Когда взошло солнце, Гибсон остановился у мотеля, рядом с которым был установлен плакат с надписью «Чистые номера». Он припарковался, объехав здание с другой стороны, подальше от главной дороги, после чего снял себе номер, заплатив наличными за два дня вперед, хотя намеревался пробыть здесь лишь до вечера. Затем разделся, бросив штаны, рубашку и трусы в ванную, включил теплую воду, а сам встал под душ, топча ногами одежду, как в старинном виноградном прессе. Горячая вода смывала с одежды кровь, которая грязно-багровым ручейком стекала в сливное отверстие. А он стоял под горячей водой, пока его кожа не стала розовой, как у новорожденного.

Заснул Гибсон с большим трудом и спал неважно. Когда уже утром он выходил в туалет, то развесил одежду на полотенцесушителе. Окончательно Вон проснулся далеко за полдень. Было такое ощущение, что он проспал всего пять минут, но никак не десять часов. Гибсон снова принял душ, чтобы разогнать остатки сна, и оделся. Выглядела одежда получше, но кое-где все-таки остались пятна. Он вывернул рубашку наизнанку. Теперь пятна были почти не видны, но сам он был похож на идиота…

Проехав с милю вперед, Вон зашел в дисконтный магазин одежды в обветшалом торговом центре, где купил себе джинсы и пару рубашек. Одну из рубашек и джинсы он надел прямо в магазине, а старую одежду выбросил. В хозяйственном магазине купил молоток-гвоздодер. Потом продолжил путь, пока не нашел малоприметный съезд с дороги. Остановившись и вооружившись молотком, хорошенько обработал пулевые отверстия на боку внедорожника. Когда Гибсон закончил работу, бок машины выглядел еще более изуродованным, зато теперь следов стрельбы было уже не разобрать.

За десять лет его вынужденного отсутствия Шарлоттс-вилль изменился, хотя и несильно – не настолько, чтобы это имело какое-нибудь значение. Это был по-прежнему университетский город отчетливо южного типа и гордый своим наследием и традициями. Он был таким же молодым, энергичным и беззаботным. Вон въехал в город по трассе 29, которая после пересечения с трассой 250 превратилась в Эммет-стрит. Он увидел университет. В университетском городке появилось несколько новых построек, но в целом эти очертания были Гибсону знакомы. Захотелось остановить машину и прогуляться по территории университета, съесть в закусочной бургер «дабл-дабл»… Но внутренний голос упрямо призывал поскорее развернуться и убираться отсюда ко всем чертям. Не то чтобы Гибсон принял сознательное решение никогда сюда больше не возвращаться, но так или иначе он всегда находил причину не приезжать в эти места…

Увлекшись воспоминаниями, он пропустил нужный поворот на Юниверсити-авеню. Вместо того чтобы развернуться, Вон проехал по Джефферсон-Парк-авеню и свернул на Вест-Мейн. Каникулы были в разгаре и, как летом в детстве, Шарлоттсвилль дремал, измотанный долгим учебным годом, и пытался отоспаться, прежде чем сюда через несколько недель вернутся двадцать тысяч студентов…

Справа – быстрее, чем он ожидал – выросла белая кирпичная стена закусочной «Голубая луна». Гибсон завернул на небольшую парковку, расположенную вдоль здания, и несколько минут не выходил из машины, раздумывая над тем, что ему предстояло сделать…

Они не виделись с тетей с тех пор, как началось расследование. Миранда взяла его к себе после смерти отца. Справедливости ради стоило отметить, что он не проявил себя благодарным ребенком. Она с пониманием относилась к бурным переменам в его настроении и плохому поведению – так, как могла бы поступить только та женщина, которая уже имела опыт воспитания несовершеннолетних сыновей. Он же ответил на эту доброту тем, что навлек на ее дом агентов ФБР с обыском…

Во время судебных разбирательств контакты с тетей были довольно ограниченными и холодными. Винить ее было не в чем, но тогда, молодой и обозленный, Гибсон почему-то ненавидел ее…

Судебные издержки коснулись состояния его отца, и последнее письмо тете он написал, когда продавался дом. Понадобилось время, чтобы найти покупателя, и приближалась церемония выпуска на Пэррис-Айленде. Именно тогда Вон неожиданно получил от нее конверт. С чеком внутри. Никаких сопроводительных записок не было, и он не стал отвечать. В конечном счете он использовал эти деньги в качестве первого взноса за дом, в котором теперь жили Николь и Элли…

Гибсон не знал, чего ожидать от предстоящей встречи, и понял, что в голове у него сохранились лишь детские воспоминания о тете. Он, по сути, не знал, что она за человек. Для него она была просто тетей Мирандой, которая заботилась о нем и следила за тем, чтобы он не голодал, когда отец уезжал из города. Как бы там ни было, твердил себе Гибсон, она сделала больше, чем большинство могло бы сделать на ее месте. Он потерял отца, но и она потеряла брата. И все-таки он до конца не понимал, что Дюк Вон значил для своей сестры. Будь он до конца честен с собой, то не поехал бы в Шарлоттсвилль хотя бы из упрямого желания избежать этой встречи…

Закусочная «Голубая луна» изменилась. Наверное, ему не стоило этому удивляться, но он все же удивился. Прошло десять лет, даже больше, здесь сменился управляющий, а с ним – и штат официантов, и кое-что в интерьере. Ему вдруг стало грустно за заведение, в котором они с отцом проводили немало времени.

Его плеча коснулась молодая белая женщина с татуировками на обеих руках. Это была одна из официанток. Она попросила его выбрать себе место. Вон расположился в кабинке поближе к входу. Оттуда было удобно наблюдать за новыми посетителями, и он надеялся, что не пропустит Миранду.

Гибсон подумал, что новые владельцы проделали хорошую работу по поддержанию изначального духа этого заведения, но его отец, конечно, выразил бы презрение к большинству здешних перемен…

Дюк Вон был прогрессивным на многих поприщах, но по некоторым вопросам – таким, как закусочные – он оставался явным консерватором, сторонником застарелого подхода. Взять хотя бы пластинки и диски, заполняющие подоконники, или пиво и спиртные напитки, выставляемые здесь на продажу. Ничто из перечисленного не укладывалось, по мнению Дюка Вона, в атрибуты классических американских закусочных. График вечерних выступлений певцов наверняка вызвал бы у него недовольное ворчание. «В закусочных не бывает никаких певцов!» – воскликнул бы его отец. И меню, в котором были такие пункты, как шашлык из горной форели и сэндвич с курицей «тандури», почти наверняка вызвало бы презрение Дюка Вона.

«Шашлык из форели… Звучит неплохо», – подумал Гибсон, возвращая меню официантке.

Его мысли обратились к Билли, Хендриксу и Дженн. Жив ли кто-нибудь из них? Джордж Абэ… Кирби Тейт… Терренс Масгроув… Сколько жизней связано в гордиев узел одной-единственной пропавшей девочкой! По поводу собственной безопасности Гибсон отнюдь не тешил себя иллюзиями. Но для него важнее всего был его отец. Это был вопрос, на который он должен ответить прежде, чем решиться на следующий шаг. Какой бы ужасной ни оказалась правда, Гибсон знал, что сомнения и неизвестность могут довести его до безумия. Что привело отца к само-убийству? Он почти явственно чувствовал, как подозрения сжимают его горло мертвой хваткой. Гибсон молил бога, чтобы встреча с тетей помогла ему разобраться и вновь обрести уверенность в себе…

В закусочную вошла Миранда Дэвис. Вон встал, чтобы поприветствовать ее, хотя толком и не знал, как это сделать. Его тетя сама решила эту незамысловатую загадку и заключила племянника в свои крепкие объятия. Когда они разомкнули руки и посмотрели друг на друга, глаза у обоих были влажными.

Годы обошлись с Мирандой милосердно. Она, конечно, постарела, но не потеряла ни капли своей прежней живучести. Ее высокое худощавое тело, закаленное годами тренировок и даже шестью марафонскими забегами, выглядело почти таким же, как раньше. Только цвет волос изменился.

– Мне нравятся твои волосы, – сказал он.

– Знаешь, я устала от седины. Билл считает, что рыжей я выгляжу симпатичнее.

С мужем они прожили вместе уже больше тридцати лет. Гибсон ни разу не слышал, чтобы Билл говорил о чем-нибудь, кроме спортивных состязаний университетских команд и своей обожаемой супруги. Обо всем остальном говорила Миранда.

– Он прав. Ты выглядишь просто великолепно.

Улыбнувшись, тетя шутливо отмахнулась.

– Ну, вам, мужчинам, лучше знать. Спасибо, конечно… Господи, Гибсон! Нет, ну надо же! Сколько прошло времени! – Она замолчала. – Наверное, я все-таки допустила ошибку…

– Нет, – произнес Вон со страстью, которая удивила его самого. – Я был сущим дерьмом, тетя.

– Ты был ребенком, – поправила она его. – А я – взрослой. Мне следовало вести себя иначе.

– Прости, – сказал он.

Тетя накрыла его руку своими руками.

– Я так рада, что ты позвонил…

– И я тоже.

– Господи, да что это мы? – вдруг спохватилась она. – Ты надолго приехал сюда? Билл хотел с тобой повидаться.

Гибсон ответил, что уезжает сегодня вечером. На лице Миранды отразилось разочарование, и он пообещал, что, как только у него будет время, он обязательно навестит их.

– У меня есть дочь.

Он сказал Миранде об Элли и о Николь. Тетя задавала вопросы, и Гибсон рассказывал ей о своей жизни как мог, пытаясь сохранять этот рассказ оптимистичным. Он был удивлен тем, сколько же все-таки хорошего произошло в его жизни, и тем, как это здорово, когда рядом есть человек, который готов это слушать.

– Надеюсь познакомиться с ней как-нибудь, – сказала Миранда.

Он пообещал, что скоро привезет дочь к ней в Шарлоттс-вилль. Это вызвало еще одну порцию слез и причитаний. Потом она улыбнулась сквозь слезы.

– Билл говорит, что я плачу, если меняется ветер. Наверное, так и есть… О! У меня есть то, о чем ты просил. Я уже почти забыла, почему я здесь. Какая глупышка! Я нашла ее.

Она покопалась в сумочке, вытащила небольшую мраморную статуэтку Джеймса Мэдисона и поставила на столик между ними. Отец купил ее на уличной распродаже еще в бытность студентом университета. Дюк называл это своей первой «важной покупкой», и этот бюст занимал почетное место на его столе вплоть до дня его смерти.

Они поговорили еще несколько минут, и Миранда все время улыбалась. Когда он проводил ее, они снова обнялись.

– А ты ведь выглядишь почти так же, как он. Ты знаешь об этом? Особенно глаза. – Ее пальцы очертили в воздухе линии его лица. – Просто копия, один в один.

За столиком Гибсона ждала еда. Он отодвинул тарелку и взял статуэтку в руку, мысленно прикидывая ее вес. Перевернув, поискал углубление в основании. Большим пальцем нащупал его и освободил лепесток, скрывающий крохотную полость. Первоначально предназначенная для хранения важных заметок, эта дырочка была вполне достаточной для флешки. Однако он все равно был немного удивлен, когда флешка упала в его ладонь…

Дюк Вон вел дневник еще со студенческих времен. Как человек, который всегда верил в судьбу, он утверждал, что со временем это поможет ему написать мемуары. Хотя Дюк часто говорил о нем, никто ни разу не прочитал в нем ни слова, поэтому «дневник» Вона-старшего стал чем-то вроде семейной легенды.

Гибсон миллион раз видел, как отец сохраняет данные на компьютере и на флешке, а потом прячет карту памяти в мраморной статуэтке. После его ареста ФБР изъяло отцовский персональный компьютер. На его жестком диске содержалось достаточно улик, способных разрушить репутацию Дюка. Компьютер так и не вернули, и, скорее всего, эта флешка была последней копией записей, которые вел Дюк Вон.

Гибсон вставил ее в свой ноутбук.

На экране появилась единственная папка с надписью: «Личное». Выскочило окошко, предлагающее ввести пароль. Когда Гибсон начал интересоваться компьютерами и шифрованием, то первой «жертвой» стал отец. Это был первый пароль, который он взломал. Его первое преступление. Вторым стало превышение скорости, за которое его, тогда еще ребенка, остановила полиция.

Гибсон ввел нужный пароль, и окошко исчезло.

В папке оказалось более тридцати файлов, и каждый именовался годом, в котором он был создан. Самые ранние файлы относились к эпохе конца семидесятых. В целом же эти записи охватывали жизнь Дюка Вона в бытность студентом, становление его политической карьеры и череду событий вплоть до его «самоубийства». Всего более двух миллионов слов. Некоторые записи были невероятно короткими, вроде такой: «7 октября 1987 года. Терпеть не могу агитировать избирателей. Ненавижу это». Эта заметка была сделана во время одной из предвыборных кампаний. Другие были намного более серьезными и насчитывали много страниц. Записи становились более проницательными и отчетливыми. Отец писал о стычках с важными партийными шишками, о проводимых в штате законах. Было множество заметок о совещаниях и целые философские размышления о политике.

Гибсон запустил программу сканирования всех документов по ключевым словам. Он ввел слово «бейсбол» и ждал, пока компьютер проверит все отцовские записи и отыщет все те, в которых встречается это слово. Результатом стало около двух тысяч совпадений. Гибсон нахмурился и добавил к поиску слова «Сюзанна» и «Гибсон». Программа снова сделала свою работу и через некоторое время просигналила о ее окончании. На этот раз было найдено одно-единственное совпадение.

На первый взгляд запись выглядела довольно безобидной – рассказывалось о совместном выезде на бейсбольный матч, который был сорван из-за капризного ребенка. Гибсон медленно читал, мысленно представляя голос отца, звенящий в каждом слове, и прислушивался, стараясь выявить что-нибудь необычное. Но внешне все выглядело так, как будто человек просто озабочен состоянием дочери своего друга. Гибсон дочитал до той части, когда у Медвежонка по-настоящему сдали нервы. Все в той или иной мере совпадало с его собственными воспоминаниями, пока он не дочитал до эпизода, которого совершенно не помнил:

Теперь Гибсон вспомнил ту кепку. Вторую бейсболку так и оставили на заднем сиденье во время возвращения домой. Он спрашивал отца о ней, но так и не получил ответа. Дюк бросил ее в мусорную корзину, когда они возвратились в Шарлоттсвилль. Гибсон никогда не ассоциировал ту бейсболку с Медвежонком. До настоящего времени.

И вдруг он понял, что все было неправильно. Все неправильно! Ничего определенного на флешке он не нашел, но там было достаточно, чтобы подпитать терзающие его сомнения. Гибсон взял бейсболку «Филлис» и снова взглянул на нее. Билли был прав: в ней, в этой кепке, было заключено сообщение, и у него было отвратительное чувство, что это сообщение предназначено именно для него. По словам Билли, Сюзанна не переставала думать, как связаться с ним, когда он сидел в тюрьме.

Гибсон не стал надевать бейсболку, а положил ее к себе в сумку. «Голубая луна» потихоньку заполнялась посетителями. В углу один из участников вечерней развлекательной программы настраивал гитару. Гибсону нужно было уединиться в тихом месте, чтобы просмотреть остальную часть отцовского дневника. Он должен был найти что-нибудь еще…

Вон собрался, оплатил счет и вышел через боковую дверь на парковку. Это было, конечно, рискованно, но он должен был срочно связаться с Дженн. Обломки его мобильного телефона валялись на парковке у автозаправочной станции в Пенсильвании. Во многих старых мотелях еще имелись телефоны-автоматы. Ему нужно было такое место, где он мог бы укрыться на ночь и убить сразу двух зайцев.

Сев во внедорожник, Гибсон уже вставил ключи в зажигание, когда чья-то рука, крепкая и холодная, как железо, закрыла ему рот, ловко повернула и надавила на шею. В кожу, словно осиное жало, уткнулся шприц.

– Тихо, тихо, – прошептал скрипучий голос. – Сейчас я отвезу тебя к твоему папочке…