Глава 23
Некомпетентное мнение

Намереваясь получить информацию из первых рук о гонках «Формулы-1», вы, полагаю, не станете использовать в качестве источника этой информации младшего механика, который в заездах никогда не участвовал и к тому же наделен гиперактивным воображением. Однако такая аналогия очень хорошо объясняет, как я себя чувствую, когда меня внезапно и лишь на основании того, что написано в моих книгах, объявляют экспертом по всем вопросам, связанным с разведкой.

Когда мне стали навязывать такую роль, я сопротивлялся и имел для этого весьма существенные основания: признайся я, что хоть краем уха слышал, чем занимаются разведчики, нарушил бы закон о государственной тайне. Опасения насчет моей прежней Службы, которая позволила мне издать свои романы, но могла ведь пожалеть об этом и с досады наказать меня в назидание другим, у меня, конечно, имелись, хотя, видит бог, я и не знал почти никакой секретной информации, чтобы ее разглашать. Но полагаю, что прежде всего дело было в писательском самолюбии, пусть я и не хотел себе в этом признаваться. Мне хотелось, чтобы мои истории читали не как завуалированные откровения писателя-перебежчика, а как творения моей фантазии, которые хоть и порождены реальностью, но лишь намекают на нее.

Между тем уверения, что в секретные сферы я не был вхож, звучали день ото дня фальшивее, и не в последнюю очередь благодаря моим прежним коллегам, им ведь ничто не мешало раскрыть меня. Наконец от правды уже некуда было деваться, а на мои слабые оправдания — дескать, я скорее писатель, случайно ставший шпионом, а не шпион, превратившийся в писателя, — последовал однозначный ответ: нет уж, кто стал шпионом, тот навсегда им останется, и если ты не веришь своим книжкам, другие верят, так что смирись.

Хочешь не хочешь — пришлось смириться. И после этого долгое время, как сейчас кажется — можно сказать, это было мое золотое время, — читатели обоих полов писали мне почти каждую неделю и спрашивали, как стать шпионом, а я строго отвечал: обратитесь в военную полицию или министерство иностранных дел, а если еще учитесь в школе — к консультанту по трудоустройству.

На самом же деле в те времена нельзя было никуда обратиться, и никто от вас этого не ждал. Нельзя было найти МИ-5, МИ-6 или Центр правительственной связи (некогда сверхсекретную британскую службу дешифровки) в Гугл, это сейчас можно. В рекламных объявлениях на первой странице «Гардиан» не писали: если вы способны уговорить трех человек одновременно сделать то, что вам надо, вероятно, ваше место в разведке. В те времена тебя должны были заметить. А тот, кто просился на работу, мог оказаться врагом, хотя и тот, кого заметили, тоже. Насколько эффективно работала такая система, мы все знаем.

Чтобы тебя заметили, ты должен был родиться под счастливой звездой. Поступить в хорошую школу, желательно частную, потом в университет, желательно в Оксфорд или Кембридж. Идеальный вариант, если в твоем роду найдутся разведчики или хотя бы один-два военных. Если же нет, тогда в какой-то момент, сам того не зная, ты должен был привлечь внимание директора, куратора или декана, который затем вызывал тебя к себе в кабинет, посчитав подходящим кандидатом для вербовки, закрывал дверь и предлагал тебе стаканчик шерри и встречу с новыми интересными друзьями в Лондоне.

И если ты говорил, что заинтересован в интересных друзьях, тогда в один прекрасный день тебе могло прийти письмо в конверте, сразу бросавшемся в глаза — бледно-голубом, с двойной печатью и оттиском герба, а в письме — приглашение явиться по такому-то адресу на Уайтхолл, и после этого начиналась (или не начиналась) твоя шпионская жизнь. Меня в свое время пригласили еще и на обед в клуб на Пэлл-Мэлл — мы сидели за столом в просторном зале с каким-то грозным адмиралом, который, помнится, спросил, что я предпочитаю — кабинетную работу или разъезды. Над ответом думаю до сих пор.

Большую часть поклонников, писавших мне тогда письма, составляли начинающие шпионы, за ними с небольшим отрывом шли жертвы преследований со стороны различных секретных организаций. Их отчаянные просьбы о помощи звучали примерно одинаково. За авторами этих писем следили, их телефоны прослушивали, в их домах и автомобилях установили жучки, а соседей подкупили. Письма им доставляют на день позже, мужья, жены, любовники и любовницы на них доносят, и невозможно припарковать машину, чтоб не нарваться на штраф. Налоговики все время к ним цепляются, а рядом с домом какие-то люди, совсем не похожие на рабочих, уже целую неделю якобы чинят трубы, да никак не починят. Говорить моим адресатам, что все это, возможно, им только кажется, конечно, было бесполезно.

А в других случаях ложный образ супершпиона выходил мне боком, да еще как, — например в 1982-м, когда несколько молодых поляков-диссидентов, назвавшихся членами «Повстанческой Армии Крайовой», захватили польское же посольство в Берне, где я когда-то учился, засели там и три дня держали оборону.

Телефон в моей лондонской квартире зазвонил в полночь. Со мной говорил один известный джентльмен, швейцарский чиновник — однажды мы случайно познакомились. Он сказал: мне срочно нужно с вами посоветоваться, но строго конфиденциально. Мне и моим коллегам. Голос его был необычайно звонок, или так мне показалось со сна. Он сказал: я не в восторге от коммунистов. По правде говоря, я их не выношу. Как, вероятно, и вы. Тем не менее власть в Польше, пусть даже коммунистическая, легитимна, а значит, польское посольство в Берне имеет право на всяческую защиту со стороны государства, в котором находится.

Я его слушаю? Да. Хорошо. Потому что группа молодых поляков, угрожая оружием, только что захватила польское посольство в Берне — слава богу, пока обошлось без стрельбы. Я по-прежнему слушаю? Да. Эти молодые поляки антикоммунисты, и в любых других обстоятельствах он бы их только поддержал. Но в данном случае о личных предпочтениях нужно забыть, верно, Дэвид?

Верно.

Словом, парней нужно разоружить, так ведь? А потом выдворить из посольства и из страны как можно быстрее и незаметнее. И поскольку он в таких делах специалист, может, я приеду и попробую их оттуда выманить?

Я, вероятно, говорил как человек на грани истерики: поклялся моему собеседнику, что в таких делах совершенно некомпетентен, ни слова не знаю по-польски, о польских движениях сопротивления тоже ничего не знаю и ни в малейшей степени не владею искусством переговоров с террористами, взявшими заложников, будь то поляки, коммунисты, некоммунисты или кто угодно. В общем, так или иначе я оправдал свою непригодность, а после, кажется, посоветовал швейцарскому чиновнику и его коллегам найти священника, говорящего по-польски. А если не получится, вытащить из постели главу британского посольства в Берне и попросить в официальном порядке содействия наших войск спецназначения.

Воспользовались ли он и его коллеги моим советом, я так никогда и не узнал. Мой знаменитый друг не рассказал мне, чем закончилась эта история, однако в прессе сообщили, что швейцарская полиция взяла здание посольства штурмом, схватила четверых повстанцев и освободила заложников. Спустя полгода мы столкнулись с ним на горнолыжной трассе, и я попенял ему насчет того случая, но швейцарец легкомысленно заявил, что просто, мол, пошутил, без обид — только я это понял по-своему: видимо, простому иностранцу не полагалось знать, с кем и о чем швейцарские власти тогда договорились.

А потом была история с президентом Италии.

Когда мне позвонил атташе по вопросам культуры из итальянского посольства в Лондоне и сообщил, что президент Коссига мой поклонник и хотел бы пригласить меня в Рим — отобедать в Квиринальском дворце, я прямо сиял от гордости, какую дано испытать лишь избранным писателям. Пошевелил ли я хоть пальцем, чтобы узнать о политической стратегии Коссиги, о его репутации в Италии на тот момент? Что-то не припомню. Я просто был на седьмом небе.

Возможно, какая-нибудь из моих книг нравится президенту особенно, спросил я, смущаясь, у атташе по вопросам культуры. Или он благоприятного мнения о моем творчестве в целом? Атташе обещал узнать. И исправно сообщил мне название книги: «Шпион, выйди вон!».

Возможно, его превосходительство господин президент предпочтет издание на английском языке или все-таки, для простоты чтения, итальянский перевод? Ответ поразил меня в самое сердце: президент предпочитает читать мои книги на моем родном языке.

На следующий день я отнес экземпляр избранного сочинения в самую модную тогда в Лондоне переплетную мастерскую — к господам Сангорски и Сатклиффу, чтобы они, сколько бы это ни стоило, сделали обложку из лучшей телячьей кожи — цвета королевский синий, насколько помню, с золотым тиснением имени автора на видном месте. В то время британские книги изнутри частенько выглядели ветхими, даже будучи совсем новенькими, поэтому мой роман сделался похожим на ценную старинную рукопись в новом переплете.

На титульный лист я нанес дарственную надпись: Франческо Коссиге, президенту Республики Италия. А дальше мой литературный псевдоним — весьма отчетливо. И наверное, добавил свое почтение, или глубочайшее уважение, или вечную преданность. А прежде чем выразить то, что в конце концов выразил, я наверняка долго думал над подходящей формулировкой, делал черновые варианты и только потом начертал исторические слова.

И наконец, захватив свою книгу в переплете, я отправился в Рим.

Отель, который для меня выбрали, кажется, назывался «Гранд» — точно не помню, но прекрасно помню, что спал я плохо, к завтраку не притронулся, зато долго смотрелся в зеркало, недовольный своими волосами, топорщившимися в разные стороны — видимо, от волнения. А еще, спустившись в холл, я вроде бы купил шелковый галстук по астрономической цене в маленьком стеклянном бутике — у консьержа были от него ключи.

Задолго до назначенного времени я уже слонялся у входа в гостиницу, ожидая, что за мной пришлют автомобиль с шофером и каким-нибудь представителем пиар-отдела — на большее не рассчитывал. И уж совсем не был готов увидеть вытянувшийся вдоль крыльца сверкающий лимузин с занавешенными окнами в сопровождении отряда полицейских в белом с синими мигалками и воющими сиренами. И все это ради меня одного. Я сел в лимузин и вскоре — пожалуй, быстрее, чем мне хотелось бы — сошел на берег, сверкающий фотовспышками. А когда поднимался по грандиозной лестнице и проходил мимо важных мужчин в очках и средневековом одеянии, те вытягивались по стойке смирно.

Должен объяснить, что до сих пор не могу здесь установить связь с реальностью — в том смысле, в каком мы все ее понимаем. То место, те события по сей день представляются мне результатом некоего временнóго искажения. Вот я стою в зале невероятных размеров, совсем один, сжимаю рукой книгу в переплете от Сангорски. И думаю: кто соразмерен таким масштабам? Ответ приходит в образе мужчины в сером костюме, который не спеша спускается по великолепной каменной лестнице. Именно таким и должен быть итальянский президент. Он чрезвычайно элегантен, приветствует меня тепло и ласково на смешанном англо-итальянском, приближается и протягивает ко мне руки, излучая радость, уверенность, покой и силу.

— Мистер Ле Карре! Всю жизнь… Каждое ваше слово… Каждый слог помню, — он счастливо вздыхает. — Добро пожаловать, добро пожаловать в Квиринал!

Я бормочу слова благодарности. Позади нас собирается призрачная армия мужчин средних лет в серых костюмах, из уважения близко они не подходят.

— Быть может, прежде чем подняться наверх, вы позволить и я показать вам некоторые достопримечательности дворца? — спрашивает хозяин все тем же текучим голосом.

Я позволяю. Бок о бок мы движемся по величественному коридору с высокими окнами, обращенными к вечному городу. Серая армия бесшумно следует за нами на почтительном расстоянии. Хозяин ненадолго останавливается, чтобы немного меня развеселить:

— Справа от нас мы видим маленькую комнатку. Здесь мы держали Галилео, пока он не отказался от своих взглядов.

Я усмехаюсь. Он усмехается. Мы идем дальше и снова останавливаемся — на сей раз у огромного окна. Весь Рим у наших ног.

— А сейчас слева от нас Ватикан. Мы не всегда были согласны с Ватиканом.

И снова мы обмениваемся понимающими улыбками. Потом заходим за угол. И ненадолго остаемся одни. Я дважды быстро провожу рукой по телячьей коже от Сангорски — вытираю пот — и протягиваю книгу моему хозяину.

Это вам, говорю.

Он берет книгу, милостиво улыбается, любуется ею, открывает, читает дарственную надпись. И возвращает мне.

— Очень красиво, — говорит. — Почему бы вам не подарить ее президенту?

Об обеде я мало помню. То есть забыл, что мы ели и пили, но, без сомнения, нечто изысканное. Мы сидели за длинным столом — человек тридцать, в том числе призрачная серая армия, в средневековой мансарде божественной красоты. Президент Франческо Коссига, унылый человек в затемненных очках, сидел, ссутулившись, посередине. Несмотря на уверения итальянского атташе по вопросам культуры в Лондоне, Коссига, похоже, почти не владел английским. Поэтому свои навыки демонстрировала переводчица, тоже присутствовавшая за столом, но в конце концов мы с Коссигой нашли общий язык — французский — и надобность в ней отпала. Скоро я понял, что она переводила не только для нас двоих, но и для серой армии, расположившейся по обе стороны от нас.

Не помню, как дарил книгу в переплете из телячьей кожи во второй раз, хотя подарить, конечно, должен был. В памяти осталась лишь главная тема нашего разговора, который был не о литературе, искусстве, архитектуре или политике, а о шпионах, и вел его Коссига так: поднимал голову, требовательным тоном задавал внезапный и непредсказуемый вопрос и пристально, беспокойно и напряженно смотрел на меня сквозь затемненные очки.

Может ли общество вовсе обойтись без шпионов, желал он знать. Что я думаю? И каким образом демократическое государство — абстрактное демократическое государство — должно шпионов контролировать? Как Италии следует их контролировать? Будто бы Италия — особый случай, не демократическое государство, а просто Италия — курсивом. Какого я мнения — только, пожалуйста, без обиняков, своими словами — об итальянских спецслужбах en général? Не зря они едят свой хлеб? Деструктивная они сила или конструктивная, как по-моему?

Ни на один из этих вопросов у меня не было ответа, заслуживающего внимания, да и сейчас нет. Я ничего не знал о работе итальянских спецслужб. Однако излагал собравшимся свои мудрые мысли по этому поводу, какие только находились, и заметил, что стоит президенту запустить в меня очередным вопросом — и серая армия, словно по мановению дирижерской палочки, прекращает жевать, поднимает головы, а возвращается к еде, только когда мое глубокомыслие иссякнет.

Неожиданно президент нас покинул. Может, я ему надоел. А может, он пошел управлять страной. Вскочил, пожал мне руку, еще раз удостоив пронзительным взглядом, и предоставил меня и остальных гостей друг другу.

В сопровождении слуг мы прошли в соседнюю комнату, где нас уже ждали кофе и ликер. Все по-прежнему молчали. Расположившись в креслах вокруг низкого столика, мужчины в серых костюмах лишь время от времени перебрасывались парой слов — вполголоса, будто опасаясь, что их могут подслушать, мне же и слова никто не говорил. А затем они стали расходиться, один за другим, и каждый на прощание кивал и жал мне руку.

Только по возвращении в Лондон я узнал от сведущих людей, что обедал с собранием шефов многочисленных итальянских спецслужб. Коссига, очевидно, хотел, чтобы я как человек компетентный дал им парочку полезных советов. Обиженный, сконфуженный и одураченный, я навел справки о человеке, пригласившем меня в Рим, и узнал то, что следовало узнать прежде, чем отправляться к господам Сангорски и Сатклиффу.

После избрания президент Коссига объявил себя отцом нации, а стал ее бичом. Он принялся столь рьяно крушить бывших коллег — правых и левых, что заслужил прозвище Кирка. Он любил повторять: Италия — страна ненормальных.

Католик радикально-консервативного толка Коссига, считавший, что коммунизм знаменует приход Антихриста, отмучился в 2010-м. Под старость, если верить некрологу в «Гардиан», он и вовсе помешался. Сведений о том, воспользовался ли Коссига моим советом, чего бы я ему там ни насоветовал, не имеется.

Однажды я и от миссис Тэтчер получил приглашение на обед. Ее канцелярия хотела представить меня к ордену, а я отказался. За Тэтчер я не голосовал, но с моим отказом это не было связано. Я считал и считаю до сих пор, что не вписываюсь в нашу систему наград, что она отражает многое из неодобряемого мной в нашей стране, что лучше нам существовать отдельно друг от друга и, наконец, если уж нужно чем-то завершить, что, поскольку я не считаюсь с мнением нашей литературной общественности, следовательно, не должен считаться и с ее выбором, даже если она выбирает меня. В ответном письме я постарался уверить канцелярию премьер-министра, что моя неблагодарность проистекает не из какой-либо неприязни личного или политического свойства, а также выразил признательность, засвидетельствовал свое почтение премьер-министру и полагал, что на этом все закончится.

Но ошибся. Второе письмо из канцелярии было задушевнее. Дабы я не сожалел о решении, принятом сгоряча, автор письма спешил уведомить, что дверь к награде для меня по-прежнему открыта. Я ответил, надеюсь, не менее любезно, что, как по мне, так она закрыта плотно и останется закрытой во всех подобных случаях. И снова моя признательность. И снова мое почтение премьер-министру. И снова я полагал, что вопрос исчерпан, но пришло третье письмо — с приглашением на обед.

В тот день в обеденном зале на Даунинг-стрит, 10 стояло шесть столов, но я помню только наш: во главе — миссис Тэтчер, справа от нее — премьер-министр Нидерландов Рууд Любберс, а слева я в строгом сером костюме, только что купленном. Видимо, дело было в 1982 году. Я только что вернулся с Ближнего Востока, Любберса только что назначили. За нашим столом сидели еще трое, но их лица слились в моей памяти в одно розовое пятно. Я предположил — по какой причине, сейчас уже не помню, — что это промышленники с Севера. Не помню и чтобы мы шестеро обменивались какими-то приветственными фразами, но может, мы сделали это за коктейлем, прежде чем сесть за стол. Но помню, как миссис Тэтчер повернулась к голландскому премьер-министру и познакомила его с моей выдающейся персоной.

— Итак, мистер Любберс, — объявила она таким тоном, будто приготовила ему приятный сюрприз. — Это мистер Корнуэлл, но, скорее всего, вам он известен под другим именем — как писатель Джон Ле Карре.

Мистер Любберс подался вперед, чтоб рассмотреть меня поближе. Помню его живой и даже озорной взгляд. Он улыбнулся, я улыбнулся — мы обменялись самыми дружелюбными улыбками.

А затем Любберс сказал:

— Нет.

И, продолжая улыбаться, вновь откинулся на спинку стула.

Но миссис Тэтчер, как известно, с ответом «нет» сразу никогда не соглашалась.

— Ну же, мистер Любберс. Вы, конечно, слышали о Джоне Ле Карре. Он написал «Шпиона, пришедшего с холода» и… — короткая заминка, — другие замечательные книги.

Любберс, как и подобает настоящему политику, попробовал пересмотреть свою позицию. Он вновь подался вперед и на этот раз разглядывал меня дольше, так же добродушно, но более внимательно, уже глазами государственного деятеля.

А затем повторил:

— Нет.

И явно удовлетворенный тем, что пришел к верному выводу, вновь откинулся на спинку стула.

Теперь уже миссис Тэтчер в свою очередь внимательно на меня посмотрела, и я понял, как, вероятно, чувствовали себя члены ее кабинета министров, состоявшего из одних мужчин, случись им вызвать неудовольствие премьера.

— Что ж, мистер Корнуэлл, — сказала он тоном учительницы, призывающей к ответу напроказившего школьника. — Раз уж вы здесь, — будто бы я напрашивался на этот обед, — то, наверное, желаете мне что-то сказать?

С запозданием я вспомнил, что и правда хочу ей кое-что сказать, пусть и не очень хорошее. Я недавно вернулся из Южного Ливана и чувствовал себя обязанным замолвить слово за палестинцев, лишенных государства. Любберс меня слушал. Джентльмены с промышленного Севера слушали. Но внимательнее всех слушала миссис Тэтчер и вовсе не проявляла нетерпеливости, в которой ее часто обвиняли. Даже когда я, запинаясь, допел свою арию, миссис Тэтчер продолжала слушать, а затем произнесла ответную речь.

— Хватит рассказывать мне слезливые истории, — потребовала она, вдруг разгорячившись и для выразительности сделав ударение на ключевых словах. — Каждый день кто-нибудь взывает к моим чувствам. Но так невозможно управлять. Это просто нечестно.

А затем, воззвав к моим чувствам, она напомнила, что именно палестинцы подготовили подрывников Ирландской республиканской армии, от рук которых погиб ее друг Эйри Нив, герой войны, британский политик и ближайший советник миссис Тэтчер. После этого, думаю, мы с ней почти не разговаривали. Полагаю, миссис Тэтчер благоразумно предпочла обратить свое внимание на мистера Любберса и промышленников.

Иногда я задаюсь вопросом: может быть, все-таки миссис Тэтчер пригласила меня с какой-нибудь корыстной целью? Например, хотела посмотреть, подойду ли я для одной из ее кванго — этих непонятных мне квазиправительственных организаций, имеющих авторитет, но не власть, — или дело было совсем в другом?

Но мне трудно представить, для каких таких целей миссис Тэтчер могла бы меня использовать, если, конечно, ей не нужна была рекомендация — мое компетентное мнение — насчет того, что делать со склочными британскими разведчиками.