Ольга Покровская
Выбери утро
Речь героев скорректирована в соответствии с нормами русского языка первой четверти XXI века. Незнакомые сегодняшнему читателю реалии заменены на адекватные по смыслу
1
Маша не любила погружаться в настройки резко. Ей нравилось, чтобы реальность проявляла себя неторопливо, как в старинных романах. Вот героиня проснулась, выглядывает в окно: что-то хмуро!.. Неспешно завтракает, одевается по погоде и наконец выходит на улицу – в лицо валит мелкий дождь.
Элементы грядущего дня Маша обдумывала еще накануне, ложась спать, и заранее предвкушала, как завтра ласковый голос в виске разбудит ее и скажет: «Машенька, выбери утро!»
В последние годы кривая Машиных предпочтений склонялась в сторону осени. Маше хотелось тумана, резкой октябрьской свежести, паутины на «праздной борозде» и прочих прелестей забытой русской литературы. В архивах настроек ей удалось разыскать режим «Тургенев» с неплохим выбором ландшафтов, погодных условий и аудиокарт. Правда, после одного из Конгрессов звуки охоты были исключены из меню как возможный призыв к насилию. На них требовалось получать специальное разрешение. Маша с этим не заморачивалась – ее вполне устраивало курлыканье журавлей.
Мировой референдум по закону о Выборе Личной Реальности стал главным событием позапрошлого века. У закона были противники, сумевшие внести в проект множество нелепых поправок. К примеру, несколько десятилетий настройки разрешалось использовать исключительно для нейтрализации неблагоприятных условий жизни, таких как плохая видеоэкология мегаполисов или слишком короткий световой день.
Спустя годы ограничения были сняты, и вот уже два столетия с «хвостиком» люди Земли обладали правом индивидуально настраивать свой мир. Они шли путем ошибок. Многие увлекались бесконтрольной настройкой эмоций – до тех пор, пока не был принят запрет на моделирование чувств. Человек должен оставаться человеком. Радость должна возникать в результате правильного образа жизни, а не искусственного воздействия на мозг. Гнев и ненависть следует изживать естественным путем. Человек – не робот и не зомби! И как раз поэтому он достоин самостоятельно определять, в каких условиях ему жить.
Право выбора личной реальности было признано величайшей ценностью цивилизации и в начальный период вызвало всплеск фанатизма. Доходило до того, что люди отправлялись в отпуск на теплое море лишь затем, чтобы воспользоваться своим правом, включив режим альпийской зимы. Со временем пафос угас. К настройкам привыкли и начали воспринимать их как нечто, что было и будет всегда.
Однако Маша не принадлежала к легкомысленному большинству. Пять лет назад – ей исполнилось тогда четырнадцать – она узнала на собственной шкуре, что значит лишиться настроек. А как весело было жить в неведении, играть с подружками в реальности «аниме» и верить, что мама – добрая фея Весна из режима «Боттичелли»!
В тот несчастливый день, выйдя на прогулку в городской парк, они с мамой настроили июнь, тропу над морем, аромат диких цветов, ветер. На тропе оказалось людно. Бодрые путешественники, красавцы и красавицы, одетые в ретро начала двадцатого века, некоторые с походной тростью и цветком в петлице, улыбаясь, шли им навстречу.
На повороте, там, где тропа скрывалась за горным уступом, раздался предостерегающий крик, и в то же мгновение из-за скалы выскочил и устремился Маше в лоб мальчонка на старомодном велосипеде.
Маша шарахнулась в сторону и через миг очутилась на крупитчатом покрытии аллеи. Страшная боль в ноге выбросила ее из настроек. Схватившись за щиколотку, Маша задержала дыхание: не шевелиться! Рядом с ней на корточки опустилась худая некрасивая женщина и с глазами, полными ужаса, потеребила ее за плечо.
Когда боль в ноге стала тише, Маша приподнялась и увидела под локтем землю с раздавленными оранжевыми цветами. Упав, она снесла край грядки. От смешанных с землей цветов шел запах поздней осени, а в ямке из-под Машиного локтя барахтался черный жук со сломанной лапкой. Маша поскорее отвернулась от жука и, озираясь в поисках исчезнувшей феи Весны, крикнула:
– Мама!
– Машенька, я здесь! – отозвалась сидевшая рядом женщина и вздрагивающей рукой погладила Машу по голове. – Потерпи, котик! Сейчас приедет помощь! Сейчас!
Маша, не понимая, уставилась на незнакомку и вдруг сообразила: ну конечно, это и есть мама – ее мама без настроек.
Оправившись от первого потрясения, Маша огляделась: по аллее шли вразнобой, уклоняясь на автопилоте от столкновений, люди в термокостюмах. Некоторые смеялись и подпрыгивали. Порой кто-нибудь замечал сидящую на земле Машу и улыбался ей, а одна полная дама даже весело подмигнула. Видимо, в их настройках случившаяся с Машей беда выглядела как нечто забавное.
Пока ждали медкапсулу, пошел косой дождь со снегом. На коротко стриженные головы гуляющих наползли капюшоны, на лица спустились прозрачные маски – напыление водоотталкивающих частиц, – но, кажется, никто из идущих не заметил происходящего. Маша зачарованно, как во сне, провела рукой по своему лицу и ежику волос. Термокостюм отключился. Напульсник мерцал и отказывался возобновлять настройки. Некуда было деться от пронизывающего ноября.
Наконец подоспела помощь. Поврежденную связку починили прямо на месте в капсуле коррекции. А жука, сколько Маша ни просила, чинить отказались. В нем не было обнаружено учетного сигнала, а значит, он не мог претендовать на заботу государства.
Дома Маша включила «нейтральную передачу» и, отдыхая в голубоватой пустоте неба, попыталась представить себе Покой, как учил лицейский психолог. Но в голову все время лезли снежные хлопья, жук и тоскливый запах оранжевых цветов, смешанных с землей. Что-то беспредельно одинокое было в этом – остаться без настроек. Словно ты попал в космос, где движется по своим орбитам несметное число небесных тел, но ни одно не замечает другое.
– Мама, я хочу понять, как они жили без настроек? Ведь это страшно, когда ты ничего не можешь выбрать: ни погоду, ни как должны выглядеть близкие! Наверно, они были очень смелыми?
– Котик, они были рабы и даже не знали, что такое свобода, – сказала мама. – А ты, если будешь думать о глупостях, останешься, как тетя Лара, без работы!
Машина мама была зубным генетиком и с детства пугала Машу дефицитом рабочих мест: «Ты подумай, как плохо без работы! Государство тебя кормит, настройки развлекают. Ну а ты сама – за что же ты будешь себя уважать?»
* * *
Тетя Лара была маминой двоюродной бабушкой. Про нее в семье ходила легенда, будто в юности она целый месяц прожила без настроек и позволила себе критиковать величайшую ценность цивилизации, в результате чего и схлопотала пожизненный запрет на работу.
Тети-Ларины сто лет, отведенные каждому жителю Земли, подходили к концу. Закон о столетней продолжительности жизни был венцом справедливости, и Маша об этом знала. Пожил сам – уступи место следующему. При этом твое отсутствие не вечно. Генетическая информация бережно сохраняется, и человека сразу же после смерти ставят в очередь на жизнь. Когда очередь подойдет, каждый сможет пожить еще раз.
В Машиных настройках тетя Лара была тощей вздорной колдуньей в остроконечном колпаке. Маша ее побаивалась. Но теперь, после происшествия в парке, увидев тети-Ларины костлявые руки, распахнутые к объятию, Маша расплакалась. Тетя Лара вдруг представилась ей жуком, которого скоро перевернут на спину и переломят, только уже не одну лапу, а совсем.
– Ну вот видишь – опять слезы! – воскликнула Машина мама. – С того случая просто не узнаю ребенка! Лара, она же последних друзей растеряла! Раньше хотя бы гуляла с девочками в общей настройке, а теперь бродит одна.
– Мама, а ты в курсе, какие у них настройки? – вскричала Маша. – Плюс тридцать пять и карнавал какой-нибудь бразильский! Там вообще думать ни о чем невозможно! И разговаривать невозможно!
– Маха, а где ж ты одна-то бродишь? – грозным контральто полюбопытствовала тетя Лара.
Маша отвернулась и промолчала. Она бродила по осени. Порой заказывала листопад, порой смешанный со снегом дождь. Ей были важны мелочи – ощутить на коже влагу тумана, пошуршать листвой по аллеям графской усадьбы вместе с прочими дамами и господами…
Тетя Лара быстро добралась до Машиных тайных мыслей.
– Хочешь познать жизнь без настроек? – спросила она, ястребиным взглядом вперившись во внучатую племянницу.
– Да, я хочу понять, как они жили. Но я боюсь, – сказала Маша.
– Маха, а теперь я тебе открою секрет! – торжественно произнесла тетя Лара. – Можешь сколько угодно шляться без настроек – все равно, как они жили, ты не поймешь никогда! Мы не можем представить себе прошлое, потому что информации о нем больше нет, даже самой базовой. Она утилизирована! От космического лайнера отстыковали прицеп!
– А почему его отстыковали? – спросила Маша.
– Потому что в каком-то смысле история – это страшно тяжелый контейнер с мусором. В нем устаревшие машины, детали от механизмов, которых больше не существует. Нельзя вечно таскать за собой прошлое. Конечно, всегда будут чудики, которые умеют читать буквы и копаются в романах. Но рядового землянина это только затормозит в развитии.
На этих словах взгляд колдуньи потеплел и стал хитрым.
– Машка, а может, тебе пойти на курсы чтения? Раньше после них выдавали доступ к архивной информации. Прочтешь роман из девятнадцатого века – вот тебе и жизнь без настроек! Уверяю, ты ничегошеньки не поймешь! Нет, ну а что ты имеешь против? – обратилась она к Машиной маме. – Посмотри, что вы делаете с детьми! Ребенок еще говорить не научился, а его уже тащат в лабораторию – дитятко, давай копайся в генах! Ведь этот ваш культ науки сделал человека духовно нищим! Нищим!
Той же осенью, успев до Нового года, Маша окончила курсы чтения и получила доступ к файлам литературного хранилища. Забытые великаны прошлого, владевшие умами Машиных предков, все как один оказались к ее услугам. Содержимое «контейнера с мусором» поразило Машу, но за два года, остававшихся до поступления в университет, она осилила только «Войну и мир». Как и предсказывала тетя Лара, несмотря на подробные комментарии, Маша поняла в романе совсем немного, и все же решение было принято: она посвятит свою профессиональную деятельность истории, а именно – изучению жизни без настроек.
2
После долгого спора с мамой Маша выбрала самый непопулярный факультет – «Архивы образа жизни». Туда совсем не было конкурса. На день открытых дверей Маша явилась в режиме «аниме». Мультяшные профессора соблазняли студентов увлекательными стажировками и перспективой трудоустройства. А затем на скалу взлетел молодой и пылкий разбойник по фамилии Кувшинкин. Взмахивая кинжалом, он говорил о времени, когда люди воспринимали мир таким, каков он есть. О, что это были за счастливцы! Первая зелень апреля была им сладка, как свидание после долгой разлуки, а тоска по снегу вдохновляла душной ночью июля писать стихи! Вместо того чтобы «надеть» погоду по своему выбору, они надевали шубы или резиновые сапоги. И уж, конечно, и речи не шло о том, чтобы подтасовывать образ возлюбленного!
– Ребята, предлагаю признаться! Настройки – уже давно не свободный выбор разума, а намертво въевшаяся привычка! Для большинства из нас начать день без «Выбери утро» равносильно крушению вселенной. Нашей с вами задачей будет воссоздать в себе мироощущение естественной жизни и исследовать его. Почему мы разучились творить? Где художники, поэты? Последнее поколение творцов создало библиотеку настроек, и на этом все закончилось. Она не пополняется уже больше ста лет, потому что творческая способность утрачена!
– А зачем нам пополнять библиотеку? – спросил мальчишеский голос из зала. – Даже если мы каждый час будем менять настройки, все равно их за тысячу лет все не перемерить!
Разбойник сдвинул брови и перекинул кинжал из ладони в ладонь, однако сдержался.
– Милые дети! Дело не в том, много настроек или мало. Дело в том, что мы не способны сочинить свою. Даже выбирают из имеющегося единицы, а большинство и этого не хотят – включают режим «Перемешать», и все! Вы посмотрите на себя, вы ведь просто… – воскликнул он было и запнулся. Употреблять в обществе ругательства вроде «зомби» было запрещено. – В общем, наша с вами дерзкая цель – возродить в человеке творчество! А для этого придется провести эксперимент и понять, каково это – быть без настроек! Большинство из вас не решаются даже просто увидеть себя в зеркале. Рискните – обещаю вам нехилую встряску! Нам надо поднять отмерший пласт живых человеческих чувств. Одиночество и единство, страдание и сострадание. Доверие, вдохновение! Вы вообще в курсе этих понятий?
Маша слушала, наморщив лоб.
– А теперь, дорогие дети, предлагаю вам поучаствовать в очень приятном, очень вкусном эксперименте! – продолжал разбойник. – Сейчас на ваших глазах я выну из оболочки кулебяку. Это пирог, испеченный по рецепту наших далеких предков. В настройках у вас наверняка есть модель его вкуса. Но я предлагаю вам ощутить настоящий! Если боитесь отключить все настройки сразу, освободите хотя бы вкус и обоняние!
При этих словах он водрузил на стол несколько пластов пирога и, разорвав термоупаковки, покромсал кинжалом на куски.
– Налетай!
– У меня лаваш какой-то с брынзой. А у тебя что? – спросила Маша у лицейского друга Никиты, поступавшего с ней за компанию.
– Кукурузная лепешка, – ответил тот, пожевав. – Я же в Мексике!
– У меня чипсы с беконом! – крикнули из зала.
– Вот видите! У вас чипсы! – восторжествовал Кувшинкин. – Я так и знал – ни один из вас не решится снять настройки хотя бы частично. Сами того не ведая, вы лишили себя роскошного душистого пирога и грызете какую-то дрянь! – Он оглядел аудиторию и погрустневшим голосом проговорил: – Ребята, я не зову вас в прошлое, не идеализирую жизнь без настроек и не призываю фанатеть от ретро. Я о том, чтобы вы хоть иногда для разнообразия смотрели на мир своими собственными глазами!
Рисованный разбойник показался Маше забавным. Она поразмыслила и записалась к нему на курс.
* * *
Николай Родионович Кувшинкин был совсем молодым ученым, вернувшимся недавно из некой таинственной командировки. Поговаривали, будто он сделал важное для науки открытие. Потому, несмотря на радикализм и прочие недостатки, ему и доверили вести курс. В университете о Кувшинкине ходила странная слава. Он слыл революционером, едва ли не врагом настроек. Впрочем, Маша была уверена, что это вранье. Если бы нечто подобное обнаружилось, Кувшинкин был бы объявлен пожизненным безработным, как случилось с тетей Ларой, и уж точно его бы не допустили к студентам.
Тему Машиной научной работы они определили быстро. Маша сказала, что хотела бы вникнуть в быт рядового ученого, скажем, нейробиолога, из пограничной эпохи, когда настройки еще не вошли в жизнь, но наука уже полным ходом стремилась к ним.
– У меня был предок, – доверительно сообщила она Кувшинкину. – Он работал в Москве, в научном институте, а в свободные дни жил на даче, читал книги. У моей прабабушки Лары сохранились старинные носители. Один с его записями, а другой с фотографиями – на нем так и написано: «Дача». Только их не на чем посмотреть. Надо ехать в архив исторических гаджетов. Я подумала: вот как раз…
– Фролова, ты что, смеешься? Какая дача? Дачи все давно снесли! Где ты собираешься практическую часть вырабатывать? – воскликнул разбойник. – И потом, на кой нам черт нейробиологи! Наша миссия – возродить художественное творчество. Искусство! Слыхала о таком? Так что никаких пограничных эпох. Погружаться будем в самый расцвет! Раз уж ты Толстого читала, предлагаю середину девятнадцатого века. Культура русской усадьбы!
Маша жалобно смотрела на вихрастого разбойника и помалкивала.
– Я же не просто так советую, – смягчаясь, сказал Кувшинкин. – По той эпохе хотя бы сохранилась парочка заповедников. На один мы тебя забросим, там наша база. Поживешь без настроек с недельку. Конечно, это будет жалкое подражание. Но для нас важна не точность деталей, а состояние души. Ты, Фролова, должна будешь в себе, не в настройках, а в душе, в душе – он постучал себя кулаком в грудь, – почувствовать импульс к творчеству! Фантазию хоть какую-то! И зафиксировать ход своих переживаний. Подробно! Каждую слезинку! Если ты сделаешь это убедительно, это будет твой вклад в возрождение человечества.
При этих словах анимешные глаза Кувшинкина стали грустными и квадратными. Он умолк, и Маша догадалась, что ни в какое возрождение он не верит.
– Николай Родионович, а вы жили когда-нибудь без настроек? – шепотом спросила она.
Кувшинкин тупо уставился на Машу, потом заржал и, махнув рукой, вышел из аудитории.
* * *
За лето Маша перерыла архивы настроек и, помимо уже исхоженного вдоль и поперек «Тургенева», обнаружила «Покос в Ясной Поляне» и «Болдинскую осень». Ей нравилось гулять по аллеям, вдыхать ароматный воздух и любоваться частыми радугами. В качестве поощрения научный руководитель раздобыл для нее ретро-блокнот и карандаши. Теперь во время прогулок, присев на скамью, Маша поглядывала вокруг, что бы такое ей воспеть? Попробовала нарисовать с натуры кленовый лист, но, повозившись пару минут, бросила. Хотела сочинить рассказ – и не смогла придумать, о чем. Хоть убейте, она не понимала, какой смысл в ее жалких стараниях!
Однажды, гуляя в настройках по аллеям Тригорского, Маша вспомнила перевернутого жука и оранжевые цветы в земле. В груди зашевелилась жалость, забродили, цепляясь друг за друга, слова «грустно», «сыро», «солнце», «смерть». Солнце было лишним, но, Маша чувствовала, на его осеннем луче все держится: и запах бархатцев, и копошения пораненного жука, и ее собственное какое-то трепещущее, бедное желание заслужить одобрение Кувшинкина. На миг ей пришло в голову: а вдруг это и есть творчество? Подумав так, Маша взялась за напульсник и скорее сбежала в мультфильм.
Решение о прохождении практики было принято в октябре, сразу после того, как научный руководитель ознакомился с результатами Машиной работы в архивах.
Материалы о процессах, протекающих в коре головного мозга в момент вдохновения, Кувшинкин забраковал сразу.
– Фролова, вот поэтому мы и погрязли в болоте! У вас у всех один мозг на уме! А где душа? Где человеческое достоинство? Чудо где в конце концов? Эти твои «процессы» уже триста лет изучены! Нажать кнопку в башке – такая же фальшивка, как ваши настройки. Ты докопайся, что в груди у них трепетало? Ныло там что? Почему у них были чувства острые, а у нас тупые? В чем они превосходили нашу цивилизацию, и как нам у них поучиться?
– Николай Родионович, да просто без настроек им было скучно! Поэтому у кого было свободное время, у дворян… вот они все и сочиняли, – запнувшись, сказала Маша. – Вы представьте – всю жизнь одна и та же реальность. Это же с ума можно сойти!
Разбойник, сдвинув мультяшные брови-черточки, строго посмотрел на Машу.
– Скучно – это еще не все, Фролова! Кому скучно было, те горькую пили. А с тобой мне все ясно. На этих вот компиляциях далеко не уедешь. Как смотришь на практику без настроек? Или боишься? – Ив его угольных глазах загуляли красные блики.
– Совсем не боюсь! – решительно возразила Маша. – Я однажды уже была без настроек. Когда повредила ногу.
3
В день отъезда Маша включила в настройках солнечный день октября. Для Кувшинкина, впервые отказавшись от мультипликации, она выбрала реалистичный образ кучера времен государя Александра Второго. Старой умной лошадкой правил не усатый какой-нибудь дядька, а простой крестьянский парень, спасенный барином от солдатской службы для хозяйственных нужд. Господам же (в данном случае Маше) полагалось усесться в коляску и ехать, охая на кочках, прямиком до поместья.
К сожалению, кучер Кувшинкин не осознал свою роль. Даже не думая соблюдать субординацию, всю дорогу он давал барышне указания, в особенности напирая на ежедневный и искренний отчет в дневнике.
– Все движения души! Тоску, скуку, гнев! Все порывы! Анализируешь и записываешь – это твоя главная задача! А то я вас знаю – пойдете бродить в поля да слезы лить, а через день заявите: верните напульсник! – бранился кучер.
– Я не заявлю! – твердо сказала Маша.
– Ты пойми, Фролова, мы тут не дурью с тобою маемся. В нашей работе, может быть, вся надежда земли! – продолжал кучер. – Ты, конечно, этого не видишь, потому что сидишь в настройках. Но поверь мне, я-то каждый день любуюсь: сегодняшнее человечество – это спящие мухи. Обожравшиеся сахару мухи – больше ничего!
Маша слушала, отвернувшись, ее взяло зло на Кувшинкина.
– Николай Родионович, как вы можете так всех презирать? Зачем тогда вы нас чему-то учите, раз мы – мухи?
– Да не презираю я! Мне, наоборот, жалко! – растерявшись, возразил Кувшинкин.
– А мне жалко тех, древних, которые жили в плену обстоятельств! – сказала Маша. – А нас чего жалеть? Мы счастливые!
Кучер нахмурился и промолчал, но Маша ясно расслышала: «Дура!»
* * *
– Ну вот, Фролова, это наша база! – сказал он, помогая Маше выбраться из коляски. – Хмуровато с непривычки, зато как пахнет! Ты понюхай – грибами! Грибы собирала когда-нибудь? Давай вырубай настройки, не пожалеешь! Да куда ты пошла, вымажешься вся – не видишь, грязища!
Маша в фильтрах «Тургенев» осмотрелась и нигде не обнаружила грязи. Под ногами нежно позванивала золоченая листва. Над прелестными, в дымке, лугами кружили стрекозы, а на пригорке приветливо распахнула окна серо-голубая усадьба со свежевыкрашенными, словно накрахмаленными, кружевами наличников.
– Ты не смотри, что дом облезлый, – сказал Кувшинкин, взяв Машу за локоть и в обход луж ведя к усадьбе. – У них с краской проблемы. Выпускают музейную партию раз в десять лет. А сама понимаешь, ветра, сырость. Спасибо, что пока хоть не снесли! Усадебный дом тысяча восемьсот сорок девятого года постройки после молекулярной реконструкции. Парк поддерживается. Хвойные, правда, не растут. Ну, они уж триста лет не растут. Ты хоть в настройках-то елку видела? Вот раньше, по документам, здесь ели были. Ну зато остались липы, березы. Ты чего ждешь-то? Снимай настройки!
– Николай Родионович, я не могу. Я сначала должна освоиться, – смутилась Маша и на всякий случай прикрыла напульсник ладонью.
– Фролова! Зачем ты ехала сюда вообще? – остановившись, вскипел Кувшинкин. – Мультики смотреть? Или вживаться в мироощущение предков?
– Я не могу сразу! – разволновалась Маша. – Я увижу все это ваше облезлое, и у меня будет стресс!
– Стресс? – Вконец потерявший совесть кучер уткнул кулаки в бока. – Что значит, стресс? Ты ученый или кто? Думаешь, для меня не стресс каждый день вами любоваться? Все как один серые, бритые, чумазые поросята! Фролова, ты лоб в чем вымазала? Зубной распылитель у тебя на лбу, ясно? Хоть бы взглянула на себя разок в зеркало!
Маша потерла лоб и сняла сухой комочек. Попробовала – в настройках на вкус это был шоколад.
– Ладно, – хмуро сказал Кувшинкин. – Иди в дом. Вызовешь завхоза Стеллу, отключишь настройки и сдашь ей напульсник на неделю – ясно? И термокостюм. Он тебе тут без надобности. Там у них целый шкаф одежды – хоть понаряжаешься раз в жизни! Девчонка все же! Ну, я пошел, инструкции у тебя есть, – заключил он и направился к площадке, где остался экипаж, однако через несколько шагов обернулся. – Маш, ты ж любопытный человек! Не понимаю, ну какая охота всю жизнь быть зомби!
Маша в растерянности смотрела, как удаляется кучер, теперь уже окончательно. К ее удивлению, он сел не на козлы, а внутрь экипажа, стукнув дверцей. Коляска покатилась сама. Должно быть, от волнения в Машиных настройках «слетела» лошадь.
По голубоватой, в стелющейся дымке дорожке парка Маша прошла к нарядному крыльцу с резными балясинами. Из дверей ей навстречу уже выглядывала добродушная женщина в праздничном крестьянском уборе. Она представилась Стеллой и проводила Машу в ее спальню.
В миленькой, оклеенной синими обоями комнате пахло цветами. Маша огляделась и увидела на окне чуть прикрытую занавеской вазу с чайными розами, крупными и тяжелыми, как яблоки. По стенам блестели зеленью и лазурью несколько итальянских пейзажей.
Маша села в обтянутое бархатом кресло, зажмурилась и рывком отлепила ленту напульсника. Без настроек воздух стал холодным и резким. Маша почуяла запах сырого дерева и еще что-то знакомое, пряное и грустное. Открыла глаза и увидела голые деревянные стены, потолок с дождевыми потеками и окно без штор. На подоконнике, там, где настройка «Тургенев» показывала вазу с розами, стоял ящик, засыпанный землей. Из земли торчали листья-елочки и оранжевые с коричневатой каймой цветы на коротких стеблях. Такие же, как те, на которые она упала, когда повредила ногу.
Маша ошеломленно поднялась с табурета и провела по доске ладонью – нет, никакого бархата… Упала на застеленную кровать и почувствовала слезы и гнев на свою наивность. Семь дней в этом жалком подобии усадьбы!
По мысли научного руководителя, Маше предстояло пробыть без настроек неделю. Этого должно было хватить, чтобы студентка Фролова совершила открытия, которые возродят в «объевшихся сахара мухах» творчество! Как бы не так! Маша потянулась к брошенному на столе напульснику, дотронулась кончиками пальцев и, помедлив, передумала. Все-таки жалко было разочаровывать Кувшинкина.
Немного свыкнувшись с безрадостной обстановкой, Маша подошла к старинному шкафу – там, согласно инструкциям, для нее была приготовлена одежда. Взялась за облезлую ручку. Дверца скрипнула и, распахнувшись, окунула Машу в мутное зеркало. Из мглы веков на нее смотрела девочка с круглым лицом и коротковатым носом. Русые волосы подстрижены сантиметровым ежиком, большего не позволяет термокостюм. Уши торчат.
Маша схватила с полки одежду – джинсы, футболку и красно-белый свитер с оленями – ив ужасе захлопнула дверцу.
– Нет, ну как они жили без настроек? Как они жили? – бормотала она, неуклюже переодеваясь. – Просто жили и знали, что все видят, какие они страшные? И сами тоже прекрасно видели, кто красивый, а у кого уши? Ничего себе удовольствие!
Твердо решив, что больше никогда не заглянет в зеркало, Маша открыла дверь в коридор и дрогнувшим голосом позвала:
– Я готова! Вот, возьмите, пожалуйста!
Стелла, преобразившаяся из нарядной крестьянки в полную бритую женщину в термокостюме, отнесла Машину одежду с напульсником в хранилище. Через полчаса она же пригласила Машу завтракать.
Улыбаясь чему-то в сюжетах своей настройки, Стелла подала кофе и сливки в молочнике. Кувшинкин предупреждал – на подлинный вкус не стоит рассчитывать, в мире давно уже нет натурального молока. Маша даже не стала пробовать этот напиток, зато съела булку и выпила бокал артезианской воды. Она впервые пила воду без настроек и никак не могла понять, как можно охарактеризовать вкус, которого нет. «Вкус неба! – вдруг пришло ей в голову. – Да, вкус облаков!»
Завтракая, Маша поглядывала через открытые двери столовой в гостиную. Там было на что посмотреть. По стенам замерли горка с посудой, диван и таинственное мутно-черное пианино. Громоздкие предметы старины, как большие дружелюбные животные, ждали ее внимания.
Покончив с трапезой, Маша подошла к пианино и подняла тяжелую крышку. Желтоватые клавиши не шелохнулись, но в черной глубине загудело. «Подумать только! – поразилась Маша, осторожно нажимая на клавиши. – Когда-то не было иного способа извлечь фортепианную музыку, чем только заволакивать в дом эту громилу!»
Звуки протекали через пальцы в кровь и, пробежав по жилам, отдавали в ступнях. Маша опустила крышку. Смятенно взяла из вазочки кусок колотого сахара и, отгрызая сладкие крупинки, отправилась гулять.
4
Пейзаж, открывшийся ей с крыльца – небо в быстрых лиловых тучах и оранжевый березняк по кромке огромных коричневых полей, – был широк и дик. Сырой порывистый ветер беспрепятственно гулял по холмам и долинам. Учитывая отсутствие термокостюма, Маша отказалась от дальней прогулки и пошла посмотреть усадебный парк.
Дорожки, присыпанные березовыми крестиками, обрамленные цветниками, за которыми ухаживала пара умных машин, постепенно становились все уже и наконец превратились в лесные тропинки. Заметив указатель «Пруд», Маша спустилась по одной из них к небольшому лесному водоему. Черный и неподвижный, с неясной глубиной, он напомнил Маше пианино.
Ветер летал поверху, внизу была тишина. Даже когда березняк, задрожав, посыпал зеркальную черноту золотом, вода не шелохнулась.
Там, где мелководье сплошь поросло травой, Маша заметила черную клочковатую собаку. Она обнюхивала берег и вдруг замерла, приподняв переднюю лапу, а затем внезапно ринулась в воду. Темная глубина шевельнулась. Золото берез побежало прочь, и в тот же миг, проколов тучи клинком, в воду ударило солнце. Пруд закачался, и у Маши, глядящей на смятые рябью облака, закружилась голова.
Тем временем собака выбралась на берег и, отряхнувшись после неудачной охоты, потрусила вверх по тропе, а Маша обошла вокруг пруда и заглянула под березы. Кувшинкин ошибся – грибов не было, и пахло совсем не грибами, а сыростью, увяданием всего, что так весело жило летом.
Солнечная рана затянулась – тучи стали сплошными, ветер спустился к земле. Свитер с оленями не согревал. Маша натянула «горло» свитера на подбородок и спрятала кулаки в рукава. Надо было бы поискать одежду потеплее, но Маша вспомнила ту курносую, остриженную, с оттопыренными ушами в зеркале дверцы и решила, что лучше замерзнет, чем снова откроет шкаф.
Первый опыт жизни без настроек произвел на Машу значительное впечатление. «Ну и влипла! – думала она, возвращаясь к усадьбе. – Узнала, что уродина, – раз! Наверняка заболею – два! А если еще и начнется выброс кортизола?» Некуда было скрыться от холода и запаха умирающей листвы. Без напульсника Маша не могла совершить даже простейшую правку реальности – заменить хмурое небо на ясное!
Выйдя к дому, на дорожке между хилыми цветниками Маша увидела недавнюю охотницу – искупавшуюся в пруду собаку. Мокрая шерсть висела клоками, обнажая худобу и старость. Маша впервые наблюдала вблизи столь неприглядное животное. Звери, встречавшиеся ей в настройках, были молодыми и красивыми, а их движения – упругими, полными энергии.
Заметив Машу, собака доверчиво приблизилась и повела носом возле кармана, где лежал остаток сахара. Со смесью жалости и досады Маша отступила на шаг. Собака подняла морду и поглядела с укором на непонятливого человека.
Мокрая шерсть пахла грустно, еще грустней, чем оранжевые цветы. Нигде в настройках Маша не встречала запаха вымокшей дворовой собаки. На шее, в клочьях бурой от крови шерсти, виднелась широкая, с половину Машиной ладони, рана. Маша вспомнила вдруг того черного блестящего жука в городском парке, которому, упав, она сломала ножку.
«Нет! Ну как все это можно выносить?!» – возмутилась она и решительно направилась к крыльцу. Там Стелла и ее коллега, отвечающая за работу садовых машин, обсуждали маршрут прогулки по одному из заповедников Австралии. Судя по всему, сотрудницы находились в одной настройке.
– Тут животное ранено, – сказала Маша, показывая на собаку. – Где у вас капсула коррекции?
Женщины удивленно обернулись на Машу.
– Кто ранен? – переспросила Стелла.
– Животное! Собака! Посмотрите вправо и вниз! – с трудом сдерживаясь, сказала Маша.
Сотрудницы уставились на место, куда указывала Машина рука, переглянулись и закатились дружным смехом. Маша и представить себе не могла, что там было у них в настройках, – может, кенгуренок или даже просто фонтанчик на воздушной подушке, каких полно во всех парках.
– Нет, это в капсулу не нужно. Не вижу учетного сигнала, – отсмеявшись, сказала Стелла.
Она была права. Во всем, что могло претендовать на заботу государства и сотрудников, – ив Маше, и каждом воткнутом в землю саженце – должен был присутствовать учетный сигнал.
Маша посмотрела на собаку, потрусившую в сторону полей, и, задумавшись, вошла в дом. В комнате легла на кровать и уперлась взглядом в потолок с дождевыми потеками. От всего этого безобразия не рождалось ни мыслей, ни вдохновения, которое столь уверенно предрекал ей Кувшинкин.
В комнате оказалось холодно. Доисторический термометр на стене показывал двенадцать градусов по Цельсию. К сотрудницам обращаться не хотелось, и все-таки, промерзнув едва ли не до обеда за столом с рассыпающимися от старости книжками, Маша отправилась к Стелле.
– В доме холодно! Как прибавить тепло? – спросила она, найдя ее на кухне за поглощением пюре – стандартного блюда с управляемым настройками вкусом.
– Холодно? – удивилась Стелла.
– Я без термокостюма! – терпеливо напомнила Маша. – Сделайте хотя бы двадцать градусов.
Стелла дружелюбно кивнула и, оставив еду, пошла выяснять у коллеги, можно ли отрегулировать тепло.
– Послезавтра приедет мастер! – объявила она, вернувшись.
– А сегодня? – изумилась Маша. – А завтра? Мне что здесь замерзнуть?
Стелла ободряюще улыбнулась:
– Вы можете запросить разрешение на досрочный доступ в хранилище. Тогда я смогу отдать вам напульсник и термокостюм.
Надежда на избавление радостно колыхнулась в груди. Маша мигом представила, как вернутся тепло и солнце, и вдруг почувствовала накат брезгливости.
– Спасибо, не надо! Зомби вы… – пробормотала она и, растолкав двери, вырвалась на волю.
Стелла приветливо помахала ей вслед. Вероятно, в ее настройках Маша сказала: «Я пойду прогуляюсь».
5
Маша не понимала, что произошло, но чувствовала непоправимость случившегося. Ее душу разом выбросило из родного племени, и свои стали врагами. Кто бы мог подумать, что через несколько часов «практики» она почувствует ненависть к своим собратьям, и всего лишь за то, что они – в настройках?!
Вместо того чтобы гулять по парку, вдыхая правдивый запах осенних цветов, пить сваренный на огне кофе, трогать клавиши черной громилы и учиться рисовать карандашом, Маша рванула некошеным лугом в овраг. Оскальзываясь на мокрой листве, выбралась на другой берег и вышла на полузаросшую тропу вдоль распаханного поля.
Просторы и нешуточный ветер зарядили Машу силой. Поначалу она шагала стремительно, но затем подвернула на кочке ногу и сбавила темп. По дороге Маша видела птиц, с трудом летящих против ветра, и листья, стаями снимающиеся с ветвей, видела сонную бабочку на шаткой соломинке и сизое облако в форме бегущей собаки. В какой-то момент, засмотревшись, Маша наступила сапогом на расклеванную мышку, вскрикнула и шарахнулась с дороги на пашню.
За полем начался перелесок и другое поле. Заповедник оказался обширен. Маша не была уверена, что вернется в усадьбу но все-таки время от времени оглядывалась, примечая изгибы полей и рощ, чтобы при необходимости найти обратную дорогу. Вскоре решимость уехать победила. Если бы сотрудницы были, как и она, без настроек, Маша прожила бы в усадьбе все полагающиеся дни. Но вернуться к вечно смеющейся Стелле и умолять бесчувственного робота прибавить тепла – нет, этого не будет!
Когда за лоскутом отдаленного луга завиднелось шоссе, Маша решила, что явится, как есть, без напульсника и костюма – прямо в университет. Пусть Кувшинкин полюбуется, что с ней стало!
Машин на шоссе оказалось немного, и все же достаточно, чтобы можно было рассчитывать на «попутку». Их коконы стремительно проносились над дорожным покрытием. В них грезили наяву Машины братья по планете. Маша что есть силы махала им руками, пока не сообразила: если кто-то и заметил ее, то, вероятно, в образе пальмы, или косули, или, может быть, маленького безвредного монстра из мультика. Чтобы связаться с себе подобными и попросить помощь, был нужен напульсник.
Припомнив расстояние до города и сообразив, что пешком ей не дойти, Маша развернулась и двинулась вдоль кромки луга в обратный путь. Свободная жизнь без настроек, термокостюма и современных средств связи была невозможна!
От гнева на собственную глупость усталая Маша почувствовала прилив бодрости. Прикинув маршрут, она решила, что сэкономит не менее получаса, если пойдет не в обход, а наискосок через поля.
Первое поле было сухим – Маша прошла его быстро. В перелеске присела отдохнуть и, достав из кармана джинсов обглоданный сахар, догрызла.
Второе оказалось куда мокрее. Маша решила дать крюк и пройти по краю, чтобы не увязнуть. Но маневр не оправдал себя. Ландшафт шел вниз, комья глинистой земли были влажные, и кое-где уже начинала поблескивать красноватым закатным солнцем вода между грядами. Маша разволновалась и, вцепившись тревожным взглядом в далекий усадебный холм, ринулась к цели.
Силы кончились на середине поля. Отдышавшись, Маша вылезла из неподъемных от налипшей глины сапог и пошла босиком. Мрак конца октября медленно надвигался со спины, а затем сделал рывок и обогнал Машу.
То, что она, человек, царь вселенной, ничего не может поделать с темнотой и вязкой землей, что у нее не осталось сил преодолеть пару километров до человеческого жилья, раздавило Машу. Она села на пашню и расплакалась.
Облепленные глиной босые ноги занемели от холода. Наплакавшись, Маша прилегла виском на глиняный ком покрупнее и постаралась дышать спокойно, чтобы набраться сил для марш-броска. В какой-то миг ей показалось, что по темному краю поля движется силуэт человека. «Меня ищет Стелла!» – догадалась она и, рывком вскочив, снова осела на колени – ноги подломились.
– Помогите! – тоненько крикнула Маша. – Хелп!
Тень остановилась и стала женщиной среднего роста, в брюках и великоватой кургузой куртке.
– Эй! Ты что там делаешь? – крикнула она, заходя в пашню, как в воду, и, уверенно пройдя по волнам, помогла Маше встать.
Маша выбиралась, спотыкаясь, повисая без сил на локте незнакомки.
– Студентка? – спросила женщина. – Кто же вас таких посылает? Было дело, одну вашу еле из реки выловила. Пошли, галоши хоть дам тебе. А там пройдешь по тропинке через рощу. Тебе ведь в усадьбу? Меня Анна зовут.
На пригорке, куда они поднялись, сохранилась облупленная приусадебная церквушка. Анна состояла на должности смотрительницы объекта.
Небольшая комната сторожки, где очутилась Маша, вся была заставлена стопками настоящих бумажных книг. Маше было не до реликвий, язык еле ворочался, и все-таки из вежливости она спросила:
– А «Война и мир» у вас есть?
– Есть, – усмехнулась Анна, поставив перед Машей таз с водой.
Пока Маша блаженствовала, отмывая ноги в теплой воде, хозяйка слазила под кровать и добыла пару диковинной обуви.
– Меряй, не бойся. Садовые галошки. Потом вернешь.
Маша послушно сунула ноги в резиновые башмаки, выстеленные мягкой тканью.
– Угощать мне тебя нечем, – сказала Анна, открыв шкафчик и оглядев полки. – Здесь муки нормальной и то не добудешь, – и поставила на стол кружку кипятку и пюре «основное», которым кормилась вся планета. Есть его без формирующих вкус настроек оказалось немыслимо.
– А что вы изучаете? – спросила Маша, кивнув на книги.
– Хочу разобраться, как проходило богослужение, – сказала Анна. – Историю христианства стерли, научной информации нет даже в архивах. Уж не знаю, чем им не угодило… – Она осеклась и, помолчав, продолжила: – Но церковные книги еще можно встретить. Вот у меня здесь тоже есть несколько. Я, правда, понятия не имею, с какого боку к ним подойти. Ищу подсказки в художественной литературе – там все подробно описано. Надо только внимательно перечитать и собрать воедино. Но даже если смогу реконструировать по крупицам, все равно служить-то некому. Нужен мужчина, и чтобы был сан…
– Можно попросить нашего преподавателя Николая Родионовича, он не откажется! – воскликнула Маша. – Он вообще все это обожает! Все, чего сейчас нет!
Анна рассмеялась и, помолчав, вздохнула.
– Ничего тут не сделаешь, – сказала она. – Только если чудо произойдет.
И с тоской, словно упрекая невидимого чудотворца в бездействии, посмотрела в окно на быстрые облака.
– Ну все, пойдем, а то начнут тебя искать, – сказала она и подала Маше испачканный в земле свитер с оленями.
Только тут Маша заметила, что Анна смотрит на нее без надежды, как на жалкое запутавшееся существо, и от носа к губам у нее идут печальные складки.
Проводив Машу до березового перелеска, Анна замедлила шаги.
– Дальше не пойду. Не надо, чтобы нас видели. Скажут, что я научных работников с толку сбиваю, а я и так здесь на птичьих правах.
– Ой! – спохватилась Маша. – Я забыла сказать! Я сегодня встретила животное, собаку, ей нужно полечить рану! А они не хотят пускать ее в капсулу и вообще даже не видят ее! У вас есть капсула коррекции?
– Это ты Пегаса видела, – сказала Анна. – Он уже прибегал, подрался с кем-то. Капсулы у меня нет, но я ему намазала. А что касается этих ваших, так я сколько раз говорила Николаю – пусть похлопочет там у вас в университете! Прислали бы наконец живого человека в смотрители! Какой толк от этих «обкуренных»?
– Просто зомби! – согласилась Маша и почувствовала, как приятно забилось сердце от неожиданной солидарности со странной женщиной, знакомой к тому же с Николаем Родионовичем.
– Дома ноги попарь в горячей воде! – на прощанье велела Анна.
– Я в капсулу попрошусь, – сказала Маша и решительно вошла в березняк.
Роща, светлая от стволов, кончилась быстро. Совсем рядом, на пригорке, Маша увидела усадьбу – громоздкую тень дома и освещенное лампой крыльцо.
На последних метрах пути Маша почувствовала, как сильно ноют у нее ноги и саднит горло. Надо было срочно попасть в капсулу коррекции. Войдя в дом, она несколько раз попыталась вызвать Стеллу. Смотрительница не отвечала. Чувствуя, как нарастает страх, Маша выбежала на темный двор и, пройдя мимо цветника к зданию хранилища, где ночевали Стелла и ее коллега, принялась стучать в запертую дверь.
Маша кричала до хрипа, била в дверь ногой, но рабочий день сотрудниц музея был закончен. Они ушли глубоко в настройки. Кто знает, в какой инопланетной колыбели качались их сны?
Отчаявшись достучаться, Маша вернулась домой, вынесла одеяло и, укутавшись, села на крыльце. На свет лампы над дверью слетелись зеленые мотыльки. Маша думала о старинных людях, проживших здесь жизнь без всякого намека на настройки, и о «Войне и мире», которую прилежно читала в последние годы. Эта книга вдруг стала проявляться в ней, вспыхивать случайными пятнами. Внутренний свет прожитого дня освещал то одну, то другую картину.
В тишине отошедшего мира, в этом, как выразилась тетя Лара, «контейнере с мусором», брошенном на задворках вселенной, Маше сделалось вдруг уютно. Она была одна на планете, но и не одна. На другом холме, за поредевшим березняком, горел огонек Анны. Горел вдалеке отчаянный Кувшинкин. Эти редкие огни, как монастыри в заснеженных Гималаях, крепко держали друг с другом не подвластную законам физики связь. Огромное, величиной с планету одиночество не легло на плечи одного, а было разделено между всеми.
К ночи Машу стал бить озноб. Горло болело зверски. В спальне она сняла облепленные глиной джинсы и свитер и, дрожа, сложила на стул. Открыла шкаф и, стараясь не глядеть в зеркало, взяла другую одежду. На этот раз ей досталось длинное шерстяное платье. Маша влезла в его колючую шкуру и забилась в гнездо из подушек и одеяла. Сегодня ей еще обязательно надо было записать свои чувства в дневник. Без полного отчета Кувшинкин не засчитает практику.
Уставившись в пустую тетрадь (Научный руководитель настаивал, чтобы дневник велся древним способом – от руки), Маша раздумывала, что написать, и не могла решить. Она не знала, хорошо это или плохо – то, что она встретила сегодня собаку, что чуть не увязла в пашне, что побывала в гостях у странной женщины без настроек. Рада она всему этому или ее разрывает тоска?
Вдруг ей вспомнилось утро после завтрака, дорога к пруду. По телу побежала березовая дрожь. Заволновавшись, Маша взяла карандаш. Она окончила курсы письма, но все равно писала плохо, корявыми «печатными» буквами. Но теперь словно кто-то подхватил и уверенно повел ее руку.
«Пруд с холодной черной водой, – возникало на бумаге. – Он холодный и черный, как пианино и как спинка жука. Но в нем есть солнце. Когда собака окунает в солнце лапу, звучит музыка».
Невозможно было поверить, что так бывает! «Что это? – думала Маша, в смятении глядя на серый заборчик букв. – Николай Родионович, ведь это стихи, стихи? У меня получились стихи?»
Маша раз десять перечитала свое «стихотворение». Нежность, восторг, гордость и благодарность, теплая и таинственная связь с настоящей жизнью, которую не найдешь в настройках, – вот о чем она хотела бы записать в дневник, но уже не смогла. Ее свалил сон.
6
А утром все перевернулось. За несколько часов тяжелого сна болезнь взяла власть над Машиными телом и душой. Проснувшись в полубреду, Маша почуяла тоскливый голос бархатцев в ящике на подоконнике (в самом деле ей показалось, что аромат «скулит»), и все, что было вчера, поднялось из памяти серым дымом. Маша с ужасом вспомнила, как, обессилевшая и униженная, лежала на земле, как потом слушала бред сумасшедшей о реконструкции богослужений и как наконец ополоумела до того, что била ногами в двери.
Когда пришло время завтрака, явилась Стелла и, смеясь чему-то в своих настройках, отвела горячую и смурную Машу в капсулу коррекции.
– Вы болеете, – сказала она, посмотрев выданные капсулой данные о Машином состоянии, и приветливо улыбнулась. – Я должна сообщить вашим родственникам!
К тому времени, как Маша закончила двухчасовую программу восстановления, за ней успела приехать мама. Маша встретила ее на крыльце. Худая женщина в термокостюме встревоженно улыбнулась дочери, вокруг ее глаз скопились морщинки, щеки все были в складках, и ежик волос стал совсем серым.
Маша не видела маму без настроек с того самого дня, когда в парке повредила ногу. И теперь, глядя в ее постаревшее лицо, понимала, как страшно было бы вдруг увидеть настоящих ребят из университета, настоящую тетю Лару и особенно – настоящего Кувшинкина.
При мысли о Николае Родионовиче Маша почувствовала панику. Ей захотелось то ли стукнуть его кулаком в нос, то ли обнять и заплакать в плечо, и от этой неясности никак не получалось избавиться.
После капсулы коррекции боль в горле прошла, но чувство одинокого крушения, неисправимой отлученности от «своих» сгустилось еще плотнее. В растерянности Маша надела костюм и напульсник. Настройки никак не хотели слушаться. Сбивалась тактильность, и вместо нежного шороха листвы под ногами вязла глина. А пес Пегас, прибежавший проводить Машу, и вовсе не пожелал встраиваться в анимацию. Среди ярких и ароматных красок Машиной любимой настройки то и дело промелькивала его клочковатая, пахнущая сыростью шкура.
– Мама, мне страшно, – сказала Маша, оглянувшись из окна машины на снова ставший нарядным, в свежем кружеве наличников усадебный дом, и, зажмурившись, включила режим сна.
Мама разбудила ее уже возле самого дома. Маша вышла из машины, пошатываясь, и первым, что бросилось ей в глаза, оказался разбойник с вихром. Он дожидался ее у подъезда, сидя на бортике клумбы. У Маши в настройке вместо цветов там рос красный японский клен.
– Фролова, ну что такое! Что еще случилось?! – вскричал он, ринувшись ей навстречу.
Нечетким промельком Маша увидела сквозь мультфильм встревоженное лицо незнакомого человека и повела рукой, отмахиваясь от видения, как от дыма.
– Николай Родионович, ну зачем вы меня туда отправили? – слабо проговорила она. – Как я теперь буду? Я не смогу больше жить в этом вранье!
– Маш, ты, главное, не переживай! Поправишься – все обсудим! Подготовим научную статью! Я уже чувствую, ты – молодец, все просекла!
При этих словах Кувшинкин, вырвавшись вдруг из обличил разбойника, – русоволосый, с открытым лицом, в джинсах и смешной дутой куртке вместо термокостюма – решительно шагнул к Маше. Должно быть, он собирался встряхнуть ее руку или ободряюще потрепать плечо. Но тут Весна с полотна Боттичелли грозно взметнула брови и волной цветения заслонила дочь от врага.
– Оставьте нас в покое или я вызову власти! – громоподобно произнесла благоухающая цветами фея. – Посмотрите, что вы сделали с девочкой?!
* * *
Маша болела долго. Остатки простуды подлечили за день, а вот стресс не поддавался. Днем она худо-бедно держалась, гуляла по мультикам, отдыхала на теплых пляжах, а однажды даже рискнула задать в настройках межгалактическое путешествие. Вечером приходила мама и, как в детстве, укладывала Машу спать, болтая с ней о впечатлениях дня.
А с рассветом, когда время сна истекало и ободряющий голос в Машином уме произносил привычное: «Машенька, выбери утро!» – расстройство души вновь давало о себе знать. Сквозь предложенное меню настроек проступала тяжелая глина полей, по ее кромке трусила собака с пораненной шеей. Надвигалась холодная ночь, налетал грустным ветром запах сырой листвы и хилых оранжевых цветов, и Маше жадно – как в жару напиться холодной воды – хотелось туда вернуться. Конечно, во всем этом невозможно было жить, – это Маша поняла на собственной шкуре. Но и гулять в раю настроек сделалось тошно.
По совету мамы Маша примерила одинокое утро на горном озере, а приятель Никита настоял на режиме «полярной экспедиции». Но нет, ничего не помогало! Маша с угрюмой горечью смотрела на своих утешителей и чувствовала себя так, будто однажды, в младенчестве, они обворовали ее. Отняли обманом причитающиеся ей богатства и вместо целого мира дали нищенский термокостюм.
Наконец мама отчаялась и повезла дочь на «диагностику» к тете Ларе.
Несмотря на то, что ее жизненный срок подходил к концу, колдунья выглядела бодрее, чем обычно. Крючковатые пальцы вцепились в Машины плечи, взгляд впился в глаза.
– Ну и что ты, спрашивается, дуришь?
– Тетя Ларочка, но ведь ты-то хоть понимаешь, что это все неправда! – сказала Маша, хныча от отчаяния. – Это только называется свободой, а на деле – трусость и бред. Вот я говорю с тобой и знаю, ты слышишь не мой голос, а какой-то чужой из настроек. Видишь какую-то чужую куклу, а не меня.
– Маха, сказать по правде, я вижу подругу моего детства Ирку, – поскребши длинными ногтями колпак, призналась колдунья. – Она была у меня в настройках таким маленьким вредным эльфом, очень прыгучим. Так что ты у меня – маленький вредный эльф. И сидим мы с тобою сейчас под дубом на зеленом-зеленом лугу и трескаем эль. А переть против государственных ценностей, Машка, – это верный путь к безработице!
Тети-Ларин вердикт был прост и грозен:
– Немедленно веди ее к врачу! – велела она Машиной маме. – Она после жизни в полях совсем шалая! Пусть выпишут ей разрешение на радость!
– Правда, котик, давай сходим к доктору, выпишем тебе радость? – сказала мама.
– Ну уж нет! – крикнула Маша. – Вы что, хотите, чтобы я превратилась в овощ? А я не хочу! И я рада, рада, что у нас запрет на настройку чувств! Я хочу эту жизнь терпеть, понимаете? Как раньше терпели, на живую, без галлюцинаций!
Колдунья со смягчившимся вдруг лицом положила худую лапу Маше на плечо и покачала головой:
– Эх-эх, – вздохнула она. – «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!» Так, Маха, говорили древние…
Единственное утешение – каждый день к тоскующей Маше заходил Никита, друг по лицею, а теперь еще и однокурсник. Маша выбрала его образ в коллекции «Лучшие друзья». Он получился соломенноволосым, с веселым взглядом и без лишней романтики. Сверив настройки, они с Никитой гуляли по небольшим городкам Машиной любимой весенней Японии, катались на каруселях и ели мороженое.
– Никит, а ты знаешь, что у меня растопыренные уши? – однажды спросила Маша. – И курносый нос! Я вообще страшная!
Никита сперва опешил, а затем произнес тираду о том, что он как представитель современного человечества гордится правом выбирать для своих друзей тот облик, который они заслуживают. Маша уныло выслушала и возражать не стала.
«Просто за тот жуткий день ты разучилась мыслить, как человек, и начала – как дикарь», – отругала она себя, но самокритика не помогла. Мир настроек больше не был для нее пространством свободы – скорее, пороком вроде пьянства, о котором она читала в русских романах.
Иногда, а если по правде, довольно часто Маша пыталась припомнить размытый образ человека, рванувшегося к ней из мультяшной настройки, и злилась, когда память подводила ее. Она ненавидела Кувшинкина за увечье, которое он причинил ей, и любила как единственного человека в мире, способного понять ее горе.
Порой она разговаривала с ним в мыслях. «Николай Родионович! Вы даже не представляете, как мне там было холодно! – бормотала Маша сама с собой. – Унизительно! Больно! Вы подумайте, как это страшно – понимать, что ты один на безлюдной планете, с тобой только жалкая собака – и всё. Остальные – в других мирах, каждый в своем. Они улыбаются и не слышат!»
7
Наконец восстановительный отпуск закончился. Накануне возвращения в университет Маша разволновалась. Ей было страшно увидеть Кувшинкина.
– Никит, а как там Николай Родионович? – спросила она.
Друг с веселым взглядом и соломенными волосами смутился:
– А его же больше нет! – сказал он, виновато взглянув на Машу. – Отстранили. Уже пару недель. Почему – неизвестно, – докладывал он в ответ на Машины расспросы. – Грустный был, про тебя вспоминал. Сказал: ты единственная – не зомби. И чтобы мы тебя не обижали, когда ты выйдешь.
По секрету Никита выдал Маше университетские сплетни. «В кулуарах» поговаривали, будто Кувшинкин, прикрываясь историческими исследованиями, замыслил революцию. Его целью якобы являлась реставрация образа жизни без настроек и как следствие возвращение человечества в рабство естественных условий. И вот пару недель назад кто-то предъявил доказательства его преподавательской вредоносности.
Маша закрыла глаза. Через родной с детства облик Весны ей мелькнула худощавая седеющая женщина в кабинете декана. Она пришла с медицинскими свидетельствами о состоянии дочери…
– Просто отстранили или с пожизненным? – глухо спросила Маша.
Никита вздохнул и отвел взгляд.
Маша, как и любой ее сверстник, с детства знала о величайшей ценности работы. Ее было мало. Она была редкостью, наградой, счастьем и доставалась самым талантливым, образованным и упорным. Работа давала человеку возможность получить от жизни нечто большее, чем просто отдых в настройках. Маша знала, как дерутся за работу, и сама готовила себя к этой драке. И вот Кувшинкину вручили пожизненный запрет – только потому, что она, Маша, малолетняя дура, нарушила инструкции и как результат нанесла вред своему здоровью.
В университете Маше дали нового научного руководителя. Не доверяя произвольному выбору настроек, Маша «вручную» сделала его колобком на тонких ножках. Знакомясь с Машей, колобок хихикал.
– Ну вот… – пищал он. – И не следует путать профессиональную честность с фанатизмом! А ведь есть такие. Якобы ради науки отказываются от свободы выбора. Живут, как дикари!
Маша, не дослушав, развернулась и вышла вон. В тот же день она сказала маме, что расхотела быть историком.
Мама очень обрадовалась. Она сразу добыла Маше пропуск к себе на работу, в стоматологическую лабораторию. Там у них как раз назревал научный прорыв. Если вопрос адамантовой прочности коренных зубов был решен на генетическом уровне уже два столетия назад, то выпадение молочных как процесс естественный и не патологический был оставлен без внимания. Мама в составе группы ученых разрабатывала программу исключения «молочного» цикла из развития человека. Зуб должен был возникать в младенчестве раз и навсегда, видоизменяться по составу и структуре в соответствии с возрастом ребенка и строго согласовываться с темпами роста челюсти.
Маша, конечно же, признавала важность маминой работы и все-таки то и дело ловила себя на мысли: вот бы разбить все их экраны и микроскопы. Пусть бы вся земля стала распаханным полем, пусть бы брели по нему чудаки в дурацкой одежде и бежал ободранный пес Пегас.
Настроек Маша больше не снимала, но всякий раз, выходя из дома, чувствовала помехи – легкие сбои в ощущениях. Через теплый майский воздух простреливали уколы метели, морской бриз доносил запах городской подворотни, а шелест волн сменяло навязчивое стрекотание машин, убирающих улицы. Возможно, это напульсник испортился, или костюм, или Машина голова сошла с ума. Все эти предположения было легко проверить, пройдя через капсулу коррекции, но Маше не хотелось ничего проверять.
Однажды утром, когда сквозь цветение весны прорвался и ударил Маше в лицо снежный ветер, она изменила маршрут и свернула в парк. Вздрагивая в переменных волнах тепла и холода, она подумала: надо выбросить то, что сломалось. Снять настройки, которые больше не стыкуются с ее мозгом. Решиться – и снять совсем.
Маша села на лавочку под благоухающей сакурой и включила режим обновления. «Машенька, выбери утро!» – ласково шевельнулось в виске.
Стиснув зубы, Маша сорвала напульсник, сдернула капюшон вместе с обтекавшей лицо прозрачной маской. Метель захлестнула ее колючим ветром и свежим запахом снега. Парк был полон гуляющих, и это показалось Маше забавным – в такую-то погоду! Соотечественники в термокостюмах, каждый в своем мирозданье, улыбаясь, двигались по аллее. Маша смотрела на них без прежнего страха и отчуждения, скорее с любопытством опытного путешественника.
Немного поколебавшись, она достала из кармашка напульсник – на этот раз не для настроек, а чтобы связаться с абонентом.
– Здравствуй, Фролова, слушаю! – сказал молодой мужской голос, не высокий и не низкий, немного хриплый, как будто со сна.
– Николай Родионович, вы можете приехать в парк? Очень нужно! Я сейчас пришлю вам геолокацию.
– Что случилось? – хмуро спросил Кувшинкин.
– Ничего. У меня тут частично слетели настройки! – сказала Маша. Помолчала секунду и крикнула: – Нет! Я их выключила! Я сняла напульсник совсем!
Дожидаясь, когда примчится Кувшинкин, Маша стянула перчатку и собрала в горсть наметенный на скамейку снег. Сжала в комок. Пальцы покраснели и заныли, как ни разу не бывало в настройках – снег там всегда оказывался пушистым, теплым. «Интересно, какой он, Кувшинкин?» – подумала Маша, растирая ладони. В целом ясно, а вот в деталях? Она тогда совершенно не разглядела, какие у него уши.
Термокостюм остывал потихоньку, Маша начала дрожать, а Николай Родионович все не шел. Наконец ее взгляд различил на аллее среди потока сомнамбул, на автопилоте уклоняющихся от столкновений, парня с отросшими волосами и взволнованным лицом. Он тоже увидел Машу и, ускорив шаг, подошел к скамье.
– Классная курточка! – сказала Маша. – Николай Родионович, где вы добываете шмотки? В заповедниках?
– Фролова, ты чего? – спросил Кувшинкин встревоженно и, склонившись к Маше, заглянул ей в лицо.
– А я вас вижу! – улыбнулась Маша.
– Да понял уже, – сказал Кувшинкин и озадаченно почесал нос. Снял затем смешную дутую куртку и накинул на Машины обтянутые комбинезоном плечи.
8
Уже много дней Маша жила без настроек. Она привыкла к огромным, похожим на бесформенные облака домам, к серым вереницам соотечественников и к жалким, безлистым по зиме, но все же отрадным насаждениям городского парка.
Плохо, что она никому не могла признаться в своем отступничестве. Даже маме. Хотела сказать тете Ларе, но не решилась. Все-таки тетя Лара, хотя и продвинутый человек, давно уже не придерживается радикальных взглядов.
Иногда они встречались с Кувшинкиным и шли в парк – полюбоваться погодой и обсудить впечатления. Привычно текущий по аллеям поток сограждан не мешал их беседе. Все равно деться от него было некуда. Изредка в толпе гуляющих вспыхивали странно одетые люди. С некоторыми Кувшинкин был знаком, они приветствовали друг друга улыбкой или взмахом руки.
Скоро Маша поняла: несмотря на присутствие в городе некоторого количества родственных душ, соратниками Кувшинкин не обзавелся. Он был вовсе не «революционером», как поговаривали в университете, а обычным растерянным человеком вроде Маши.
Говорили в основном об истории. Кувшинкин, лишившись работы, еще глубже погрузился в любимую тему и в каждую встречу с жаром пересказывал Маше свежие мысли. Например, о том, что началом великого одиночества, в которое погрузилась цивилизация, стали простые наушники, позволившие человеку уходить в свой мир не только дома, но и на улице, на работе, в путешествии. Или о том, что никто из граждан не задумывается, за чей счет «банкет», – «основное» пюре, медуслуги и безбедная жизнь в настройках. Вечен ли ресурс и есть ли кто-нибудь у штурвала – или все уже давно дремлют в настройках?
Маша слушала Кувшинкина в полуха, зато смотрела во все глаза и не могла насмотреться на его взволнованное лицо и вертикальную складку между бровей. Ей казалось, она влюбилась насмерть, как в лучших книгах.
Без работы Кувшинкин тосковал, но держался. Ему не жилось, но все-таки он старался что-то придумать.
– И еще, Маш, у меня есть тайна! – как-то раз признался он ей. – Можно сказать, грандиозная. Я тебе ее выдам при удобном случае, ты готовься! Но сначала сам немного разберусь.
Маша забеспокоилась: лишь бы только ему и правда не вошло в голову взламывать коды настроек и подстрекать студенчество к революции!
Когда любовь и тревога стали невыносимыми, Маша сказала:
– Николай Родионович, давайте с вами уедем!
Кувшинкин сперва растерялся, а затем с азартом взглянул на Машу.
– Ну а куда?
– Ну вот хоть в заповедник к Анне!
Кувшинкин задумался.
– Нет, Маш. Ты давай-ка лучше учись, борись за работу. Поставь цель – пусть тебя назначат вот хоть на место Стеллы. Ну зачем нужна заповеднику обезьяна в настройках? А я уж тогда с тобой.
* * *
Однажды на людной улице, направляясь с Кувшинкиным в парк, Маша заметила нелепую фигуру в синей шляпе с плюмажем и длинном зеленом пальто. Высокая дама преклонных лет шагала, энергично помахивая худыми руками.
– Тетя Лара! – крикнула Маша и бросилась к ней навстречу.
Дама вздрогнула и завертела головой в шляпе.
– Тетя Ларочка! Что с тобой? – подбежав и обняв тетку, воскликнула Маша. – Почему ты без костюма?
В заснеженном парке, куда отправились все втроем, тетя Лара отряхнула перчаткой скамью, присела и, подняв на Машу взгляд, скорбно проговорила:
– Маха, я устала бояться! Хочу скорее слиться со всем этим страхом, со смертью. Хочу с ней обняться! Даже в беспощадные древние века люди не знали свою дату смерти. А теперь что! О чем они только думают?! – и покосилась на Кувшинкина. Тот стоял возле скамейки с суровым лицом, плечом привалившись к дубу.
– Тетя Ларочка, зачем же ты сняла настройки? – чуть не плача, спросила Маша. – В прощальный год врачи ведь разрешают включать радость. Почему ты не хочешь?
Тетя Лара развела длинными руками и снова сложила их на коленях.
Кувшинкин поглядел на Машину тетку и, стиснув зубы, стукнул кулаком в дуб.
– Ну, с другой стороны, может быть, это и справедливо, – обернувшись к нему, сказала тетя Лара. – Планета перенаселена… Маха, а это кто?
– Это Николай Родионович. Он теперь безработный пожизненно из-за нас с мамой, – сказала Маша и, взяв кулак Кувшинкина, отряхнула с покрасневших костяшек пыль дубовой коры. – Мы хотим уехать. Только не знаем, куда.
Не менее получаса, продрогнув снаружи, но разгорячившись в душе, они обсуждали имеющиеся варианты. Сказать по правде, выход был всего один, оставалось взвесить его плюсы и минусы.
– Ладно, согласен, – наконец сдался Кувшинкин. – Все же место там пустынное, трансляции сигналов слабые, народу нет никого, две кукушки в настройках – и всё. Так что сразу не найдут. А с Анной я договорюсь.
– Тетя Ларочка, вот видишь, ничего не бойся! Ты будешь еще долго-долго жить! – погладив старуху по шляпе, сказала Маша и с волнением обернулась на Кувшинкина.
– Сначала долго-долго, а потом еще и вечно! – буркнул тот, с сочувствием взглянув на Машину тетку, и вдруг улыбнулся: – Милые дети, скажите, вы что-нибудь слышали о Боге?
– Бога исключили из настроек два века назад, – заметила тетя Лара.
– Ерунда! Он туда и Сам не захаживал! – возразил Кувшинкин. – Так вот я это к чему? Вчера перед сном мы с Ним разговорились. Ну, в мыслях, конечно. Я спросил: Господи, куда же мне отсюда свалить? И Он сказал: свалить тебе, Коля, некуда. Но ты живи, а я прикрою!
– Так и сказал? – покосилась тетя Лара.
– Николай Родионович, это та самая ваша тайна? – с жалостью спросила Маша.
Кувшинкин почесал нос и виновато взглянул на Машу.
– А еще там, тетя Ларочка, есть пес Пегас! – сказала Маша, потеребив тетку за рукав пальто. – Я уже соскучилась, хочу посмотреть, как там зажила его рана. Только у Анны, конечно, тесно… Николай Родионович, вот где там жить? Может, возьмем для тети Лары жилой прицеп?
Пока спорили о прицепе, лиловые тучи принесли нового снегу. Тетя Лара в осеннем пальто замерзла и, отругав молодежь за глупость и романтизм, пошла по заснеженной аллее к дому – зеленой елкой, каких не росло на Земле уже лет триста.
* * *
– А я, Маш, Ему так и говорю. Ложусь спать и прямо так и прошу: «Господи, выбери утро!» И Он выбирает. То одно выберет, то другое. Сегодня вот видишь – снег! – говорил Кувшинкин, провожая Машу домой. – А в первый раз знаешь, когда попросил? Вот как раз накануне того твоего звонка. Я лег, и так мне было мутно! Ну и рискнул. Так и сказал: «Выбери Ты мне утро нормальное, наконец!» Сплю – и вдруг слышу вызов. Думаю, что за черт, а это, Маш, ты звонишь! «Николай Родионович, приезжайте, сняла настройки!» Вот так вот, а вы говорите!..
Маша шла по заметенной снегом улице, приникнув к плечу Кувшинкина. Время от времени его голос относило метельным порывом в сторону, и она не различала слов. А он все говорил, придумывая на ходу, как бы прожить в этом мертвом царстве счастливую жизнь без настроек. Иногда он дергал Машину руку, чтобы она слушала внимательно, – это все-таки и ее касается! Пока они шли, в бесцветном потоке пешеходов им пару раз встретились живые люди, одетые смешно и ярко. Дикие цветы, пробившиеся между серых камней.
