21

Так много всего происходит и так стремительно. Шестнадцать лет не происходило ничего, и вот целая жизнь, полная опасностей, бед, удивительных приключений и переживаний, спрессовалась в несколько дней.

Вскоре мы отправляемся, идем другим проходом, не тем, каким я проникла сюда. Минуем целый лабиринт змеевидных тоннелей, переходящих один в другой. В какой-то момент вроде как упираемся в тупик, но Лэчлэн сдвигает камень, за которым скрывается скользящая на полозьях низкая каменная дверь. Она бесшумно отъезжает в сторону. Какое-то время приходится ползти, затем мы добираемся до места, где снова можно распрямиться. Я потеряла всякое представление о направлении, но Лэчлэн точно знает, куда идти.

Считается, что я сейчас мирно почиваю, пока Лэчлэн сильно рискует ради меня. Я не вполне верю, будто Флинт надеялся (пусть не до конца), что у Лэчлэна ничего не выйдет. Сам же Лэчлэн, выводя меня из Подполья кривыми, постепенно все круче поднимающимися вверх коридорами, кажется совершенно уверенным в себе. Более того, бодрым и веселым.

– Ты даже не представляешь себе, насколько это для нас важно, – в десятый, наверное, раз повторяет он. – Если удастся заполучить настоящие линзы, все переменится.

Хотелось бы знать, почему именно, да поточнее, но всякий раз, как я задаю этот вопрос, он бормочет что-то невнятное либо меняет тему. Я знаю, что он хочет проникнуть в высшие круги под маской слушателя элитной академии, но что еще? Что дальше? Я начинаю беспокоиться. Сколько уж раз я доверялась ему – и историю жизни Ларк рассказала, и про линзы тоже. Я отдаю себе отчет в том, как опасно делиться секретами, – взять хотя бы Ларк, дорого заплатившую за то, что рассказала обо мне людям, которым привыкла верить, – но когда от тебя самой что-то скрывают, становится не по себе.

– Предпоследний круг, – четко говорю я, едва мы ступаем в черноту. Эдем Лэчлэну так же чужд, как и мне, земля под ногами остается невидимой.

Он смотрит на меня с явной насмешкой.

– Что, вспомнила?

Не знаю, имеет ли смысл притворяться и дальше, так что я просто искоса смотрю на него.

– Вспоминаю потихоньку.

Он смеется, и от его улыбки становится легче.

– Пока ты на моей стороне, можешь не торопиться. Поверь, я все понимаю.

Удивительно, но прогулка по Эдему кажется сейчас делом почти естественным. Да, мы сторонимся случайных прохожих, отступаем в сторону, укрываемся в тени, но само пребывание снаружи, само ощущение себя частью города, кажется совершенно нормальным делом. Опасность существует… но, странное дело, и она почему-то тоже кажется естественной. Всем своим существом я ощущаю какой-то подъем, чуть не дрожу от возбуждения. Я чувствую себя готовой.

Мы вышли на поверхность совсем недалеко от места назначения и вскоре пересекаем границу кольца, идем направо, в восточном направлении.

– Тут где-то должен быть салон модификаций. Его называют Серпантином. – Мамины слова так и горят в моей памяти.

– Знаю я это место, – говорит Лэчлэн. – Оно очень популярно среди Бестий. Однако же понятия не имел, какие здесь, оказывается, делишки творятся. Не скажу, что это такой уж шикарный район, но народ живет, в общем, приличный. Слушай, скажи ты мне сразу, что это Серпантин, лежала бы сейчас в мягкой кровати и видела сладкие сны о лучшем мире.

– От снов толку не будет, – говорю я, с трудом поспевая за ним. – Я хочу сотворить лучший мир. Даже если в моих силах не так-то много.

– Ты жертвуешь своими линзами. – Он останавливается посреди темной улицы и поворачивается ко мне. Лицо его выражает уважение и, может быть, в какой-то степени восхищение. – Ты отказываешься от своего шанса стать частью того мира, о котором мечтала, должно быть, всю жизнь. Ты вполне могла уйти из Подполья, от меня, от всех нас, и, обретя новые глаза, а может даже, добрую семью, которую нашла для тебя мама, начать новую жизнь в Эдеме.

Я скептически смотрю на него.

– У меня сложилось впечатление, что Флинт не склонен предоставлять мне право выбора.

Лицо его на мгновенье отвердевает, но тут же расплывается в улыбке. Он вообще старается по возможности не осложнять ситуации.

– Полагаю, ты уже поняла, что мы с Флинтом несколько расходимся во взглядах. Твои линзы вполне способны спасти Подполье и навеки изменить весь Эдем. Но я верю в свободу воли и самоопределение. Именно они лежат в основе всего того, за что мы боремся. И если бы ты решила, что линзы отдавать не надо, я бы ни за что не стал давить на тебя. – Лицо его снова отвердевает, по нему пробегает тень. – А если бы это попытался делать Флинт, я бы нашел способ остановить его.

Интересно, думаю, когда конфликт между Лэчлэном и вожаком Подполья перейдет в полномасштабную войну и какие это будет иметь последствия для тайного мира второрожденных?

Но сейчас не до этого, как и не до много чего другого, что теснится у меня в голове. Мы дошли до Серпантина.

Как мама и описывала, это здание ярко-оранжевого цвета. В отличие от большинства других строений в этом, в общем, убогом, предпоследнем кольце Эдема, Серпантин, хотя и не ярко, но освещен, и золотистый этот свет несколько рассеивает окружающую тьму.

Там, внутри, я сделаюсь нормальным человеком. Там, внутри, я обрету подлинную жизнь, но… вдали от семьи, вдали от моей первой подруги. Да, конечно, жизнь, только жизнь в форме лжи, хотя и другой, – снова поиски укрытия, хотя и другого.

Нет, твердо и окончательно решаю я. Не нужны мне линзы. Не хочу я быть частью общества, которое во мне не нуждается. И поскольку будущее мое не предполагает иного сценария, кроме как быть гонимой, парией, то лучше полностью принять нынешнее мое существование – существование второрожденной в кругу других второрожденных.

Я испытываю целительное чувство облегчения. Раньше я от души желала отдать линзы Лэчлэну и его делу, но это было рациональное, взвешенное решение. А сейчас – еще и эмоциональный, внутренний выбор. Я буду гораздо счастливее, оставшись сама собою, с блестящими глазами второрожденной, чем превратившись во что-то иное, порабощенное Центром, растворенное в атмосфере, которая, как я только сейчас начинаю понимать, мне совершенно чужда.

От огораживающей модификационный центр проволоки, через которую пропущен электрический ток, исходит низкий угрожающий гул. Услышав его, Лэчлэн вскидывает голову.

– Что же ты раньше не сказала мне про электричество? Чтобы отключить его, понадобится время, а не хотелось бы оставаться здесь дольше, чем необходимо.

– Я тебя и так проведу, – говорю я и повторяю указания, данные мне мамой: – В третьей панели слева на юго-восточной стороне электричество отключено. – Я вдруг осекаюсь. – Или с юго-западной?

Он криво усмехается.

– А ты отдаешь себе отчет в том, что скорее всего ток здесь пропущен под напряжением, вызывающим мгновенную смерть?

– Да нет, с юго-востока, точно. Почти точно. Его отключают между тремя и четырьмя утра.

Он смотрит на часы и кивает.

– Похоже, здесь поддерживают связь кое-с кем, живущим по ту сторону закона. Хорошая идея: открыть им черный ход. – Он ведет меня вокруг тыльной стороны здания, и мы отсчитываем слева три соединенные цепью сверхчувствительные панели.

Я наклоняю голову к проволоке и стараюсь уловить нечто необычное, но гул везде одинаковый, так что не скажешь, отключена эта панель или нет. Я оглядываюсь в поисках, какого-нибудь прута или железки, с помощью которой это можно было бы проверить. Может, если прикоснуться чем-нибудь металлическим к забору, вспыхнет искра? Не знаю точно, как это делается.

– Ну, что… – неуверенно произношу я, но Лэчлэн в своем стиле, который я только начинаю осваивать, бросается к забору и… не поджаривается, как на сковородке. Он с ухмылкой оборачивается ко мне.

– Пошли?

Мне трудно удержаться от смеха. А дальше… мне трудно удержаться от того, чтобы не броситься следом за ним, и хоть начал он первым, я раньше касаюсь верхнего ряда проволочного заграждения. Я чувствую себя сильной, уверенной.

Не знаю уж, кого я ожидала увидеть – средних лет ученого, строгого врача в белом халате? Так или иначе, встречает нас молодая женщина с гладко зачесанными назад рыжими волосами и густо накрашенными черной тушью ресницами на бледном как полотно лице. Эту бледность еще больше подчеркивает белизна одежды. Облачена она не в традиционный, какой я привыкла видеть на отце, халат, а скорее в сшитое на скорую руку платье, на котором выделяются блестящие металлические застежки. На фоне его пронзительной белизны волосы ее выглядят ниспадающей лавой, а глаза сверкают, как горящие угольки.

Какое-то время она пристально глядит – нет, вглядывается – в меня, затем глаза ее немного расширяются.

– Черт! Ты где так долго пропадала? – шипит она. – А это кто такой? – Она косится на Лэчлэна своими блестящими глазами.

– Я… – начинает он, но ей явно недостает терпения дождаться ответа. Она хватает нас обоих за руки и рывком втаскивает внутрь.

– Да неважно мне, кто вы такой. А вот Рауэн я хорошо знаю. По крайней мере, по описаниям матери и физическим характеристикам. Меня зовут Флейм. – Имя подходит ей наилучшим образом. – Почему вчера не явилась? – требовательно спрашивает она.

Твердым по возможности голосом я рассказываю про патруль, про гибель мамы.

– Да, она говорила, что кто-то напал на твой след, – задумчиво роняет киберхирург. – Черт! – снова выпаливает она, резко отступая в сторону. Мы повторяем ее маневр. – Мне следовало бы уничтожить линзы в тот самый момент, как только возник малейший намек на опасность.

– Но ведь вы этого не сделали? – говорит Лэчлэн, и Флейм вперяет в него пронзительный взгляд.

– А вам-то какое до этого дело? Ладно, неважно. – Она поворачивается ко мне. – Готова? Операция продлится около часа, но еще какое-то время тебе придется понаблюдаться у нас. А дальше – будем встречаться в течение двенадцати недель. В общей сложности понадобится минимум полгода, чтобы линзы полностью совместились с нейронами. Чтобы убедиться в этом, будет необходимо провести специальное обследование. Если снять их либо попытаться что-то исправить до этого, придется начинать все сначала. Если же все пойдет как надо, они станут неотъемлемой частью твоего организма. Так что будь осторожна, ибо ко всему прочему это единственная пара, которая у меня получилась, и, по правде говоря, после того как поставлю ее тебе, я в эти игры больше не играю. Мне не нужны неприятности. Деньги – это хорошо, но не рисковать же ради них жизнью.

На протяжении всего этого монолога я пытаюсь вставить хоть слово, но, покуда она не выпускает весь пар, мне это не удается. В конце концов я выдавливаю:

– Не нужны мне эти линзы. Пусть Лэч… мой друг их возьмет. – Кажется, спохватилась я вовремя – имени его называть нельзя.

Она не останавливается и бросает на ходу:

– Забудь. Этого не будет.

Я стараюсь не отставать.

– Но, повторяю, они мне не нужны. А ему нужны.

Она театрально зажимает уши.

– Даже слушать ничего не хочу. Мне и без того немалого труда стоило сдвинуть внутрь три из колец Серпантина, но этим мои общественно полезные деяния исчерпываются. Можешь сражаться с Центром или превратиться в черепаху, или окормлять голодных и нищих – мне все равно. Об одном только прошу: мне ничего говорить не надо.

– Да вам ничего и не нужно знать, – пытаюсь убедить ее я. – Просто отдайте линзы не мне, а ему.

– Девочка, неужели ты не понимаешь? Это твои линзы. Твои и ничьи другие.

– Я знаю, мама вам заплатила, но…

– Да не в деньгах тут дело. – Она грустно усмехается. – То, что я сейчас скажу, будет в первый и последний раз. Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что никому в Центре доныне не удавалось изготовить линзы, которые подходили бы кому-то персонально? Которые – так, как эти, – знаменовали бы прорыв в общей системе Экопана? Это шедевр! Мой шедевр. Раньше, при всей моей квалификации, при всех моих ученых степенях, я ставила заурядные импланты Бестиям – рога, чешую, – но вот впервые в жизни мне удалось создать нечто исключительное. Это ведь не просто линзы. Твоя мама снабдила меня всем необходимым – сканом глаз, мозга, температурным графиком, метаболическими данными, обрисовала личностные особенности… Эти линзы изготовлены исключительно для тебя. Любому другому ставить их бессмысленно.

Я потрясена. Не знаю, что и думать. Раньше я тосковала по нормальной жизни, но, убедившись в ее невозможности, решила, что линзы мне совершенно не нужны. Я хочу остаться самой собой. Со своими глазами, своей индивидуальностью, пусть даже всю жизнь придется таиться. Пусть даже умереть придется ради этого.

У меня уже готово сорваться с губ: забудьте вы про эти линзы, уничтожьте их, мы уходим… когда Лэчлэн стискивает мне плечо. Вряд ли он этого хотел, но получилось больно.

– Ты должна получить эти линзы, – говорит он сквозь зубы. – Ты станешь на мое место.

Я трясу головой.

– Нет… – начинаю я, но он тянет меня в сторону, бросая на ходу: извините нас. Киберхирург пожимает плечами и раздраженно машет рукой – ступайте, мол, куда хотите.

– Это наш единственный шанс, – шипит Лэчлэн, едва мы остаемся вдвоем. Он так тесно прижимает меня к себе, что мне становится неловко. – Зазор очень узок. В том числе и возрастной. В школу, в семьи внутреннего круга должен проникнуть кто-то нашего с тобой возраста, иначе вся операция пойдет насмарку.

– Я… я не такая, как ты. К тому же вообще почти ничего не знаю про то, что вы задумали!

– Ты на меня похожа больше, чем думаешь. Вижу, что у тебя есть чувство справедливости. Вижу, что ты радеешь о второрожденных, да и обо всех детях Эдема.

– И все равно я не могу! Ты…

– Что я? Что я могу сделать такого, чего не можешь сделать, или хотя бы чему не можешь научиться ты? Ничего особенного во мне нет. Парень, которого все, кому не лень, пинали, унижали – пока он не решил восстать и бороться. Ты тоже боец, Рауэн. – Он касается щеки в том месте, куда я в свое время угодила ему кулаком. Но ведь то было иное дело.

Я трясу головой.

– Я – это просто я.

– Только не надо думать, что сказать «просто я» – достаточно. Выслушай меня, Рауэн! Сейчас на кону – все! Я все подготовил, всему научился, ни о чем другом не думал весь прошедший год.

– Ты – да, но я-то нет! Я даже не знаю, что надо делать. И я не хочу… – Тут он меня обрывает, думая, должно быть, что я собираюсь сказать нечто высокопарное, вроде: я не хочу подвести тебя. Однако – ничего подобного. Я только-только начала привыкать к идее мира и покоя. К Подполью. К обществу, к ощущению безопасности. К новой семье.

– Я помогу тебе. Я все время буду рядом – или, по крайней мере, так близко, как только смогу. Я буду твоим поводырем. – Он сплетает свои пальцы с моими. Я ощущаю странное сочетание душевного подъема и страха. Поводырем? Я что – кукла, которую он будет дергать за ниточки?

– Ничего сложного. Для начала тебе просто придется ходить в школу, заводить друзей, вести себя как все.

– И это ты называешь ничего сложного? – безудержно хохочу я. – Всего несколько дней назад я знала лишь трех людей, двоим – всего двоим! – из которых нравилась. Заводить друзей? Вести себя как все? Да стоит мне только попробовать вести себя как все – и весь твой замысел пойдет прахом в первые же пять минут.

Он мягко улыбается и сжимает мне пальцы.

– Ты куда более привлекательна, чем думаешь, – негромко говорит он. – Я верю в тебя, Рауэн. Верь и ты в себя, и все получится. Я бы не стал просить, если б не думал, что ты справишься. Дело слишком важное, чтобы доверять его какому-нибудь неумехе. – Он прижимает ноготь большого пальца к костяшке моего указательного. – Да и жизнь твоя слишком важна для меня, чтобы рисковать ею, повторяю, я бы не стал просить тебя, не будь уверен в успехе.

– С чего бы это? – Я не напрашиваюсь на комплименты, не из тщеславия спрашиваю. Мне на самом деле хочется знать, почему он так ценит мою жизнь.

Он вспыхивает, заливается румянцем. Переводит взгляд на наши сплетенные пальцы.

– Вот только одна причина, – говорит он, вновь поднимая на меня глаза, но не выпуская рук. Кажется, что в маленьком помещении становится жарко. – Ты не равнодушна к людям, ты грудью за них стать готова. Как за Ларк, когда та оказалась в беде. Как за брата. Ты о себе забываешь напрочь, думаешь только о тех, кого любишь. Вот почему ты такая необыкновенная. – Он вздыхает, и глубокая грусть ощущается в этом прерывистом вздохе. – Мне только мечтать остается, чтобы кто-нибудь вот так за меня сражался.

У меня остается к нему только один вопрос:

– Если я скажу нет, ты мне все равно поможешь вызволить Эша?

– Да, – без малейших колебаний отвечает он.

И тогда я тоже говорю – да.

Уже через несколько минут я оказываюсь в ярко освещенном помещении, меня готовят к операции. Два-три вдоха – и я проваливаюсь в черноту…