Марина

Со свободой пришло и одиночество. Хорошо это или плохо? Да нет, хорошо, убеждала я себя. Я наконец снова принадлежала себе, дочке, маме, работе.

Я рассматривала себя в зеркало – у меня снова стали нормальными глаза, исчез лихорадочный, нездоровый блеск, исчезла вечная вздернутость, готовность к атаке, отражению, бою.

Исчезло и вечное ожидание его звонка, его приезда. Исчезла тревожность. Прекратилась эта мелкая, противная дрожь в руках. И я наконец стала спать по ночам.

Господи, думала я, разве это любовь? Разве любовь может быть такой? Вечный страх, стыд, непокой и вечное ожидание… Про любовь я знала из книжек – та, что называлась настоящей, была созидательной, а не разрушительной. А вот страсть – это атомный гриб, моя Хиросима.

Разве так было у нас с Сережей? Разве там было то, что угнетало меня? Нет и нет – там была только тихая радость. Покой. Понимание и такая близость – нам даже снилось одно и то же.

За все эти годы с Юри я ни разу не почувствовала себя защищенной. Я все так же была одинока и беспросветно несчастна.

Я постепенно приходила в себя. Мучило меня и то, что я снова, во второй раз, предала свою дочь. Я снова ушла в себя, в свою жизнь, позабыв обо всех. Почти три года. Почти три года терзаний, вины и борьбы с самой собой.

Ника рассматривала меня, как рассматривают интересное насекомое. Кажется, она относилась ко мне с некоторым недоверием и испугом – а что еще выкинет ее тихая мамаша?

Однажды, вернувшись домой, она застала меня за странным занятием – я пекла блины. Дочка села напротив и, подперев голову руками, молча за мной наблюдала.

Закончив, я уселась напротив нее и стала смотреть, с каким удовольствием она ест.

– Вкусно? – спросила я.

Ника кивнула.

– Божественно, мам! А я и забыла, что ты это умеешь!

Она смутилась, закашлялась и отвела глаза. Ей было за меня неловко.

– Тебя, – осторожно продолжила дочь, – тебя опять не было, мам, почти три года не было! Совсем, понимаешь? Нет, ты, конечно, была. Только где? Там, да? С ним, но не со мной. А мне так тебя не хватало! Мне было так плохо без тебя. Мне кажется, я кричала об этом! Нет, конечно, не вслух. Но ты не слышала. А мне было так нужно, чтобы ты меня заметила. Просто заметила, понимаешь? Обратила внимание, что я живу рядом с тобой. И дело не в этих дурацких блинах! Прости, мама, они очень вкусные. А дело в тебе и во мне. Мне было так плохо без тебя, мама. Мне не с кем было даже поговорить.

Как мы плакали тогда, господи! Как мы плакали вместе! Кажется, мы исторгли из себя все обиды друг на друга, всю боль, всю вину. Впрочем, виновата была только я. Одна я. И виновата во всем. Какая я мать! Я – преступница.

Мы начали подолгу и помногу говорить с моей девочкой. Делились друг с другом, каялись, винились. Прощали – себя и друг друга.

Какой же я была эгоисткой. Мне было на все наплевать. На самых близких людей – на мою дочь и на мою мать.

Как они прожили без меня все это время? Все это долгое время?

Я не знала про них ничего. Я думала только о себе. О своем любовнике. О том, как устроить наши свидания. Как не попасться на глаза его матери и жене. Как бы еще задержаться там, в его постели, еще пару дней или пару часов. Все. Больше в моей жизни ничего не было. Ничего и никого. Я проводила время с вахтершей Зиной, чужой теткой, посвящая ее в свои секреты, в свое самое сокровенное, забыв о самых родных и близких. Я на них наплевала, а в итоге наплевала на себя саму. Потому что тогда я потеряла себя.

Как я старалась исправиться! Я ездила к маме – два, три раза в неделю. Оставалась ночевать на ненавистной даче, пропалывая дурацкие мамины огурцы. Я варила варенье, обрезала кусты и заглядывала маме в глаза – простила? Простила ли она меня?

Мама молчала. Однажды я не выдержала:

– Господи, мне что, нет прощения? Что же такого я натворила, чтобы ты так со мной?

Мама ответила:

– Да ничего. Я на тебя не в обиде. Думаешь, я не понимала? Не видела, как ты несчастна? Я просто жалела тебя. А про обиды забудь.

В тот год мы с Никой уехали на море, в Анапу. Сняли комнатку – почти сарайчик, зато у самого моря. Мы засыпали под шум волн и писк ненасытных крикливых чаек. Собирали мидии на берегу и варили их в котелке над костром.

Вечерами до ночи сидели в хозяйском дворике под виноградом и пили легкое кизиловое вино. Все было чудесно. На душе был покой. Мы с дочерью снова были близки. И я возвратилась к себе. А через две недели моя Ника влюбилась. В местного парня, плейбоя, смуглого красавца с роскошным торсом пловца. Теперь по ночам она уходила, а я ждала ее, не сомкнув глаз, вздрагивая и прислушиваясь к незнакомым звукам.

Ника приходила под утро – с опухшими губами, безумными глазами, бледная, словно больная. Она ложилась в одежде на раскладушку, закидывала руки за голову и смотрела в потолок. И я видела в ней себя – ту, которая пропадала почти три года.

Кажется, любовь – зло. Она выматывает, опустошает, прибивает к земле. Она унижает, растаптывает, сжигает душу. Это – болезнь. Определенно болезнь. И что в ней хорошего, в этой любви?

Я жалела свою девочку, понимая, что не могу ей помочь. Ничем не могу – это должно пройти само, постепенно отрывая от человека частицы души. Это инфекция, передающаяся воздушно-капельным путем. И прививок от нее нет. Пришел срок – отболей. Все.

Себя я жалеть перестала – что твои собственные страдания, когда страдает твое дитя? Жалость к дочке отодвинула жалость к себе.

Я ни о чем ее не спрашивала – будь как будет. Я не могу ни на что повлиять. Я знаю, как это бывает.

Через три недели мы возвращались домой.

Последние дни я почти не видела дочь. Она ловила последние минуты счастья. На вокзале Ника вглядывалась в толпу, высматривая своего возлюбленного. Он не пришел. Я крепко держала ее за руку – у нее был такой отчаянный вид, что я боялась, как бы она не сорвалась и не побежала.

За две минуты до отправления мы наконец вскочили в вагон. Поезд тронулся, а Ника все еще торчала у окна, надеясь, что еще немного – и появится он.

До самой Москвы она молчала. Не ела и не пила. Лежала на верхней полке и смотрела в потолок. Все мои уговоры, все слова были напрасны – дочь меня не слышала и слышать не желала. А я тихо плакала и вспоминала себя.

Господи, какие же мы, бабы, дуры! Ведь этот пловец наверняка уже забыл про мою дурочку и тащит в постель очередную курортницу. А она еще долго будет страдать.

Я вспомнила про Юри – уж он-то точно крепко и прочно в семье! Я уверена – у него все прекрасно.

А мы? Удивительная женская природа – пропадать от любви и продолжать стремиться туда, чтобы еще сильнее пропасть!

Дома, выйдя из душа, не глянув на меня, Ника коротко бросила:

– Я все равно поеду к нему! И не вздумай меня отговаривать, мам!

– Не буду, – кротко согласилась я. – Это твоя жизнь. Твоя и только твоя. – И подумала: «Ха! Попробовал бы кто-то отговорить меня тогда! Вытянуть из этого болота!»

К счастью, роман с пловцом сам собой сошел на нет. Ника никуда не уехала, не разрушила свою жизнь. И мою, кстати.