Глава двадцать восьмая

Заря украсила небо розовой сахарной глазурью, и солнце начало свое восхождение на гору. По обе стороны дороги толпились люди – весь Терравин высыпал, чтобы посмотреть процессию, открывавшую святые дни. Над толпой висела тишина, исполненная благоговения, как если бы сами боги стояли среди нас. Как знать, может быть, они и стояли.

Праздник Избавления начался. На дороге стояли десятки женщин, девушек, девочек, старых и юных, одетых в лохмотья. Они держались за руки, готовые возглавить шествие.

Все Первые дочери Терравина.

Берди и Паулина были среди них.

В Сивике такую же процессию из года в год возглавляла моя мать – наверное, возглавляет и сегодня. В такой же процессии из года в год шла и я, в нескольких шагах от мамы, потому что мы с ней были Первыми дочерьми королевства, благословенные более прочих, наделенные самым могущественным даром.

Такие процессии, где-то многолюдные, где-то состоящие из горстки верующих, проходили в городах, деревнях и селах по всему королевству Морриган. Я всматривалась в лица Первых дочерей – полных ожидания, надежды, уверенности, любопытства. Одни предполагали, что обладают даром, другие знали, что у них дара нет, хотя и надеялись, что он может прийти, – такие занимали свои места в процессии просто потому, что иначе и быть не могло. Такова традиция.

Жрецы прокричали последний раз, призывая всех Первых дочерей, которые еще не вышли на дорогу, выйти и присоединиться ко всем. Рядом со мной в толпе стояла Гвинет. До меня донесся ее вздох. Я опустила голову.

А потом началось пение.

Песня Морриган то звучала громче, то затихала на нежных тихих нотах, мольба к богам направить, указать путь, хор благодарности за их милосердие.

Все мы – тоже в лохмотьях, с урчащими после дня строгого поста желудками – пристраивались к процессии и, следом за Первыми дочерьми, двигались к Сакристе для совершения священных таинств, благодарения и молитвы.

Я думала, что Рейф и Каден не придут. Берди сегодня не готовила завтрак из-за поста, а на чердаке над хлевом было тихо. Но перед самой Сакристой я заметила обоих в толпе. Гвинет тоже их рассмотрела. Все шли, опустив головы, слышались только голоса поющих, но она пробралась ближе ко мне и шепнула «Они здесь», как будто бы их присутствие было не меньшим чудом, чем явление богов, избавивших от гибели священный остаток, Выживших. Возможно, так оно и было.

Вдруг Гвинет ускорила шаг и догнала малышку Симону и ее родителей. У матери Симоны волосы были щедро сдобрены сединой – соль с перцем, а голова отца и вовсе была белой, как снег. Мне показалось необычным, что эти пожилые люди – родители такой маленькой девочки, но иногда небеса посылают нам дары, каких не ждем. Держа Симону за ручку и кланяясь у нее над головой, женщина за что-то горячо благодарила Гвинет. Дальше они пошли вместе. Я обратила внимание на то, что даже малышке Симоне, всегда так нарядно одетой, что я невольно обращала на это внимание, встречая ее в городе, родители умудрились найти какие-то обноски и лохмотья. А потом, шагая в нескольких шагах позади, я впервые заметила, что красноватые завитки на головке девочки только чуть светлее, чем рыжие локоны Гвинет.

Мы подошли к Сакристе, и толпа разделилась. Святилище было просторным, но не настолько, чтобы вместить весь Терравин вкупе с многочисленными гостями, приехавшими в город на праздник. Люди старшего поколения и Первые дочери были приглашены внутрь, остальным было предложено занять места снаружи, на лестнице, на площади перед входом, во дворике с гротом или на кладбище – жрецы читали обряды всюду – так, чтобы было слышно каждому. Толпа поредела, люди подбирали места, где им предстояло провести в молитвах большую часть дня. Я держалась поодаль, надеясь, но Рейф и Каден скрылись из виду. В конце концов, я побрела к кладбищу – единственному месту, где еще можно было преклонить колени.

Расстелив свой коврик, я поймала на себе взгляд жреца, стоявшего на верхних ступенях входа в Сакристу. Не сводя с меня глаз, он ждал. Я не знала его. Мы никогда не встречались, но Паулина провела так много времени в Сакристе – как знать, может, она что-то ему сказала. Но, даже если она и разгласила на исповеди нашу тайну, я знала, что жрецы связаны клятвой хранить молчание. Жрец продолжал сверлить меня взглядом и, когда я опустилась на колени, начал чтение священного текста, повествующего вначале об истории уничтожения.

Мне была известна эта история. Я знала ее наизусть. Как знали все в королевстве. Чтобы не повторять ошибок прошлого, мы должны помнить свою историю, передавая от отца к сыну, от матери к дочери, ибо хватит и одного поколения, чтобы навек утратить историю и истину. Историю рассказывали в каждой нищей лачуге, в каждом скромном домике, в каждом богатом дворце, старшие передавали ее младшим. Реган любил рассказывать ее мне и часто делал это, причем у него версия была куда более пикантной, чем мамина, в его рассказе реками лилась кровь, кипели сражения, рыскали хищные звери. Тетушка Клорис обильно приправляла свою версию темой смирения, а тетушка Бернетта всегда делала акцент на приключениях во время избавления – но в общем и целом это была одна и та же история, и она не отличалась от той, которую рассказывал нам сейчас жрец.

Я пыталась сосредоточиться на сюжете, но стоило жрецу произнести слово страх, мысли перескочили на мои собственные страхи. Я снова видела остановившийся взгляд окровавленной марионетки, который преследовал меня во сне всю прошедшую ночь. Он шипел мне: Ни слова, молчи. Даже во сне я отказывалась повиноваться и звала на помощь. Послушанием я не отличалась.

Я всегда знала, что не нравлюсь канцлеру и книжнику, но никогда не представляла, что он могут подослать кого-то, чтобы убить меня. Охотник за выкупом доставил бы беглянку домой, чтобы она предстала перед судом по обвинению в государственной измене. Этот убийца охотился не за выкупом. Иначе ему пришлось бы везти меня на родину живой. Участвовал ли отец в их плане, стремился ли тайно покончить со мной раз и навсегда? Твой отец не может так поступить, сказала как-то Паулина. Я больше не была в этом уверена.

Я зажмурилась, вспоминая ту ночь, когда прокралась в кабинет книжника. Зачем я оставила ему это послание? Ведь знала, что оно взбесит его еще сильнее, но мне было безразлично. Вчера мне не было весело, когда я увидела зажатую в кулаке убийцы записку, но, да хранят меня боги, я смеялась вслух, когда писала ее пером и чернилами самого книжника. Он должен был догадаться, кто это сделал, даже если бы я не оставила письма. В цитадели я была единственной подозреваемой, но мне было важно, чтобы книжник понял: я и не думаю скрываться.

Мне хотелось бы видеть лицо лорда-канцлера в минуту, когда книжник показал ему записку. Даже если книги не имели ценности, оставив записку, я подняла ставки. Мало того, что я избежала тщательно спланированного ими брака, так еще я дразню их. Немыслимо. Эти двое были самыми могущественными министрами отца, не считая вице-регента, и вот я продемонстрировала, что не желаю считаться ни с их властью, ни с их положением. Оставленная записка возвращала мне частицу власти. Теперь у меня было некоторое преимущество над ними. ИХ тайны отныне не были в безопасности, даже если тайна совсем мизерная, вроде старой книжонки, которую просто забыли внести по всей форме в королевский архив.

Прошлой ночью, когда Паулина уснула, я поставила табурет поближе к шкафу. Встав на табурет, я дотянулась до верха и нащупала завернутую в ткань коробку. Почему я спрятала книги туда – я и сама не знала. Возможно, просто решила, что раз книжник их скрывал в тайнике, то и я поступлю так же. Эти книги не предназначались для всех. Я уселась за стол и положила перед собой томики. Теплый золотистый свет лампы лег на пожелтевшие ломкие страницы.

Обе книги были тонкие, в мягких сафьяновых переплетах, таких старых, что кожа на них была сильно стерта, местами обгорела, как будто книги побывали в огне. Одна из них пострадала больше, последняя ее страница отсутствовала почти полностью – было похоже, что ее вырвали второпях. Можно было разобрать лишь несколько букв в верхнем углу. Страницы другой книги были заполнены странными закорючками – такого шрифта я никогда не видела раньше. Это не было похоже ни на один из известных мне диалектов Морригана – правда, имелось еще много темных языков, в нынешнее время уже утраченных. Я предположила, что эти странные слова как раз и написаны на одном из этих мертвых языков.

Я бережно переворачивала крошащиеся страницы, изучала их битый час, но, при всех моих способностях к языкам, ничего не добилась. У некоторых слов как будто были те же корни, что у морриганских, но их было недостаточно, чтобы сделать какие-то выводы об их смысле. Мне требовался ключ, зацепка, а в Терравине имелся только один архив в Сакристе. Надо бы, решила я, поближе сойтись с местными клириками.

Жрец спустился по ступеням, прошел между молящимися, продолжая читать писание сильным, звучным голосом.

Я думала о Паулине, такого чистого и смиренного сердца не было ни у кого, но это и сделало ее добычей самого жестокосердного. Хотя стояли самые святые дни, я не удержалась и еле слышно пробормотала проклятие Микаэлю. Старушка рядом одобрительно заулыбалась, приняв меня за ревностную верующую, истово бормочущую молитвы. Я улыбнулась ей в ответ и переключила внимание на жреца.

Обряды продолжались до середины дня, до той поры, пока не объявили об окончании поста и Первые дочери не начали угощать собравшихся – по примеру юной девы Морриган, которая в незапамятные времена привела голодных в места изобильные. Я разглядела Паулину, которая, стоя на тенистых ступенях портика, раскладывала хлеб в протянутые руки. По другую сторону Сакристы то же самое делала Берди. Еще одна Первая дочь протянула хлеб мне. Наконец были розданы последние куски, раздался призыв жреца, и все одновременно вкусили его. К этому времен у меня болели колени, а живот болью отозвался на оскорбительно маленький кусочек хлеба. Когда раздался заключительный возглас жреца «Да будет так…», все проснулись и нестройным хором откликнулись: «…вовеки».

Молящиеся, кряхтя, поднимались с колен, разминая сведенные за долгий день спины, готовые разойтись по домам, где их ждало традиционное и сытное разговение после поста. Я шла одна, размышляя о том, куда подевались Каден и Рейф.

Морщась, я потерла ноющее плечо. В таверне нас ждала работа – еще не все было готово к вечернему угощению. Сегодня был святой праздник, и люди в большинстве предпочитали отмечать его дома. Многие приезжие оставались в Сакристе, где им предлагалось угощение, так что к ужину, скорее всего, можно было ожидать лишь нескольких постояльцев. Трапеза состояла из жареных голубей, фасоли, ягод и зеленых трав – есть их полагалось вместе, с общего блюда, в воспоминание о первой трапезе, которую дева Морриган подала избранным Выжившим, – но имелись и другие тонкости церемонии, которые неукоснительно соблюдались, в том числе подготовка и украшение трапезной. Желудок у меня сводило от голода, избитое тело ныло, требуя горячей ванны, и я не могла решить, чего желаю больше. Последний подъем к постоялому двору, пологий и обычно незаметный, окончательно разбередил мою несчастную лодыжку.

Помимо еды и ванны мои мысли занимали Рейф и принесенные им гирлянды. В том, чтобы принести с места схватки брошенные мной свертки, не было ничего особенного, но усилие, которое он приложил, чтобы разыскать точно такие же украшения взамен изуродованных, озадачило меня – особенно, если вспомнить, что ему пришлось выполнять еще одну крайне неприятную задачу. Мне было очень трудно понять этого человека. Его глаза то лучились теплом, то делались ледяными – вот только что он был внимательным и предупредительным, но в следующую минуту мог оттолкнуть меня и уйти. Что за силы боролись в нем? Покупка новых гирлянд была жестом несказанной доброты. А когда он протягивал их мне, в его глазах была неизъяснимая нежность. Почему же я не могла…

– Ты все еще хромаешь.

Меня затопило теплой счастливой волной, ноги ослабели. Его голос прозвучал музыкой для моих ушей, его плечо коснулось моего. Я не поворачивалась к нему, только чувствовала, что он идет рядом, совсем близко.

– Так ты все же веруешь, – сказала я.

– Сегодня мне нужно было поговорить с богами, – ответил он, – Сакриста для этого подходит не хуже всякого другого места.

– Ты ходил, чтобы принести благодарность?

Он откашлялся.

– Нет, свой гнев.

– Ты настолько безрассуден, что осмеливаешься грозить кулаком богам?

– Сказано, что боги благоволят к тем, чей язык не лжив. А я как раз таков.

Я покосилась на него.

– Люди лгут каждый день. Особенно богам.

Он ухмыльнулся.

– Правдивее и не скажешь.

– И какому же богу ты молился?

– Разве это так важно? Разве не все они слышат нас?

Я пожала плечами.

– Капсий – бог обиженных.

– Тогда, должно быть, это он меня выслушал.

– Подозреваю, что теперь у него горят уши.

Рейф расхохотался, но я продолжала смотреть прямо перед собой. Не было никакого бога обиженных по имени Капсий. У богов вообще не было имен, только определения: Бог Творения, Бог Сострадания, Бог Избавления и Бог Познания. Рейф не был верующим. Он не знал даже основных положений Истинной веры Морригана. Неужели он прибыл из такого удаленного уголка страны, что там не было хоть маленькой Сакристы? Возможно, именно поэтому он и не хотел говорить о своих корнях. Видимо, ему было стыдно.