Максим

Я довольно легко поступил на журфак. К тому времени у меня уже были печатные работы в детских и юношеских журналах и даже коротенький рассказ в «Юности». Я точно знал, что хочу писать. Писательские амбиции у меня были и тогда. Но и журналистика меня привлекала – в конце концов, это профессия. А вот писательство, скорее, призвание. Здесь нужен жизненный опыт, в молодые годы это получается только у гениев. А я не гений, я это отлично понимал. Курс у нас был веселый и бойкий. Московские пижоны и столичные красавицы. Было много блатных, но были и провинциалы – вот эти точно поступили благодаря своим способностям.

Наш роман с Иркой начался на втором курсе. Конечно, до этого я видел ее много раз – во-первых, яркая внешность, а во-вторых, очень громкий и резкий голос. Не заметить и не услышать ее было нельзя. Училась она в параллельной группе, но на лекциях мы встречались и на институтских вечерах тоже. Сталкивались и в нашей столовке, и в институтском скверике, где я обычно курил, а Ирка в очередной раз что-то громко вещала, собрав вокруг себя небольшую толпу.

Я знал, что фамилия ее Скворцова и папаша ее читает лекции у нас в институте.

Ирка была хорошенькой. Очень смуглая – потом выяснилось, что у нее была испанская кровь, кажется, со стороны матери, – черноволосая, узкая в кости, гибкая, как лоза. Ирка была ярой общественницей, комсомольским лидером и заводилой по натуре.

Мне никогда не нравился такой женский типаж – слишком шумные и слишком активные, всё – слишком. Я не понимал, зачем ей, профессорской дочке и коренной москвичке, нужен этот комсомол, эти собрания, взносы, конференции. Ей-богу, не понимал.

Дело было под ноябрьские праздники. В очередной раз нас согнали в аудиторию, чтобы провести очередное собрание.

Ирка Скворцова, разумеется, сидела в президиуме, рядом с секретарем комсомольской организации, придурошным лохматым очкариком из ее группы.

Признаться, я не вслушивался в пламенные речи по поводу предстоящего праздника. Вся эта чушь была мне абсолютно неинтересна. В какой-то момент задремал. Проснулся я от резкого голоса прямо над моим ухом:

– А тебя это не касается, Ковалев?

Я вздрогнул и открыл глаза. Надо мной стояла Скворцова, и глаза ее пылали праведным огнем.

– Деньги гони на поход! – выкрикнула она. – Три рубля, на питание!

Я отпрянул от громкой девицы. Потом дошло – речь шла о каком-то дурацком походе. Как же, им надо было обязательно отметить важнейшее событие – годовщину революции – бодрыми песнями у костра. Активисты и комсомольцы, душу их мать.

– Я… Не собираюсь идти, – вяло пробурчал я, – у меня другие планы на праздники.

Скворцова гневно сверкнула глазами:

– А когда голосовали? У тебя планов не было?

Ну все понятно! Я спал и пропустил голосование. И вот теперь влип.

Нет, я еще пытался вяло отбрехнуться, но Скворцова меня не слушала. Пришлось вытащить из кармана последнюю трешку, которую мне было безумно жаль. «Да и черт с ней, – подумал я, – и с трешкой, и с этой Скворцовой! Пусть подавится. В конце концов, нервы дороже. А в поход я, естественно, не пойду. Мне отвратительна эта сопливая романтика с продувными палатками, сортиром под елкой, запахом пригоревшей перловки и комсомольскими песнями под расстроенную гитару. И вообще я люблю комфорт и теплый сортир».

Собрание закончилось, и все высыпали во двор. Парни смолили, девчонки обсуждали предстоящий поход. «Неужели все они хотят идти в холодный лес? – ужаснулся я. – Неужели я такой один сибарит и любитель комфорта?» Для себя я уже все решил и, попрощавшись, поехал домой.

Но в поход пришлось идти – случился очередной скандал с матерью, как всегда, безобразный, что для нас с ней давно перестало быть редкостью. И в тот же вечер мне позвонила Скворцова. Жалобным голосом, совершенно несвойственным ей, она умоляла меня помочь ей в подготовке к походу – закупить тушенку и крупы, кофе и чай и прочую ерунду. Я хотел было отказаться, но, злорадно взглянув на мать, согласился. Уж очень хотелось исчезнуть из дома.

Продукты мы закупали через несколько дней, и тогда Ирка Скворцова мне не казалась уже таким уж монстром – обычная и даже очень симпатичная девчонка без всяких там прибамбасов.

Смешно, но я втянулся в подготовительный процесс, и мы созванивались со Скворцовой теперь уже раз пять на дню. В назначенный час я ждал Скворцову у подъезда ее дома на Сретенке. Дом, огромный, монументальный, важный, меня не сразил – я и сам был профессорским внуком и жил в похожем.

Ирка, выскочив из подъезда, вдруг чмокнула меня в щеку:

– Привет, Ковалев!

Я обалдел. Теперь я смотрел на нее другими глазами.

На Курском вокзале нас собралось со всего потока человек двадцать – больше дураков не нашлось. Погодка не радовала – понятно, начало ноября. Моросил колкий дождик и набирал сил холодный, злой, пронизывающий ветер. Со станции мы шли довольно долго, часа два, и наконец выбрали место на берегу реки, под кривоватыми соснами, и разбили наш лагерь.

Ирка с девчонками крутились вокруг костра, гремя алюминиевой посудой, собираясь готовить обед. Ну а мы с парнями принялись ставить палатки. Странно, но я очень старался выглядеть ловким, сильным, умелым. Я бросал короткие взгляды на Ирку и ловил ее ответные – тоже короткие и, как мне казалось, робкие, смущенные, но точно – заинтересованные.

Что сказать, я, лежебока, лентяй, привыкший к теплу и удобствам, ненавидящий любой экстрим в любом виде, чувствовал себя героем и мужиком. Этаким рыцарем без страха и упрека.

Той же ночью мы с Иркой отправились гулять в ночной лес. Было страшно холодно и совсем не романтично. Но нам было хорошо.

Я соорудил укрытие, что-то наподобие шалаша из еловых веток, и мы укрылись в нем от холода и дождя.

Вкус Иркиных губ я запомнил на всю жизнь – они были холодные, твердые и ароматные, как земляника из холодильника. Она закрывала глаза и шептала какие-то очень смешные детские слова.

А утром я понял, что влюбился, и это было не похоже на все те истории, что случались со мной до того.

Я понял, что это любовь.

Ирка Скворцова, шумная, громкая, резкая, активистка и комсомолка, стала моей первой и настоящей любовью. И первой женщиной, которую я очень хотел. Это было совсем непохоже на то, что было у нас с Дашей. И совсем непохоже на случайные короткие студенческие связи – на пару часов, на одну ночь.

Наша любовь вспыхнула неожиданно быстро и ярко. Мы почти не расставались. Утром я подъезжал к ее дому, и мы вместе ехали в институт или прогуливали – естественно, тоже вместе. После учебы, которая нам стала до фонаря, мы снова ждали друг друга в институтском сквере и шли обедать в какую-нибудь забегаловку. На большее денег у нас не было.

Были у нас любимая пельменная на Сретенке и сосисочная на улице Радио. Если позволяла погода, мы шатались по городу, плохая – шли в кино. Сидели на последнем ряду и до обморока целовались. Ирка любила старые кладбища, и мы часами гуляли на Ваганьковском, Богородском или Донском. Странно, но ее, комсомолку и ярую безбожницу, привлекали мистические, загадочные места.

Ездили мы и к нам на дачу, которая к тому времени совсем развалилась. Но нас это не волновало – мы топили печку, кипятили чайник и валялись на бабкиной кровати – единственной более или менее сохранившейся. Конечно, мы привезли туда постельное белье, подушки и одеяла, украденные из дому.

К хозяйству Ирка была совсем не приспособлена. Даже почистить картошку для нее было великим трудом – состригала она добрую половину картофелины и вдобавок к тому резала пальцы. Из положения мы выходили легко – «суп-письмо» и банка болгарских голубцов или перцев в томате составляли отличный обед. Банки мы грели прямо на печке – ни кастрюль, ни сковородок на даче уже не осталось.

Я наблюдал за Иркой – в ней совершенно не было ничего женского, никакого стремления к чистоте или к уюту. Она спокойно покрывала стол старыми газетами, ела из банки, а руки вытирала куском старой тряпки.

Ее не волновала одежда – весь ее гардероб состоял из джинсов и свитеров зимой и пары маек летом. Она совсем не красилась, не пользовалась духами. А ведь ее семья была далеко не бедной и папаша-профессор часто летал за границу.

Ирка обожала прогулки, поездки в лес и на озера – главной ее мечтой были Карелия и горные реки Армении.

Она была своим парнем, вечным туристом в штормовке и резиновых сапогах. И при этом в ней была пронзительная, щемящая женственность. И еще она безо всяких духов и дезодорантов замечательно, прекрасно пахла. И я очень ее любил. Да, любил.

Иркино естество проявлялось во всем. Я удивлялся – она была коренной москвичкой, девочкой из небедной семьи, но ее ничего не испортило – ни приличный уровень жизни, ни заграничные вояжи папаши, ни наличие в доме домработницы. Она была совершенно, просто совершенно неизбалована и патологически непритязательна. Ничего не требовала – ни денег, ни тряпок, ни поездок на курорты. Ей хватало того, что ей было интересно и действительно нужно – осеннего леса, корзинки с грибами и бутерброда с сыром. Еще она была удивительно безалаберна, моя возлюбленная.

Мне, конечно, очень хотелось, чтобы Ирка моя преобразилась – надела, например, каблуки и новое платье. Накрасила глаза, сделала маникюр. Чтобы ее обволакивал аромат загадочного нездешнего парфюма. Природа дала ей много, особых усилий не требовалось – почувствовать себя женщиной, всё.

Еще меня очень раздражало ее вечное стремление к справедливости. Вот тут ей не было равных. Видя какую-нибудь ситуацию и не разобравшись в ней, она тут же бросалась на амбразуру – защищать и отстаивать. Порой это было невыносимо, как и то, что она то и дело подбирала бродячих и увечных собак и кошек. Нет, я все понимаю, ей-богу, я тоже люблю животных. Но ведь всякое доброе дело требует продолжения – собаку или кота надо было пристроить в хорошие руки. А что это означало? Да цепь дурацких усилий и движений – объявления на столбах и подъездах, многочасовые телефонные разговоры со знакомыми и малознакомыми людьми, которых требовалось убедить, уговорить, уломать взять себе беспризорное животное. И наконец, поездки за город, в дачные поселки и деревни все с той же целью – пристроить несчастного зверя. Невзирая на погоду, мы мотались по поселкам и деревням, стучали в калитки или в двери и умоляли забрать нашего питомца. Конечно, нас посылали. И как посылали! Сколько брани, мата и проклятий неслось нам вслед!

Боже, как я уставал от всего этого, как это стало меня раздражать!

Следующим этапом было «тимуровское движение». Ирка находила и брала под опеку несчастных, одиноких стариков. С чего это все началось? Да с ерунды, помогла какой-то бабке дойти до дома, донесла ей до подъезда тяжелую сумку с картошкой, и благодарная старуха зазвала мою дурочку выпить чайку. Помню, этой бабе Нате мы года два носили продукты, бегали в аптеку и в поликлинику.

Я видел: Ирка моя – человек замечательный. Чудный человек, чистый, прозрачный, как горный ручей. Помыслы ее чисты и прозрачны и не расходятся, как это часто бывает, с реальными действиями. Она чудесная, моя Ирка. Все так. Но меня раздражала вся эта суета, обилие чужих людей в нашей жизни. Я часто стеснялся ее и еще чаще стал раздражаться.

Как-то в троллейбусе она подралась с пьяным хамом, толкнувшим беременную женщину. Что оставалось мне? Конечно, вступиться за обеих! А дальше драка, отделение милиции и письмо в деканат. Еле уладили.

И все же у нас было много хорошего.

Мы оба обожали природу, лес, тишину. Там, в лесу, моя шумная и говорливая Ирка замолкала и становилась тише воды ниже травы. Мы молча шли по лесу, крепко взявшись за руки. Присаживались на косогоре, и она клала голову мне на плечо. А я смотрел, как по ее смуглой и тонкой руке ползет муравей, а на смоляные волосы изящно и легко приземляется божья коровка.

Как-то она сказала:

– Слушай, Макс! Когда мы поженимся…

Дальше я не услышал. Поженимся? Она в этом уверена? Это было сказано безапелляционно, сомнений, кажется, у нее не было. Я удивился. Я не думал об этом. Мне и в голову это не приходило. Поженимся! Какой бред, ей-богу! Я и женитьба? Мне двадцать лет, и я хочу жить! Жить свободно и вольно!

От возмущения я задохнулся. Господи, о чем она? Я вообще был уверен, что ей это и вовсе не надо, и этим она и отличается от всех остальных девиц ее возраста, стремящихся поскорее выскочить замуж и нарожать кучу детей. Она ведь другая, совсем другая! Я был разочарован. К тому же Ирку сложно было представить женой. А еще сложнее – хозяйкой и матерью.

Какая там хозяйка, о чем вы? Неловкая и нелепая в интерьере квартиры Ирка? Ирка, варящая суп и жарящая котлеты? Стирающая ребенку пеленки и вытирающая пыль? Да это невозможно представить!

Нет, она совсем не жена – это я понимал.

Я взял себя в руки и попробовал отшутиться:

– Замуж хочешь? Вот удивила! Я и предположить не мог, ей-богу!

Ирка удивленно раскрыла глаза:

– А что тут такого, Максим? Мы с тобой два года вместе. Мы с тобой спим, и мы любим друг друга. Что так тебя удивило? Что я хочу замуж за любимого человека? Что я хочу родить ему ребенка? Хочу засыпать вместе с ним и вместе просыпаться? Какой ты здесь углядел криминал? И вообще все логично – мы любим друг друга? Да. Спим вместе? Ага. Нам хорошо вместе?

Она и вправду не понимала: чего тянуть? Мы ведь ни минуты не сомневаемся друг в друге?

Нет, любимая. Я в себе сомневаюсь, да еще как!

Но этого я ей не сказал, Вяло промямлил что-то по поводу возраста, карьеры, что нам надо окончить институт, встать на ноги, иметь жилье и зарплату. Ну не садиться же на шею к родителям. Стыдно. И с детьми, кстати, нечего спешить. Какие мы, к черту, родители? Сами еще малые дети.

Ирка слушала меня молча, не поднимая глаз. А потом тихо сказала:

– Я все поняла, Ковалев! Поняла, успокойся. Можешь не продолжать.

Она тогда здорово обиделась на меня. Дулась несколько дней, отказываясь от встреч.

И я с удивлением отметил, меня это ничуть не тяготит – если честно, мне стало легче дышать. Я поймал восхитительный и пьянящий воздух свободы – мотался с приятелями по барам, пару раз застревал в общаге, дуясь в преферанс. Я даже напился, чего при Ирке было совершенно невозможным. Словом, я отрывался. И мне казалось, что я по ней не скучаю. Она меня слегка утомила.

Как-то она поймала меня, цепко схватив за рукав куртки:

– Ковалев! Ты совсем совесть потерял? Ведешь себя как капризный младенец! Кажется, ты обнаглел! Или мне показалось?

Ее чернющие глаза метали громы и молнии.

Я дернул руку:

– Ага, обнаглел! А ты, наверное, думала, что я буду рыдать под твоей дверью? Или сразу повешусь?

Ирка всматривалась в мою наглую рожу, ища следы раскаяния и любви.

И тут она сдалась, что было ей совершенно не свойственно.

– Ладно, Макс! Все, проехали. Ты, наверное, прав: в загс нам торопиться не стоит.

Я понял, что выиграл с помощью легкого шантажа, демонстрируя полное безразличие.

– А, поняла? – едко осведомился я. – Ну молодец!

Я пристально разглядывал ее, словно видел впервые. И мой взгляд меня выдавал.

– Ты бы, Ир, постриглась бы, что ли? Ходишь, как лахудра какая-то, уж извини! – И я окинул ее презрительным взглядом, в котором, наверное, уже не было любви, и продолжил: – И приоделась бы, что ли? Возможность-то есть! Портки эти лоснятся уже!

Это было унизительно, я понимал. Но я делал это сознательно, из вредности. И еще я понимал, что очень хочу с ней расстаться. Мы продержались еще месяцев восемь. Но это была агония. Я придирался к Ирке, ворчал, занудствовал, поучал ее и упрекал.

И подсознательно ждал, ждал с нетерпением, что она первая бросит меня, разозлившись и наконец обидевшись. Уйти самому у меня не хватало силенок. Все-таки мне было ее очень жаль. А когда появляется жалость, тогда точно заканчивается юношеская любовь.

В эти месяцы, перед нашим расставанием, которое мы оба предчувствовали, Ирка совсем сникла, как цветок, сорванный злой и небрежной рукой. Той, прежней Ирки, яркой, громкой и говорливой, больше не было. Ирка Скворцова стала тихой и молчаливой. И виноват в этом был только я.

В последние наши дни мы часто скандалили, упрекали друг друга, вываливали друг на друга огромный ворох претензий. Я хамил и хлопал дверью. С каждым днем мне было все невыносимее находиться с ней рядом.

В конце концов, вконец измучив друг друга, мы расстались. Это случилось в июне, перед самыми летними каникулами. Большой компанией мы курили во дворе корпуса, кадрились к девчонкам, пили пиво и громко, во весь голос, ржали – позади сессия, впереди лето, каникулы, воля. Я чувствовал Иркин пристальный и насупленный взгляд – она меня, как всегда, осуждала, стоя под деревом, в метрах пяти от меня.

Я посмотрел на нее и кивком подбородка спросил:

– Ну! Чего?

Не ответив, она быстро пошла прочь. Ну а я облегченно вздохнул и отправился провожать Ленку Семенову, красивую девицу со второго курса, давно поглядывающую на меня с интересом.

Мы стояли в метро – самая давка, час пик, высоченная плотность толпы, которая прибила нас с Ленкой друг к другу. Я случайно коснулся кончиком носа ее рыжих и пышных волос и задохнулся от ее запаха – сладковатого, пряного, с легкой горчинкой. Духи? Шампунь? Это был запах незнакомой, чужой женщины. Пока – чужой, еще не моей. Но она будет моей – я это чувствовал! Это меня страшно манило и удивляло. Не моя? Да как это так? Ну, значит, будет моя!

Я понял – впереди у меня долгая, длинная жизнь. Конечно, без Ирки. Ирка Скворцова – уже мое прошлое. Было да прошло – какие проблемы?

Я закрутил с Ленкой. Потом со следующей девицей. В общем, понеслась душа в рай.

Все лето мы с Иркой не виделись. В августе я уехал в приятелями в Крым, в Судак, где мы вольно и весело прожили почти три недели. Когда вернулся, мать приказала мне «разобраться с дачей» – убрать, разобрать, привести в порядок. Она решила ее продать.

Это было ее право, меня это волновало мало, и, чтобы не создавать конфликта, я взял институтского приятеля Славку, и мы поехали с ним «приводить в порядок дачные дела». А на деле – пить пиво, читать, трепаться о жизни и просто пожить отшельниками.

Мать приехала через пару дней, хмуро кивнула нам обоим, прошлась по участку, пнула ногой пустые пивные бутылки на террасе и, бегло глянув на меня, бросила:

– Ну что ж! Ничего удивительного! Достойный сын своего отца.

Славка, мой кореш, испуганно хлопал глазами. Я равнодушно курил и усмехался.

– В общем, так, – сказала мать. – Три старые яблони спилить. Участок вымести и разгрести от сучьев. Разобрать мусорную свалку на заднем дворе. И в доме убрать. – Она брезгливо скривилась. – Ты меня понял, Максим?

Вместо меня кивнул испуганный Славка. Я все так же криво усмехался и смотрел в окно.

– На все про все ровно три дня! – повторила мать, обернувшись на пороге. – Ты меня слышишь? Через три дня приеду снова. И не одна – с покупателем!

Мы сразу сникли – свобода заканчивалась, безделье тоже. Мать умела поднять настроение. Вздохнув, мы принялись за дела. Славка прокомментировал скупо:

– Да, старик! Ну и маман у тебя!

Я молча кивнул, дескать, знаю.

А первого сентября Ирка в институт не пришла. Сколько я ни вертел головой, пытаясь отыскать ее в толпе, так и не увидел. Не было ее и на следующий день, и через три дня, и через неделю.

– А где Скворцова? – пытаясь казаться равнодушным, осведомился я у какой-то девицы из ее группы. – Не приболела ли случаем?

Все-таки она меня волновала – не чужой человек.

Девица глянула на меня с удивлением.

– А ты не знал? Ирка ушла. Забрала документы и тю-тю! И это с последнего курса. Ну не дура?

Я промолчал, новость меня ошеломила. И надо сказать, что – самое отвратное – на сердце у меня стало легко. Как здорово жить без Иркиного «ведьминского» черного глаза и вечного укора.

Теперь я уж точно вольная птица! Никому и ничего не должен, ура! Да, только что там с ней? И что за резкий шаг? Неужели из-за меня? Из-за нас? Ну, это полная глупость, а Ирка вовсе не дура. Ладно, так и быть, позвоню.

И я моментально, бодро и весело включился в новую жизнь. Ирке я так и не позвонил. Каждый день говорил себе, что надо, и каждый день откладывал этот неприятный момент, давал себе послабление. Я всегда давал себе послабление.

Спустя пару месяцев узнал, что Ирка уехала в Минск к родне, переведясь в местный университет.

Ну так, значит, так. Будь счастлива, Ира Скворцова! И я постараюсь.

Боже мой, какой же я был сволочью! Как легко мог оттолкнуть, выбросить из жизни и просто забыть человека, которого еще недавно любил. И самое главное, я не мучился по этому поводу. Ни минуты не мучился! Ушла Ирка из института – и слава богу! Баба с воза, как говорится. А ведь я понимал, что Ирка ушла из-за меня, и даже не соизволил позвонить ей, ее родителям. Что-то узнать и хотя бы передать ей привет.

А Даша? Про нее я вообще не говорю. Дашу я забыл в одну минуту, моментально, сразу, как только уехал обратно в Москву. И поскорее постарался забыть слова отцовской сожительницы по поводу брошенного ребенка. Ладно, тогда я был совсем сопляком и не любил ее. А Ирку-то я, кажется, любил.

Потом, позже, когда в моей жизни наступил полный крах, я часто думал об этом. Я вспоминал Ирку и Дашу, осознав наконец, что наделал тогда, как поступил с этими прекрасными девушками, которые любили меня. И я понимал, что все справедливо. Все правильно. И это еще очень малая кара за то, что я сотворил.

И вообще, меня не оправдывало то, что я был молод. Подлость человеческая не имеет возраста.

А моя дочь и Алиса – это мне наказание за мои подлости и предательство. Я это знал.