак? И дама – это я, надо так понимать? Да, дама не против. Потому что дама голодна, если по правде.

Я выдохнул с облегчением – меня не послали. Мне не отказали.

– Ну тогда вперед! – бодро, с комсомольским задором ответил я.

А в голове крутилось: куда? Повести ее в какой-нибудь шалман, к которым я привык и которые мне по карману? Нет, ни за что. Она не выглядит пафосной, эта рыжая. И все-таки. Нет, в ресторан! И в хороший ресторан. Какое счастье, что я получил сегодня зарплату!

Напротив метро возвышалась «Прага». Я когда-то там был, еще в далеком детстве с бабкой и дедом. Они любили по воскресеньям «пойти отобедать красиво», выбирали «Прагу» или «Берлин», иногда «Метрополь». Им все это нравилось: услужливые официанты, хрустальные люстры, крахмальные скатерти, тяжелые приборы и водка в граненом графинчике.

Я не любил ходить с ними – дети равнодушны к еде. Я балдел от сладкой газировки, томатного сока из стеклянного конуса, от пончиков и от ванильного мороженого.

Я вертелся на бархатном стуле, канючил, ронял вилку, капризничал и отказывался есть. Помню, как бабка раздраженно сказала деду:

– Больше этого идиота с собой брать не будем!

Напоследок я грохнул хрустальный стакан, и она лишила меня мороженого. Под мой громкий рев мы удалились.

– «Прага»? – Мне показалось, что она удивилась. – Хорошо. Можно и в «Прагу».

И мы пошли к внушительному зданию ресторана.

«Денег мне хватит, должно хватить», – лихорадочно рассуждал я.

А на все остальное мне было плевать. Рядом со мной шла девушка, которую я очень хотел и которая мне безумно нравилась, до дрожи в руках. До которой я просто хотел дотронуться. Обнять ее, закрыв глаза, а потом умереть от счастья.

Ох, как же мы погуляли тогда! Я вел себя как загулявший купец, желающий получить красивую цыганскую девку. Не скупился – шампанское, армянский коньяк, осетрина, икра.

Я демонстрировал удаль и размах, даже куражился. Наверное, я был смешон: потрепанный тридцатипятилетний мужичонка «гуляет» свою подружку.

Сначала она смотрела на меня во все глаза. Наверное, все это ей казалось дикостью. И еще она не понимала, кто я. Вроде шикую, а с виду занюханный неудачник.

Прилично опьянев, я что-то понес про свое писательство, врал про диссидентство, которого не было у меня и в помине. Про то, что меня никто, от бывшей жены до родной матери, не понимает.

– Ну, это же обычная история! – отозвалась она. – Если ты, конечно, не заблуждаешься по поводу того, что ты гений.

Ела она мало и почти без аппетита. А я все настаивал, заказывал все новые и новые блюда, пытаясь соблазнить ее хотя бы деликатесами.

– Ты же сказала, что голодна! – настаивал я.

Ей было смешно. Конечно, я был смешон. Это было совсем не мое амплуа.

О себе эта рыжая почти ничего не говорила. Так, обрывки – растила ее одна мать, есть еще брат, всегда жили скромно, если не сказать бедно. Считали копейки. Зато была отдельная квартира! Пусть однокомнатная, малюсенькая, но своя. Алиса, так ее звали, рано стала кормилицей в семье. Мать давно и долго болела, что-то серьезное с легкими.

– Брат неудачный, – нахмурившись и потемнев лицом, коротко бросила она.

В подробности я не вдавался.

Алиса. Алиса. Алиса. Я шептал ее имя как заклинание.

– Да, Алиса. А что тут такого? – равнодушно пожала плечами она. – Да, сейчас так называют. Редко, но называют. Красиво? Ну не знаю. Для меня это – лиса Алиса из сказки про Буратино, подруга кота Базилио – хитрая и алчная. Я не люблю свое имя, Тебе нравится? Правда? – удивилась она. – А для тебя это прежде всего девочка из Зазеркалья? Ну не знаю. Кому что нравится, это да.

Мы здорово набрались тогда. Пора было уходить – музыканты собирали свои инструменты, официанты тревожно переглядывались: кто этот перец? Видим впервые. Понятно – залетный. Может быть, командированный, просто снял девку? Расплатился бы, а? Звать ментов неохота – такая морока!

Официантам тоже хотелось домой.

Я расплатился – денег, слава богу, хватило. На столе оставалась куча еды, я окинул ее печальным взглядом. Но не собирать же ее в салфетки, да еще при Алисе! Оставалась жалкая трешка – как раз на такси.

Только куда привезет нас это такси? В мою страшную нору?

Мы вышли на улицу. Был теплый июльский вечер. Не хотелось спускаться в метро или садиться в машину. Хотелось идти по бульвару и вдыхать свежий запах сирени.

– Ну что, по домам? – спросила она. – Ты как, сам доберешься? Набрался ты, друг. Впрочем, я тоже. – И она рассмеялась.

Да, я набрался. Я здорово набрался тогда. Стоял, пошатываясь, держа руки в карманах. «Она сейчас уйдет, – думал я. – Уйдет – и все. И больше я ее не увижу. На черта я нужен ей, этой Алисе? Она все про меня поняла – девочка умная. И смотрит на меня с жалостью и сожалением. На кой ей нищий писатель?»

Я предложил ей пройтись. Она засомневалась, но согласилась.

Пошли по Гоголевскому, пустому и вымершему. Сели на скамейку и начали целоваться. Я говорил ей о своей любви:

– Так бывает, словно вспышка, я понял это мгновенно, в метро, как только увидел тебя! Я не хочу тебя потерять, слышишь? Я боюсь тебя потерять! Ты сейчас уйдешь, и этот огромный город тебя проглотит! Не уходи, слышишь? Не оставляй меня, умоляю!

Господи, что я нес! Я плакал и целовал ее руки. Мудак. Разве так можно вести себя с женщиной? И это я, прожженный циник! Надо же так разнюниться.

Алиса смотрела на меня с нескрываемым удивлением, и я видел – она насмехается надо мной. Ей не было меня жалко, такого чудного и странного немолодого придурка.

А я совсем раскис. Хмель выветривался, и я с ужасом представил себя со стороны. Жалкое зрелище.

Она вздохнула:

– Да брось! Что ты себе напридумывал? Так не бывает, какая любовь? Как это можно – вот так сразу полюбить человека? Да и потом, что ты знаешь вообще про меня? А может, я клофелинщица и воровка?

– Бывает! – настаивал я. – Ты просто не знаешь. Какая ты клофелинщица, господи? Ты ангел! Мой ангел, и все!

Потом мы поймали такси и поехали ко мне. Войдя в мою комнату она, кажется, не очень удивилась. Помогла мне раздеться, сделала крепкого чаю и, не раздеваясь, улеглась на кровать.

А я, уже протрезвевший, сидел напротив нее и любовался ею. Я думал о том, что скоро наступит утро, и вся эта мерзость – моя убогая комната и я сам – предстанет перед ней в своей «сказочной красе».

А потом и меня сморило.

Утром, когда я открыл глаза, Алисы в комнате не было. Она ушла. Я лег на кровать, на подушку, где еще оставался ее запах, и заплакал.

Весь день я провалялся – спал, не спал, страдал и мучился от похмелья.

Наступили сумерки, и я снова уснул. Разбудил меня дверной звонок. На пороге стояла моя рыжая, держа в руках какой-то пакет.

Она кивнула и, ничего не объясняя, прошла в комнату. И тут же деловито стала вытаскивать из пакета еду.

– Алаверды! – коротко бросила она. – Я же поняла, что ты после вчерашнего пустой. Даже пожрать тебе не на что. Вот и приперла тебе. Давай садись! Что смотришь? Ужинать будем!

Я смотрел на нее во все глаза, все еще не веря своему счастью. Она усмехнулась:

– Ответный жест, понял? Вчера ты меня, сегодня я тебя! Ну что стоишь, как фонарный столб? Отомри! Давай тарелки, алё!

Мы ели руками холодные котлеты.

– Со столовки уперла! – смеялась она. – Дерьмо редкостное, да? А ты ешь! Ничего, после пьянки важно поесть, а что – какая разница? Вот ведь жизнь! Вчера – осетрина с черной икрой, а сегодня – холодные столовские котлеты.

После нашего сказочного, по ее же определению, ужина мы сели напротив друг друга.

– Ну! – улыбнулась она. – А теперь познакомимся!

Она рассказывала, что мечтает стать актрисой, верит в свои способности, подавала в театральный, но не поступила:

– Кто без блата пройдет? Нет, ты мне скажи!

Было видно, что это до сих пор не дает ей покоя.

Потом устроилась в театральный буфет, чтобы быть ближе к театру, к актерам. Нет, не тот, что для зрителей, ты о чем? В тот не устроишься – золотое дно! Артистов мы кормим щами, гречкой и котлетами. Это для зрителя копченая колбаса и балык. Все считано, все по граммам. Буфетчицы страшно воруют, если б ты знал! Тырят за милую душу. Здесь не домажут, там потоньше нарежут. Одно воровство! Знаешь, сколько, допустим, положено икры на бутерброд? Нет, не знаешь? Так вот – двадцать граммов! А кто ее завешивает? Правильно, никто! А они кладут пятнадцать. Что такое пять граммов? Ничего. Это с одного бутерброда. А если с двадцати? Вот и прикинь! А бутербродик тот идет по рупь тридцать. Та же фигня с колбасой и с рыбой. Асы, ты мне поверь! А для артистиков наших котлетки, кашки и макароны. Яички под майонезом, бутерброды со шпротами, суп с вермишелью. Приходят, болезные, после репетиций и закладывают все это за милую душу. Ну и я, сам понимаешь, тоже тырю потихоньку. Правда, без наглости. Так, пару котлет для мамы и суп в пол-литровую банку. Я ж в общепите, ха-ха! Здесь воровство не грех, а стиль жизни. Иначе здесь не бывает, поверь. А что до проверок, до ОБХСС, то здесь все схвачено и за все уплачено. Во-первых, нас заранее предупреждают. А во-вторых, те тоже хотят жрать, а как же? Ну и в сумочку им икорку, колбаску и рыбку!

Я молчал и кивал. И еще – я не верил, что она сидит напротив меня. Жует эту дурацкую котлету, хрустит соленым огурцом и рассказывает мне про свою жизнь.

Мне было наплевать на ее речь и обороты, на эти дурацкие рассказы про буфетное воровство, про эти «икорки, колбаски и рыбки». Мне было на все наплевать! Мне нужно было одно – видеть и слышать ее. И знать, что она не уйдет.

Теперь она подробно рассказала про свою семью. Мама болеет, и давно, на первой группе. Отец ушел в другую семью. А брат – наркоман. Это она сказала в конце, и видно было, что далось ей это признание с трудом.

Я гладил ее по руке, жалея и мучаясь от того, что не могу помочь.

Но я был счастлив. Мне казалось, что вот с этой минуты, узнав друг друга и поделившись сокровенным, мы стали почти родными людьми.

Как я ошибался, наивно думая, что она со мной откровенна. Нет, она и не собиралась выворачивать душу ни сейчас, ни потом. Просто ей было так удобно в тот вечер.

– Слушай, а можно я у тебя поживу? Брат мой, короче, в очередной раз съехал с катушек. Ну, в смысле… Ты понял. И с матерью поругались. Мы с ней вообще как кошка с собакой. Жалеет она этого придурка, а он ее лупит. Я предлагаю написать на него в ментовку, пусть его снова закроют. А она: «Даже не думай! Попробуешь – пожалеешь!»

Я перебил Алису:

– Да конечно! Я буду счастлив помочь тебе! – Я задыхался от счастья. – Оставайся на сколько угодно! Только мне стыдно за эту халупу. За своих соседей. Вообще за все. И зарплата у меня через две недели. Точнее, аванс.

Она махнула рукой.

– Да плевать. Да ты не волнуйся, прокормимся! Ты же знаешь, я при продуктах! Ты только раскладушку купи. Если можно.

Покупать раскладушку было не на что. Жить было не на что. Ждать, пока она снова принесет стыренные из буфета котлеты? Нет, бред. Надо было срочно что-то придумать.

И я поехал к матери. Открыл дверь своим ключом – я всегда боялся, что она поменяет замки. Но нет. Спасибо на этом. Матери в квартире, слава богу, не было. Я выдохнул. Потом вытащил с антресолей раскладушку, старое одеяло, подушку и пару постельного белья. Прошелся по квартире. Дрогнуло сердце – я любил эту старую квартиру, где жили бабка с дедом, мой беспутный отец и я – ребенок, мальчишка.

Как ловко мать выпихнула нас с отцом отсюда, из нашей же жизни! Выпихнула в никуда – ей было на нас наплевать. Но нет, это несправедливо. Если бы у меня была эта квартира, а не крысиный вонючий угол придурошной Дуси, я бы привел сюда Алису. И был бы с ней счастлив.

Выходит, что надо начинать тяжбу с матерью. Время пришло. Ну что ж, не я виноват, что так получилось.

Значит, будет война.

И война началась. Мать высокомерно прищурилась:

– Половину квартиры? А не подавишься? Что, приведешь какую-нибудь девку-лимитчицу и пропишешь ее? Так, я права? Нет, мой дорогой. Один раз ты уже женился. Спасибо, эта самая Нина оказалась приличным человеком и ни на что не претендовала. А твоя новая подружка? Небось подобрал на помойке? А где тебе еще найти, кому ты нужен? Ничего из тебя не получилось и уже не получится! Потому что ты сын своего отца. Весь в него – пустой, ленивый, ко всему равнодушный. Ты не хочешь работать. Не стал жить с женой. С приличной, заметь, женщиной. Бросил больную дочь, чтобы жить в свое удовольствие. И для тебя не существует ничего, кроме твоих прихотей. Я ничего тебе не отдам, ты меня понял? И лучше эту тему закрой! А нет – иди в суд. Судись с родной матерью. Впрочем, я не удивлена. Это было вполне предсказуемым.

Я ушел, хлопнув дверью, кипя от возмущения. Как же я тогда ненавидел мать.

Наша странная совместная «полусемейная» жизнь с Алисой была похожа черт-те на что. Я спал на раскладушке, но это еще пустяки. Она то появлялась, то исчезала. То выныривала из своего Зазеркалья, то снова ныряла туда. Где она пропадала, я не знал. А вопросов не задавал – боялся. Боялся обидеть, показаться настырным или занудливым, боялся, что она уйдет от меня.

Один раз задал и получил в ответ:

– Кто ты мне, чтобы спрашивать? Кто я тебе? Мешаю – уйду! Прямо сейчас!

Она не пугала меня, нет. Она вправду так жила – одним днем. Ее исчезновение ничего не предвещало – ничего! Мы не ссорились, не скандалили. Просто она исчезала. Была и нет – испарилась. Даже вещи свои она забирала с собой. Хотя какие там вещи: зубная щетка, пара белья и ночная рубашка. Она могла исчезнуть на день, на два. Могла – на неделю или на месяц. Искать ее было бесполезно, да и где? Адреса ее я не знал, фамилии тоже. Паспорта никогда не видел. Я страдал. Ждал ее по ночам, прислушиваясь к шуму улицы. Вздрагивал, если хлопала подъездная дверь. Вскакивал к окну, вглядываясь в темноту ночи. Возвращалась Алиса так же внезапно. Раздавался звонок, и я бросался к двери. Она стояла на пороге, опустив голову – тихая, смирная, смиренная и покорная.

– Пустишь? – тихо спрашивала она.

Молча я пропускал ее в коридор. Она раздевалась, шла в ванную, возвращалась оттуда не скоро, вызывая праведный гнев Раисы, и быстро ложилась в постель. Я по-прежнему спал на раскладушке.

После своих длинных отлучек она была тише воды ниже травы. Совсем со мной не спорила, начинала прибираться в комнате – тереть стены, мыть потолок, гладить постельное белье.

Я не выдерживал и возмущался:

– Это жизнь? Нет, ты мне ответь! Как ты считаешь, вот это жизнь? Так живут нормальные люди? Где ты была? Отвечай!

Обезумев, я тряс ее за плечи. Она молчала.

Не поднимая глаз, тихо, одними губами отвечала:

– Это жизнь. Моя жизнь. Не нравится – я уйду.

Я бросался перед ней на колени, хватал ее за руки и рыдал. Умолял, чтобы она простила меня, только чтобы не уходила. Я все так же дрожал, обнимая ее.

Я всегда знал, что я не герой, слабак, тюфяк. Тюфяком называла меня моя мать – это было самое ласковое из ее лексикона.

Но чтобы так? Этого я сам от себя не ожидал. Я готов был на все, на любые унижения, только бы она оставалась со мной, только бы не ушла навсегда. Я был ее рабом, ее слугой.

Хотя смешно. Разве она была со мной? Даже проживая в одной комнате, деля со мной постель и хлеб? Нет, никогда. Никогда она не была моей. Никогда. Даже ночью, когда мы задыхались от страсти.

Ревновал ли я ее? Разумеется. Ко всем и ко всему. Я был безумцем. Мне хотелось разорвать ее на куски, привязать к батарее, опоить снотворным, только бы она не уходила. Я ревновал ее к прошлой жизни, к настоящей, о которой почти ничего не знал. К будущей. К ее друзьям, которых не знал. К ее театральному буфету, куда приближаться мне категорически не разрешалось.

Алиса шантажировала меня своим уходом, прекрасно понимая, что я готов на все, лишь бы она была со мной. Я все так же сгорал от любви. С каждым днем я крепче и крепче привязывался к ней, умирал от желания, ревновал, собирался ее задушить, тщательно продумывая убийство. И снова готов был ждать – сколько угодно. И снова готов был прощать.

За одну ночь, за ее объятия, поцелуи, влажную грудь и горячие губы я готов был продать душу дьяволу. И наверное, давно уже продал.

Куда она исчезала? Я задавал себе этот вопрос пятьсот раз на дню. И конечно, не знал ответа.

Вовка, мой сосед-алкоголик, жалел меня от всего сердца:

– Ох, Лександрыч! Ну ты и влип! По самые помидоры влип, бедолага!

О том, чем занималась моя Алиса на самом деле, я узнал через два года. Все оказалось совсем просто, совсем не загадочно и не таинственно. Моя Алиса, моя дорогая рыжая девочка, моя странная любовь, губительная страсть, оказалась обычной проституткой. Всех дел! Банально, как гвоздь. Смешно, как в дешевом водевиле. Да, такое бывало – я вспоминал классику. Но чтобы это случилось со мной?

Я был по-прежнему никто. Человек-никто, позволяющий обыкновенной шалаве водить себя за нос.

И что вы думаете? Узнав эту правду, я успокоился? Я разлюбил Алису? Нет. Я продолжал ее любить и не выгнал ее. Все так же караулил ее приход. По-прежнему хотел ее, зная, что совсем недавно она спала с другим мужиком. В моем воспаленном, больном мозгу возникали чудовищные картины: моя девочка и они, эти твари.

К моей безумной страсти прибавилось еще кое-что – я стал ее ненавидеть и презирать. Теперь я презирал нас обоих. Но, признаться, себя куда больше. Только вряд ли мне было от этого легче.

Алисина жизнь оказалась ужасной.

Начиналось все неплохо. Была обычная семья: мама, папа, она и брат. Да, квартирка была тесновата, копили на кооператив, денег не хватало. Обычная история, правда? Но родители любили друг друга и в любви растили детей. Словом, обычная среднестатистическая семья двух инженеров. В отпуск ездили скромно, но ездили. Как оставить детей без теплого моря? Ставили палатку на берегу дикого пляжа, сколачивали стол и скамьи, ловили рыбу, готовили на примусе. Алису оставляли со старшим братом, а родители уходили по вечерам в город в киношку, кафешку. Сердце не болело – дочка спокойная, серьезная и послушная, да и брат – парень ответственный и положительный. Сестру уложит, почитает на ночь книжку. А однажды этот «ответственный и положительный» изнасиловал двенадцатилетнюю девочку, свою родную сестру. Пригрозил: «Проболтаешься – прибью!» Хороший мальчик, любимый брат.

Она испугалась, увидев его глаза – глаза сумасшедшего человека. Нет, не человека – нелюдя. Однажды пыталась его утопить – вроде шалости в море, а она хотела серьезно. Мать увидела с берега, закричала и влепила ей сильную пощечину.

Этот подонок не останавливался, насиловал ее много раз. Она молчала, замыкалась в себе, ненавидела себя, презирала за трусость. А однажды попыталась его убить – взяла нож и занесла над его горлом.

Подонок проснулся и избил ее до полусмерти, сказав родителям, что она украла у него деньги. В шестнадцать лет у него начались проблемы с наркотиками. Родители долго ни о чем не догадывались. Алиса знала, но молчала. Почему? Да надеялась, что он сдохнет! Передоз – и она свободна! Впрочем, теперь он ее не трогал. Она стала сильной и могла дать отпор.

Этот подонок хирел, худел и перестал есть. Мать заваривала ему травы и выжимала капустный сок, уверенная в том, что у сыночка язва. Правду родители узнали, когда ночью в их дом пришел наряд и сына скрутили. Инкриминировали ему торговлю наркотиками.

Деньги, наконец собранные на кооператив, отдали адвокату. Срок удалось немного скостить. Мать стала болеть и попивать. А отец… Он тоже устал – сын-подонок, больная, нетрезвая жена, своевольная дочь. Он так и сказал:

– Я устал. Ухожу. Извините. Вам я все отдал – все, что мог и не мог. Теперь буду жить для себя.

Деньги он присылал аккуратно, но ни разу не пришел. Алисе стало легче после его ухода – теперь в доме была хозяйкой она.

Мать давно жила в своем мире и этим спасалась – пила и ждала сына, писала ему длинные письма. Потом он вышел по УДО, и Алиса оказалась в одной квартире с пьющей и потихоньку сходящей с ума матерью и отсидевшим и обозленным на жизнь братом, который не работал. Жили на пенсию матери по инвалидности и подачки от отца.

Алисе надо было срочно идти работать. Она и пошла – за два года вымыла километры лестниц в подъездах, разнесла миллион телеграмм, перебрала тонну гнилой картошке на овощном складе.

Силы таяли, а денег по-прежнему не хватало. Наступило отчаяние – такое, что она всерьез думала о самом страшном: покончить со всем разом, одним махом. Перебирала возможные пути – таблетки, крыша соседнего дома, колеса машины, крюк в потолке. Она даже удивлялась – было совсем не страшно уходить туда. Страшнее оставаться здесь, на земле. Но все же тянула – не от страха, нет. Просто и на это не было сил. Притаскивалась с работы и падала замертво. В зеркало тогда на себя не смотрела – было противно. Вообще было все противно – ходить по улицам, покупать дешевую еду в магазине, отстаивать очередь в аптеку. Вставать в пять утра, когда за окном непроглядная ночь. Слышать пьяную брань брата и дрожать от ненависти к нему. Перебрехиваться с пьяной матерью. Жить. Жить было тягостно, омерзительно, страшно.

Но она не могла уйти, оставив мать на произвол судьбы. Брат убил бы ее, забил до смерти – он давно поднимал на нее руку. Спасала ее только Алиса.

В тот год она провалилась в театральный. Знала ведь, что не поступит, а все равно пошла, идиотка.

Нет, так неправильно, так жить нельзя. Нельзя жить с этими мыслями, нельзя мечтать о смерти в восемнадцать лет. Но как изменить свою жизнь? Как хотя бы немного ее облегчить? И Алиса устроилась в театральный буфет. Стало немного полегче, правда, воровать было противно. Да и что воровать? Недоеденные котлеты? Надкусанные корзиночки с кремом?

Наконец до нее дошло – деньги! Только деньги смогут все исправить!

Где можно заработать девчонке без профессии и образования?

И тут Алиса вспомнила про Нельку.

Нелька, соседка по дому, жила припеваючи. Про нее все было известно – да она и не скрывала. Нелька была проституткой. Нет, в подворотне она не стояла и в борделе не служила – еще чего! Полная, вальяжная, пышнотелая, голубоглазая, грудастая блондинка Нелька была совершеннейшей мечтой заезжего кавказца. Работала она «на себя, не на тетю». «Клиентов» ее все знали в лицо – возле подъезда по вечерам останавливалось такси, и из него вываливался очередной. Сплетницы-соседки так и говорили: «О, к Нельке очередной!»

Эти «очередные» были, как правило, похожи друг на друга, как братья-близнецы, – смуглые кавказские мужчины далеко за сорок. Не старики, но и не юноши, ясно, что при деньгах. В светлых нарядных рубашках, в брюках с переливом, с золотыми зубами и перстнями на волосатых пальцах, они вытаскивали из багажника машины корзинки с фруктами, тортом, конфетами и бутылками шампанского и коньяка.

Уходили они, как правило, утром. Алиса, сонная и смурная, вечно опаздывающая на работу, встречала их на лестнице. Они бросали на нее короткий, недвусмысленный оценивающий взгляд, ухали вслед и прицокивали зубами. Но почти всегда вежливо здоровались.

Нелька была одинокой – в дальней деревне, у родни, росла ее дочь. В гости к ней дочка не приезжала. Нелька ездила туда сама, возила гостинцы и деньги. Говорила, что дочка ее и родственники живут, «как короли и королевишны». Наверное, так и было.

К Нельке Алиса относилась равнодушно и не осуждала ее – впрочем, она ко всем относилась равнодушно, только бы ноги носили и хватало сил доползти до постели.

А уж как клеймили Нельку соседи! Но бодрости духа та не теряла, а смеясь отвечала:

– Завидуете! Третесь целыми днями возле своих мудаков, тычки ловите, и каждая хотела бы на моем месте оказаться! Что я, не знаю? – отвечала она бабам. – А я по жизни хозяйка. Надо мной начальников нет! И пьяный козел в мою койку не ломится!

Бабы перечисляли, подсчитывали Нелькино добро: две шубы, кожаное пальто. Вся в золоте. Как выйдет из дома – весь день на лестнице запах духов. Косметичка на дом ходит, морду ей массирует.

Три ночи Алиса не спала. А наутро позвонила в Нелькину дверь. Та стояла на пороге во всей красе – голубой стеганый халат, бархатные тапочки с меховой оторочкой, на голове бигуди, на лице толстый слой крема. Нелька держала в руке крупное розовобокое яблоко и меланхолически его жевала. На ее белой, полной шее переливалась крупная золотая цепочка с кулоном.

– Чего тебе? – равнодушно спросила Нелька.

– Поговорить – хрипло ответила Алиса и добавила: – Если можно.

Нелька так же равнодушно чуть отступила, давая зайти.

В квартире было красиво. Очень красиво было в квартире. И очень чисто. И еще – замечательно, просто сказочно пахло. Не луком и не сортиром, не вареной капустой и замоченным бельем. В Нелькиной квартире пахло свежестью, бодрящим воздухом, дорогими духами, шоколадом и кофе.

Полированная мебель с завитушками, хрустальная люстра с тысячами висюлек, ковер на полу. Цветы в вазах – раз, два, три букета. Шелковые гардины на окнах. Наверное, у Алисы были такие глаза, что Нелька хмыкнула:

– Что, нравится?

Алиса смутилась:

– Да. Очень. Очень красиво. И чисто.

– Ну а кому тут гадить? – отозвалась Нелька. – Мужа у меня нет, детей тоже. А мои гости, – она засмеялась, – люди вежливые и аккуратные. Да и некогда им сорить. Они же не сорить приходят, а?

Все правильно. Нелька права. Это не она шалава и дура! Дуры все остальные, замученные работой и бытом, родней и детьми. С авоськами, санками и детьми. Конечно, они завидуют Нельке, завидуют и ненавидят ее.

Нелька сварила кофе и поставила на стол коробку с конфетами. Потом оглядела девочку с какой-то жалостью и спросила:

– А может, ты жрать хочешь, а?

Алиса отказывалась, но хозяйка уже резала ей бутерброды – розовая ветчина, красная семга, свежий огурец. И это в апреле! С ума сойти – свежий огурец в апреле! Просто так, к бутерброду! Нет, так не бывает!

Алиса громко проглотила слюну и, не выдержав, взяла бутерброд. Хоть и неловко, но как же вкусно!

Нелька села напротив. Ей было жалко эту рыжую девочку – живут они трудно, плохо. Пьющая мать, брат только откинулся. Папашка, конечно, свалил. А эта – за всех. Ходит, шатается, бледная, тощая. Глазам больно смотреть. А ведь хорошенькая, только подкорми и приодень. Жалко девчонку.

– Ну, говори, – приказала Нелька, – зачем пришла? Времени у меня, – она метнула глазами на часы, – полчаса! Успеешь, уложишься?

– Успею, – коротко ответила Алиса.

Она откашлялась и начала.

Нелька слушала внимательно, не перебивая. Когда Алиса замолчала, удивленно посмотрела на нее:

– Да, мать, дела. Но я тебя понимаю.

Алиса глаз не поднимала – ей было страшно. Страшно даже подумать о том, что она сказала соседке, а уж произнести! Но у нее получилось – произнесла. Страшно после этого посмотреть на Нельку – сейчас разозлится да как погонит с пинком. И не дай бог – протреплется. Это будет самое страшное.

Но Нелька не разозлилась и даже не очень удивилась.

– Не дрейфь, подруга! – Она закинула ногу на ногу, закурила длинную черную сигарету, шумно, в лицо Алисе, выдохнув дым, и сказала: – Жизнь – такая штука! Сама нахлебалась, все знаю. Значит, так, слушай внимательно!

Алиса вздрогнула, вытянулась в струну и кивнула. Сейчас решалась ее жизнь.

Нелька объяснила, что у нее клиенты – постоянные.

– Это, знаешь ли, дорогого стоит – постоянных надо заслужить, наработать. Рекомендации, отзывы, то-се. – Было видно, что Нелька очень этим гордилась. Теперь она сама выбирала – с кем можно, а с кем неохота. – Я мечта поэта, понимаешь? – рассмеялась она. – А они все поэты! Нет, правда! Я блондинка, русская женщина в теле. С жилплощадью! Не наглая и не нахальная. Усекла? С моим контингентом быть наглой нельзя – народ они горячий. Ну для начала тебе хорошо бы отожраться. Кому нужны эти кости? – Нелька брезгливо оглядела Алису. – Они ж не собаки, они ж мужики! Тряпки, парикмахер, маникюр – ясное дело. Это вообще не проблема. Сложность вот в чем, девочка: где ты будешь принимать гостей с юга? Остается только гостиница. Да, не очень приятно, знаю. Привести их тебе некуда – вот и терпи. Потом, когда деньжат подкопишь, – снимешь квартиру. Но в гостиницу они соваться не любят – в смысле, с девочками. Там – менты, дежурные и прочая шушера. Всех надо подмазать, со всеми дружить. Противно? Да. Но пока так. А уж потом все будет зависеть только от тебя: есть мозги – будешь жить и своих тащить. Нет? Увы, ничего не попишешь. Не у всех получается, если по правде, не все выдерживают. Думаешь, здесь одна красота? Подарки и бабки? Нет, моя дорогая!

Нелька замолчала, уставившись в окно.

– Здесь тоже… Дерьма хватает. Ты мне поверь! Но мне-то что? Мне не жалко! Все покажу, всему научу! Сама все прошла, не в теории. – И Нелька, откинув голову, захохотала. – Меня-то не учил никто, сама до всего дошла. Так что, считай, тебе повезло.

– Я знаю, – тихо ответила Алиса. – Мне повезло.

Вскоре жалостливая Нелька подбросила ей пару клиентов, и дело пошло.

Через полгода у нее уже были свои клиенты. Только квартиру снять не получалось – не хватало денег. Расходы были огромными: больницы, врачи, лекарства для брата и матери. Теперь ей надо было одеваться, ходить к парикмахеру и косметичке, покупать дорогую косметику и нижнее белье – словом, следить за собой. В гостиницах было противно – под прицелом осуждающих взглядов. Да и менты попадались разные – кто-то хотел не деньгами, а натурой. Алиса стала привыкать к своей новой «профессии» – говорила, что через года два так окаменела душой, что почти забыла, что такое стыд и неловкость. Я ей не верил, понимая, какая она в душе и сколько ей все это стоит. Мать догадывалась, чем она занимается, но молчала. Удобнее было молчать. Появились деньги – появилась надежда вылечить сына.

Вскоре Алиса заметила, что мать стала брезговать ею – тщательно мыла после нее тарелку и чашку. И однажды бросила:

– Только болезнь дурную в дом не принеси, Сонечка Мармеладова!

Господи! И это сказала ей мать! После того, как она пошла ради нее на панель? Эти слова разрубили ей сердце.

Подступило такое страшное равнодушие, что после него уже совсем не было больно, так она говорила. Но я видел, что это не так.

– Зачем ты заговорила со мной у метро? – спросил ее я. – Зачем?

Она усмехнулась:

– А речь человеческую захотелось услышать! Нормальную, интеллигентную, московскую речь. Я все про тебя понимала – кутишь широко, но на последние. Выпендриваешься, пускаешь пыль в глаза. Мне было смешно и немножко грустно. И ты был смешной такой и милый чудак в заштопанных брюках. Я не ненавижу мужчин, нет. Скорее – презираю. Вот ведь – я совсем молодая, а не думаю о том, о чем думают мои ровесницы – свидания, поцелуи, букетики. Любовь.

Я думаю о том, чтобы мне хватило на то и на это. Ну и еще кое о чем – стыдно сказать, невозможно. Чтобы попался старый, немощный, слабый. Чтобы раз – и готово. Это и есть моя мечта. А молодой – не дай бог.

Знаю – тебе сейчас, после этих слов, станет невыносимо мерзко. Ты станешь меня ненавидеть. Прогонишь. И правильно сделаешь! Только не предлагай мне ничего, слышишь? Все равно ничего не изменится. Потому что я не хочу. Не хочу, и у меня не получится.

И она опять уходила. На день, на два. На неделю. А я снова ждал.

Возвращалась Алиса молча и на меня не смотрела. Да и я ни о чем не спрашивал – наливал ей чай, жарил картошку. Она ложилась на мою кровать, а я на скрипучую раскладушку. Она спала, и я слышал ее дыхание – сначала неровное, беспокойное, потом оно выравнивалось.

Во сне она вскрикивала, коротко, как ночная птица.

Мы редко занимались любовью, и это было какое-то странное действие – словно мы утешали друг друга. Только о любви я больше не говорил. Почему-то не мог.

И еще я не мог видеть ее муки. Однажды не выдержал и спросил:

– Тебе не кажется, что больше так невозможно? Надо что-то решать?

Она внимательно посмотрела на меня.

– Решать? А что мы можем решать? Вот ты, например! Ну давай, предлагай! Возьмешь меня замуж? Спасибо, не надо. Возьмешь на содержание? А на что? Сам еле сводишь концы с концами. Не продолжать? Ничего нельзя изменить, Максим! Ни-че-го! Все просто и очень банально: я проститутка, ты – нищий писака. Ни квартиры нормальной, ни денег. Перспектив – тоже ноль. И мать с братом я не брошу: лекарства, санатории, на все нужны деньги. Брат сегодня здоров, а завтра сорвался. Опять больница. Что, мне идти мыть подъезды? Да хоть бы и так, все равно ни на что не хватит. Вот и получается, что выхода нет, понимаешь? Совсем нет выхода. И не надо ничего придумывать. Все это сопли и глупости – спасти заблудшую душу. Ничего не изменится и никого не спасешь. Человек сам выбирает свою судьбу. Я могу потащить только вниз, за собой. Поверь мне – я женщина и все вижу лучше. И потом – какая из меня жена, Максим? Не смеши.

Я по-прежнему сходил с ума. Нет, не может так быть, чтобы не было выхода! Всегда есть выход, всегда! Вот, например, мы все бросим и уедем в деревню. За копейки купим старенький дом, разведем огород, кур, корову и будем жить натуральным хозяйством. А по ночам я стану писать.

Конечно, ее мать и брата мы заберем с собой, она их не оставит. Там, на воздухе, всем станет лучше. Да-да, это прекрасный и вполне возможный вариант! Лучше и не придумать.

Я воодушевился, рисуя себе эти пасторальные картинки – опушка леса, березки, осинки, теплое солнышко и крынка парного молока.

Алиса сразу остановила меня:

– Какая деревня, господи? А врачи? А удобства, наконец? Ты вообще понимаешь, что такое уход за больными? Корова, хозяйство… Ты идиот! Максим! Посмотри на свои руки! Нет, ты посмотри! Ты и хозяйство – смешно!

И я тут же сник, понимая, что она права.

Неужели и вправду все так безысходно? Никакого решения нет? Это убивало меня.

Будущего у нас с ней не было. А любовь? Была? Я не знаю. Знаю только острое чувство жалости, безысходности, тупика. И еще – страсть. Страсть, сжирающая меня.

Любовь-жалость. Жалость-любовь. Знаю – она была мне близким человеком, почти родным, как сестра. Да, Алиса была мне сестрой, младшей несчастной сестрой. Обиженной девочкой, попавшей в страшную, дикую ситуацию. Она была моим ребенком – хотя какой я отец? Но ради нее я был готов на многое.

Хотя с сестрой ведь не спят, верно?

Я стал собирать документы, чтобы подать на раздел квартиры. Я был готов к борьбе с матерью, готов идти до конца. Но в один прекрасный день мне позвонила соседка и сказала, что мать увезли в больницу – инфаркт.

Когда я пришел к ней, она удивилась, но виду не подала.

На мой вопрос, как дела, ответила в своей любимой манере:

– Как сажа бела, а что, незаметно?

Я смотрел на нее и думал, чего во мне больше: жалости или все-таки ненависти?

Мать здорово сдала, постарела. Но характерец оставался таким же. Я слышал, как она разговаривает с врачом – повелительно, пренебрежительно, с нескрываемым раздражением.

И врач, немолодой, наверняка опытный мужик, заведующий отделением, которого все боялись как огня, тушевался и растерянно бормотал:

– Да, конечно, уважаемая! Все будет так, как вы скажете!

А в коридоре, отирая пот со лба, посмотрел на меня с сожалением:

– Сочувствую, Максим Александрович! Матушка ваша – кремень!

Через двадцать дней мать выписали, и разговор о размене квартиры я больше не поднимал.

Два года, проведенные с Алисой, меня измотали. Я понимал, что эта дорога в никуда, дорога в ад. Эти отношения испепелили меня. Мы стали почти нетерпимы друг к другу.

Нет, я по-прежнему страшно скучал по ней, очень ждал ее, очень. Когда она возвращалась и я ее обнимал, во мне поднималось такое отчаяние, что мне становилось страшно. Страшно от диких мыслей, кипящих в моей уже давно безумной голове.

Она измучила меня. Вся эта жизнь измотала, измочалила меня до основания. Я пропадал от бессилья, от невозможности что-то изменить.

Однажды, когда я в очередной раз завел разговор о том, что надо что-то менять, Алиса взорвалась.

– А что ты можешь мне предложить? Эту комнату? – Она обвела глазами мою комнатушку. – Свою зарплату? Ведь если бы ты действительно хотел, действительно жалел и любил меня, то хотя бы устроился на еще одну работу! Да на какую угодно, господи! Разгружал вагоны, пошел бы в школу. Ты же, в конце концов, мужик! Но тебе проще выть, ныть, клясть судьбу, и все это – сидя дома и пописывая свои романы и статейки в журнал. Страдать от безделья и от любви – тебе кажется, что от любви. А никакой любви нет, понимаешь? Потому что, когда любовь есть, человек переступает через себя. И ему наплевать на свои амбиции. И он не брезгует ничем, понимаешь? А вот тебе не наплевать. Ты себя жалеешь, а не меня! Ты не любишь меня, Максим. Ты любишь себя.

– Да не строй из себя мученицу! – взорвался я. – Ради бога, не строй! Знаешь, иногда мне кажется, что тебе просто нравится такая жизнь! Ведь ты тоже могла, извини, работать! – Я замолчал.

Она кивнула и принялась собирать свои вещи.

Я ее не останавливал. Мне было наплевать. Впервые было наплевать. Вот и все.

Я помню, что рассказал эту историю Славке, своему институтскому дружку. Вызвонил его – мы сто лет не общались, а тут встретились в «Жигулях» на Арбате. Мне было необходимо выговориться, вывалить свою боль, поделиться.

Славка слушал меня и качал головой:

– Ну, старик, ты даешь! – И удивленно осведомился: – А что, нормальные женщины кончились? Нет, ты просто любишь страдать! Ты упиваешься своим благородством. Только благородства никакого тут нет, уж извини!

Этот разговор был какой-то точкой, краем. А уж когда Славка стал хвастаться фотографиями жены и детей, я вдруг понял, что хочу нормальную женщину и нормальную семью. Я устал от страданий – бесполезных, пустых страданий. Я хотел жить. Я хотел дом, очаг. Я устал от своей неустроенности, от своей нищеты.

И бог услышал меня. Я встретил Галю.