Максим

Выхода не было. Я продолжал жить в Перово и соседствовать с Райкой и Вовкой. Хорошо хотя бы, что я снова работал в газете. После трех лет в школе газетная жизнь показалась мне раем. Да, я мечтал уехать из своей конуры и снять приличную квартиру. Но где взять деньги? Я по-прежнему зарабатывал неровно и мало. К тому же отсылал деньги Нине и дочке. А еще нужно было что-то есть – пусть самое простое, тогда я был крайне неприхотлив.

Мое меню состояло из супа в пакете – суп-письмо, как остроумно его назвали в народе. Особенно я любил гороховый. А еще хлеба, кефира и пельменей. Если кое-что оставалось – я покупал сладкое. Сластена я изрядный, как женщина, даже неловко.

Приходилось и покупать кое-что из одежды – то прохудятся башмаки, то обтреплются обшлага рубашки или брючных манжет. Я никогда не был франтом, но нищета терзала меня. Мне вполне было достаточно одной пары джинсов, пары свитеров и пары рубашек. Мои единственные джинсы, латаные-перелатаные, обещали вот-вот расползтись. Старый вельветовый, в крупный рубчик, коричневый пиджак трещал по швам – от хлеба и пельменей я набирал вес.

Иногда, от совсем уж отчаянной тоски, я ездил в гости. Это были мои давние компании, еще со студенчества. Все сокурсники были довольно прилично устроены – кое-кто вырывался и за границу – в командировки или по туристической.

Мужики, мои старые приятели, трепались о машинах, хвастали новыми итальянскими ботинками из блестящей кожи, щелкали фирменными зажигалками, расстегивали на груди мелкие пуговки заграничных рубашек – батников. С собой приносили джин или виски – привезенные из-за границы или купленные в «Березке». А что говорить про их жен? Ухоженные и стройные модницы и красотки – не отвести глаз.

Но главное было не это – не шмотки, ботинки и сигареты «Мальборо». Главное было то, что все они состоялись в журналистике, науке, искусстве, спорте. Моим ровесникам было уже к сорока – времени на эксперименты почти не осталось. Если ты не состоялся, не сделал карьеру к сорока, получалось, что ты неудачник. Пьяница или просто дурак. Остальные причины не принимались.

После походов на эти вечеринки я чувствовал себя не просто уязвленным – я чувствовал себя откровенным дерьмом и самым безнадежным неудачником. Я видел, какими взглядами мои приятели оглядывали меня. Чего в этих взглядах было больше – жалости или презрения?

Зачем я ходил туда? Зачем проникал в чужой мир благополучных и уверенных в себе людей? Зачем я царапал свое сердце? Мне ведь было и так несладко. Что-то мазохистское было в этом – определенно.

Я неловко шутил, привлекая к себе внимание. Что-то бубнил по поводу своих повестей и романов, пыжился, тужился, понимая и видя, что все они смотрят на меня с сожалением, как на больного. Намекал, что все великие и настоящие писали в «стол». Я балаболил, юродствовал, куражился, а на душе у меня была такая отчаянная тоска. Конечно, я понимал, что мне не верят и даже испытывают чувство неловкости, слушая мои байки и оправдания. Я видел, что на меня смотрят с сожалением – а ведь он, Ковалев, был не хуже нас! И вон как получилось! Все у него, дурака, было – дед-академик, квартира, дача, машина с водителем. Профессорский внучок, везунчик по рождению. Элитная школа, журфак МГУ. А ничего из человека не получилось. Судьба? Судьба играет с человеком, а человек играет на трубе.

Со временем меня приглашали все реже и реже. Да и я сам не рвался – стеснялся своей поношенной одежды, своей неудачной судьбы. Что я мог принести к столу? Бутылку сухого за два двадцать и шоколадку «Аленку»?

Я закатывал рукава на рубашке, чтобы не было видно обтрепанных манжет. Я много и жадно ел – понимая, что ем много и жадно, но остановиться не мог. Всегда был голоден. Я был кошмарно подстрижен – за пятьдесят копеек в соседней парикмахерской. От меня отвратительно пахло дешевым болгарским одеколоном.

Так почему я ходил туда? Туда, где мне были не рады, где надо мной насмехались. Туда, куда я стеснялся идти? Да все просто – от одиночества. Мой круг общения сузился до кухонных посиделок с Райкой и Вовкой. А мне хотелось увидеть нормальные лица и услышать нормальную человеческую речь.

Я страшно комплексовал. Страшно. Я ненавидел себя. Я понимал всю нелепость своего существования. В те дни у меня появились дурацкие, страшные мысли. Каюсь – было, раз или два. Я сидел в своей вонючей темной комнате, слушая перебрехивания Райки и Вовки, и мне очень хотелось исчезнуть с этого света.

Здесь меня, кажется, уже ничего не держало. Моя никчемность меня добивала. С матерью отношения у нас не наладились даже с годами. Напротив, они стали еще суше и еще равнодушнее. Хотя, казалось бы – куда же еще? Жена меня выгнала. Дочь была инвалидом. Писатель из меня не получился, журналист – тоже. Что еще, если подвести черту? Да кажется, все, вполне достаточно. С такими вот мыслями я встретил свой очередной день рождения. В тот год мне исполнилось тридцать девять.

Я по-прежнему частенько поддавал со своими милейшими соседями – опять же от тоски и отвращения к жизни, а самое главное, от отвращения к себе. Мне стало казаться, что и я сам уже пропах всем этим – запахом помойки под моим окном, вареной капусты из подъезда, подгнившей картошки, хранившейся в общей прихожей – Райка держала ее на посадку, – дешевым мылом, общим сортиром и одеколоном «Карпаты». К этим божественным ароматам прочно приклеились запахи «Примы» или «Друга» – самых дешевых и отвратительных сигарет.

Мне стало казаться, что от меня шарахаются в общественном транспорте – так от меня пахло. Да, мать права – я повторяю судьбу отца.

Я почти смирился с этим – желания противостоять у меня почти не осталось. Наверное, это была депрессия. Мои романы по-прежнему никуда не брали – и я решил, что с отсылкой в журналы покончено. Тогда я еще писал, но делал это так нехотя, в полноги, точнее руки, все реже и реже, понимая, что скоро совсем заброшу это занятие. И все-таки, думаю, это и удерживало тогда меня на этом свете. Несмотря ни на что.

Уже скоро я почти перестал переживать по поводу того, что пропадаю. Пожалуй, теперь я пропадал с каким-то мазохистским удовольствием: «Ах так? Значит, так! Извольте!»

Когда мы в очередной раз встретились с Ниной, кажется, у метро «Беговая», если не путаю, она посмотрела на меня с ужасом, и в ее глазах заискрилась слеза:

– Как же так, Максим? Как же ты…

– Опустился? – радостно подхватил я. – А что, так уж заметно?

– Хватит паясничать, – сурово оборвала она меня. – Ты всегда был слабаком, уж извини за правду! И я имею право сказать тебе это.

Я равнодушно пожал плечами: дескать, распирает – говори! Я не против.

Нина воодушевилась, видимо, не рассчитывая на мое благодушие.

– Так вот, – продолжила она, – ты на себя в зеркало давно смотрел? Недавно, сегодня утром? И как тебе эта картина? А, ты вполне доволен! Отлично. И я за тебя очень рада. Но как же ты… Ты ж не чужой для меня человек, Ковалев!

Наконец я не выдержал и перебил ее:

– Слушай, отстань, а? И без твоих нравоучений тошно так, что в петлю.

– Максим! – почти взмолилась моя бывшая жена. – Что ты такое говоришь? Как же так можно? Это же жизнь! Твоя жизнь – единственная и неповторимая! И ты так легкомысленно и глупо ею распоряжаешься! Какие у тебя несчастья, ты мне скажи? Какое горе? Что не печатают твои, – она запнулась, – твои гениальные книги? Подумаешь! Сколько таких, как ты, непризнанных гениев? Океан! И все тихо спиваются и катятся вниз? Разве ты такой слабый? Ты здоров и даже вполне красив – у тебя есть руки, ноги, голова. У тебя, в конце концов, есть жилье. Ты не на улице. Ты зарабатываешь себе на хлеб. В чем твоя беда, Максим?

Я курил и смотрел в сторону. На Нину мне было стыдно поднять глаза. Она решилась на этот развод, чтобы хоть как-то продолжить жить, по-человечески, нормально. Это она пахала на полторы ставки, чтобы прокормить нашу общую больную дочь. Это она – благородно! – не брала у меня ни копейки, когда я был безработным, и не попрекнула этим ни разу.

Мне стало стыдно, невыносимо стыдно слышать это и понимать, что она абсолютно права.

Но для проформы я снова заныл:

– Да что ты в этом понимаешь! Да как ты можешь! Да какое ты имеешь на это право!

Нина махнула рукой.

– Да живи как знаешь! В конце концов, я любила тебя! И даже была с тобой счастлива. В конце концов, у нас общая дочь. – Она замолчала и всхлипнула.

– Прости меня, – наконец смог выдавить я. – Хотя я бы на твоем месте не простил.

– Тебе нужна женщина, – тихо проговорила она. – Тебе просто нужна нормальная женщина! Такая, чтобы…

Я ее перебил:

– Чтобы что? Чтобы терпела? Варила кашку и стирала носки? Послушай! Ты же прекрасно все понимаешь. Мне нужна женщина? Да, ты права! Только ты не подумала – а я нужен женщине? Нормальной – как ты говоришь? Ты же не выдержала, ну если по-честному, погнала меня, чтобы вздохнуть. А у нас с тобой много общего – наша молодость, например, наша любовь, наша дочь…

Нина подняла на меня глаза.

– Да, ты прав. Я не выдержала, потому что хотела спастись! Спастись, понимаешь? Я чувствовала, что с тобой пропадаю. Не могу с тобой. Больше не могу, понимаешь? А про любовь давай не будем! Все еще больно! Да кому я все это говорю! – Нина махнула рукой и быстро пошла прочь.

А я стоял столбом и смотрел ей вслед. Кажется, в эту минуту я что-то понял.

Нина как напророчила – через две недели я встретил Алису. И пропал окончательно. Вот он, перст божий.