Глава 22
Премия Иосифу Бродскому
Осень 1987-го, солнечный день. Мы с женой обедаем в китайском ресторане в Хэмпстеде. Наш единственный компаньон Иосиф Бродский — эмигрант из России, бывший советский политзаключенный, поэт и, по мнению многочисленных своих почитателей, воплощение русской души. Мы знакомы с Иосифом уже несколько лет и видимся время от времени, но, честно говоря, не вполне понимаем, почему сегодня нам поручили его развлекать.
— Делайте что хотите, но ни под каким видом не позволяйте ему пить и курить, — предупредила дама, у которой в Лондоне остановился Бродский, женщина с обширными культурными связями.
Несмотря на периодические проблемы с сердцем, Бродский увлекался и тем и другим. Я сказал, что, конечно, постараюсь, но, насколько знаю Иосифа, он никого не станет слушать.
С Иосифом не всегда легко общаться, но сегодня за обедом он необычайно мил, не в последнюю очередь благодаря нескольким большим порциям виски «Блэк лейбл», выпитым несмотря на слабые протесты моей жены, и нескольким сигаретам, заеденным несколькими ложками куриной лапши — ел он, как птичка.
Литераторам (по крайней мере, так свидетельствует мой опыт) обычно почти нечего сказать друг другу — или им нечего сказать мне, — разве что побрюзжать насчет агентов, издателей и читателей, и теперь, по прошествии времени, трудно представить, о чем мы с Бродским беседовали, особенно учитывая, что нас разделяла глубочайшая пропасть. Я читал стихотворения Бродского, но понимал: без справочника мне тут не обойтись. Я восхищался его эссе (особенно одним, о Ленинграде, где Иосифа приговорили к ссылке), мне казалось трогательным его отношение к покойной уже Ахматовой, которую Бродский обожал. Но если бы меня спросили, читал ли он хоть слово из написанного мной, я бы сказал: не читал и не считал, что обязан.
Так или иначе мы весело проводили время, пока в дверях не появилась хозяйка Иосифа, высокая элегантная дама, — лицо ее казалось суровым. Сначала я подумал, что, окинув взглядом бутылки на нашем столе и висящие над ним облака сигаретного дыма, она собирается сделать нам выговор — зачем, мол, позволили Иосифу так разгуляться. Но почти сразу понял, что хозяйка пытается сдержать волнение.
— Иосиф, — сказала она, не дыша. — Тебе присудили премию.
Длинная пауза: Иосиф затягивается сигаретой и, нахмурив брови, всматривается в дым.
— Какую премию? — ворчит он.
— Иосиф, тебе присудили Нобелевскую премию по литературе.
Иосиф быстро закрывает рот рукой, будто чтобы удержать уже готовые сорваться с языка неприличные слова. Он обращает ко мне умоляющий взгляд, он прямо-таки просит о помощи — да без толку: ни я, ни моя жена ни малейшего представления не имели, что Бродский претендует на Нобелевскую премию, а уж тем более что сегодня объявляют лауреатов.
Я задаю хозяйке очевидный вопрос:
— Откуда вы знаете?
— Скандинавские журналисты уже у нас на пороге, Иосиф, они хотят тебя поздравить и взять интервью. Иосиф!
Страдальческий взгляд Иосифа по-прежнему взывает ко мне. Как будто говорит: сделай что-нибудь. Избавь меня от этого. Я вновь обращаюсь к хозяйке:
— Может, скандинавские журналисты хотят взять интервью у каждого номинанта из шорт-листа? Не только у победителя. У всех.
В коридоре есть телефон-автомат. Хозяйка знает, что американский издатель Иосифа Роджер Страус прилетел в Лондон, чтобы в такую минуту быть поблизости. Хозяйка — женщина решительная, она тут же идет к телефону, звонит в отель, где остановился Страус, и просит позвать его к телефону. Трубку вешает с улыбкой.
— Тебе нужно идти домой, Иосиф, прямо сейчас, — мягко говорит она и дотрагивается до его руки.
Иосиф делает последний глоток любимого виски, мучительно долго поднимается на ноги. Обнимается с хозяйкой, принимает ее поздравления. Мы с женой поздравляем его тоже. Затем стоим вчетвером на залитом солнцем тротуаре. Мы с Иосифом друг напротив друга. Такое вдруг возникает чувство, будто я прощаюсь с товарищем-заключенным, которого увозят в ленинградскую тюрьму. Со свойственной русским порывистостью Иосиф крепко обнимает меня, затем берет за плечи, отстраняется, и я вижу, как на его глазах выступают слезы.
— Теперь на год трепотни, — заявляет Бродский, а затем его уводят на допрос — Иосиф не сопротивляется.
