17

Я остаюсь одна, и постель выглядит так соблазнительно, что хочется рухнуть на нее, свернуться калачиком под хрустящими, только что постеленными зелеными простынями и заснуть на годы. Но на мне столько грязи, что сама мысль осквернить эти простыни кажется невыносимой, и я иду в маленькую душевую кабинку, становлюсь под холодную струю и жду, пока с меня более или менее сойдет грязь.

Оказаться в этой комнате, в самом Подполье – все равно что оказаться в сердце Земли. Комнаты высечены непосредственно внутри скальной породы, все поверхности гладкие, все прилегают друг к другу плотно, без неровностей и зазубрин, типичных для домов остальной части Эдема. Я понимаю, что комнаты эти – не пещеры, они рукотворны, но, поскольку в материале, из которого они сделаны, нет абсолютно ничего искусственного, возникает ощущение, что Земля сама создала это место для них – тех, кто тут живет.

Для нас. Теперь я – часть этого мира.

Наконец, отмывшись, даже не вполне вытершись, не согревшись после душа, я укладываюсь в постель и упираюсь взглядом в потолок, ощущая нечто среднее между восторгом, печалью и опустошенностью. Рюкзак валяется на полу, рядом с кроватью. Я понимаю: скоро мне придется порыться в нем, извлечь содержимое… но понимаю и другое: стоит мне увидеть то последнее, что сделала для меня мама, как вновь охватит меня тоска, которую я покуда держу в узде. С этим горем мне придется прожить всю жизнь, но нельзя же позволить себе всю жизнь обливаться слезами.

И я начинаю размышлять об этом чудесном, загадочном месте, в котором вдруг оказалась. Лэчлэн сказал, что живут здесь около двухсот человек, от младенцев до стариков, все – второрожденные. Община существует тут, под землей, около пятидесяти лет, с тех самых пор как кто-то из второрожденных обнаружил этот тайный мир. И хотя многие из его граждан отваживаются подниматься в Эдем за провизией, он сохраняет свою автономию и развивает свою культуру.

Что здесь за образ жизни, я пока толком не разобралась, но отличия видны даже в одежде. В Эдеме мода на яркое и вызывающее, рассчитанное на то, чтобы привлекать к себе внимание. Здесь цвета несколько более приглушенные, более естественные. Крой простой, струящийся, а ткань зачастую необыкновенно красивая, пестрых расцветок, со случайно – но на удивление уместно – разбросанными по ней узорами, придающими костюму поразительную цельность. Эта пестрота воспринимается не как лоскутное одеяло, сшитое из случайных обрезков, а как продуманный замысел мастера, берущего отовсюду все лучшее и превращающего эти фрагменты в нечто еще более привлекательное.

Почти все, кто мне попадается на глаза, носят какое-нибудь украшение из кристалла. У большинства это просто осколок на нитке, надетой на шею. А у одной симпатичной девушки – алый кружок, вставленный в ободок, схватывающий вьющиеся волосы. Некий престарелый мужчина, на котором не видно никаких кристаллических украшений, остановившись поговорить со мной, лезет в карман и извлекает осколок гладко отполированного чистого кристалла.

На Лэчлэне тоже никаких кристаллов не видно, но шея у него обмотана змеевидным шнурком, сплетенным из красных и оранжевых нитей. Впрочем, может, и у него имеется какой-нибудь кристалл.

Ни с кем, кроме Айрис и детей, я пока не знакома, но отношения здесь, на первый взгляд, очень простые, непринужденные. Никто никуда не торопится, как во внутренних кругах Эдема, – ни на работу, ни на представления, никто не рыщет в поисках денег, никто не бежит от опасности – как в кругах внешних. Кажется, здесь, внизу, люди живут по иным часам – внутренним. Ощущение такое, будто никто не чувствует, что за ним охотятся, загоняют в угол, – как наверху, в Эдеме. А ведь там – это мне сейчас приходит в голову – каждый по-своему настороже, каждый ждет подвоха. Вероятно, все дело в дереве – оно успокаивает, создает ощущение близости к природе. А может, просто человек испытывает облегчение, оказавшись там, где его место.

Я и сама начинаю ощущать нечто подобное, вдыхая запах листьев, чувствуя, как кожи касается легкий ветерок пещеры. Наконец я чувствую себя готовой открыть рюкзак.

Первое, что я оттуда извлекаю, приводит меня в изумление: это моя изодранная мягкая игрушка – шимпанзе. Должно быть, мама не дала ее выбросить вместе с мусором, а упаковала вместе с другими вещами, когда я смотрела в другую сторону. Я крепко прижимаю обезьянку к груди, потом бережно откладываю в сторону.

Далее следует одна смена белья и пара туфель на мягкой подошве. Красивый гребень с инкрустацией, который мама часто носила в волосах. Новенький блокнот для рисования и набор карандашей.

И – записная книжка в плотной обложке.

Страницы ее сделаны из незнакомого мне материала, на ощупь что-то вроде пластмассы. Мы обычно используем переработанную пластмассу, но из курса экоистории я усвоила, что раньше в употреблении была пластмасса, которую переработать было не так-то легко, и она оставалась в окружающей среде навсегда. Пластмасса отравляла целые океаны, губила их обитателей. Прикасаясь к ней сейчас, я вздрагиваю… хотя не могу не признать, что ничего лучшего для книгопечатания, чем этот устойчивый материал, не найдешь. Водонепроницаемый, практически неподвластный воздействию времени, то, что на нем запечатлено – на века.

Дрожащей рукой, неровным почерком написан то ли манифест, то ли, может, признание. Иные слова написаны крупными, как в учебнике, буквами. А кое-где – вкривь и вкось, разобрать что-либо едва возможно, так, словно единственный способ, при помощи которого автор мог сохранить эти слова, было нацарапать их как можно быстрее и как можно меньше задумываясь.

Кто автор, я начинаю смутно догадываться еще до того, как переворачиваю последнюю целую страницу. Последние страницы вырезаны, вырваны, пожалуй, даже можно сказать, разодраны в клочья. Кривая подпись начертана другими чернилами на последней из сохранившихся страниц, неплотно прилегающей к корешку, болтающейся там, где некогда были недостающие страницы. Я, не отрываясь, гляжу на подпись: Аарон Аль-Баз.

Пророк, предсказавший гибель окружающей среды. Основатель Эдема. Спаситель Земли. И если написанное – это действительно его собственные слова, – слепец, обезумевший монстр.

Я читаю дневник насквозь, потом перечитываю, чтобы убедиться, что все поняла верно. Не один час уходит на то, чтобы разобрать все эти каракули по слогам, но и покончив с этим, я все никак не могу поверить в истинность рассказанной истории. Аарон Аль-Баз – герой, полубог, тот, кто не позволил, чтобы человеческие существа – все человеческие существа – вымерли, после того как мы сами вызвали глобальную катастрофу, и оставил надежду на то, что наступит день, когда жизнь вновь расцветет на Земле. Так говорится в любом учебнике. И в каждом храме Аарону Аль-Базу возносят молитвы, как божеству.

Нужно хоть кому-нибудь рассказать о прочитанном, приходит мне в голову. Как раз в этот момент раздается стук в дверь, и, не дождавшись ответа, входит Лэчлэн. Я поспешно сую дневник под простыни и выдавливаю из себя дружелюбную улыбку. Наверное, получилась она кривой, но он этого не замечает. Знает, что у меня от многого голова может кругом пойти.

Мне надо какое-то время, чтобы переварить прочитанное. Любое общество держится единой верой. Что будет, если эта вера пошатнется? Следует подумать. Тайна хранится уже более двухсот лет. Еще час-другой подождать можно.

Я безмолвно следую за Лэчлэном, который ведет меня на встречу с ведущими членами Подполья. Среди них – кухарки, портнихи, музыканты, писатели, целители и даже священники Подпольного храма. Мне всегда хотелось посетить церковную службу. Но сейчас любой ритуал покажется фальшивым.

Нет, не любой. К словам надежды, страстной потребности в воскресении природной среды и восстановлении связи с ней, к призыву любить, холить и уважать ее – это не относится.

Но касается ключевой фигуры этой молитвы, человека, стоящего за всем этим… Губы у меня непроизвольно кривятся. Я едва отдаю себе отчет в происходящем. Забываю улыбнуться, забываю имена, стою как столб.

Перед тем как представить, Лэчлэн извиняется за меня.

– Ей нужен отдых и покой, – говорит он. – Давайте дадим ей немного времени.

Всё понимающие, прекрасные, счастливые, добрые люди расходятся по своим делам. Они готовы принять меня в свой круг, пусть даже я держусь не лучшим образом.

Лэчлэн ведет меня назад, к корням дерева. Некоторые из них вьются змеями по поверхности, прежде чем уйти в землю. Приблизившись к дереву, я немного успокаиваюсь.

– Знаешь, что это за дерево? – спрашивает Лэчлэн. Здесь голос его звучит мягко, ласково.

Когда-то в мире существовали тысячи пород деревьев. О некоторых из них я читала в книгах по экоистории. Мощные дубы, тонкие серебристые березки, клены, сочащиеся сладким сиропом, елки, расточительно вырубавшиеся с тем, чтобы нарядить их к празднику.

Но какой породы это дерево, я не знаю.

– Его называют камфорным, – поясняет Лэчлэн. – Они, сама видишь, достигают гигантских размеров и живут долго, старейшему к моменту Гибели было более двух тысяч лет.

– И поэтому… создатели Подполья выбрали именно эту породу?

– Отчасти да, а отчасти из-за запаха. – Он делает глубокий вдох. – Подумай только, сколько тел здесь погребено, как многолюдно это кладбище. Мне даже вообразить трудно, какой бы тлетворный запах здесь стоял, если бы не аромат камфорных листьев.

Мне хочется сказать ему так много, избавиться от бремени своего знания. Но я прикусываю язык, и он продолжает:

– Дерево имеет и лечебные свойства. За большими урожаями мы, конечно, не гонимся, но камфорное масло помогает справиться с легочными болезнями и с некоторыми видами сердечных, только в небольших дозах. В больших оно становится ядом.

Интересно, но я все еще восхищаюсь самим фактом существования такого дерева. Хочется еще раз потрогать его, провести пальцами по листьям.

– Но это дерево, это конкретное дерево, – оно особенное. Это символ способности природы к самосохранению, независимо от того, какое зло творят люди. Помнишь, что говорится в школьном учебнике по истории про кровавый конфликт, именуемый Второй мировой войной?

Смутно припоминаю, но мне трудно отделить его от других столь же бессмысленных конфликтов, которых полно в нашей истории.

Тогда он освежает в моей памяти один из эпизодов той войны – когда одна группа лиц сбросила атомную бомбу на другую группу лиц. Сбросила даже не на поле боя, но на город с его детьми и матерями, с их садами и игровыми площадками.

Город, люди, деревья были стерты с лица земли в мгновение ока. Говорили, что спастись не мог никто и ничто, и ничто не способно вырасти потом на этом месте.

Но с приходом весны небольшое количество обугленных пеньков зазеленело новой жизнью. Природа выдержала самый страшный удар, какой ей могли нанести в то время люди.

– Это дерево проросло из черенка одного из таких сохранившихся деревьев, – говорит Лэчлэн, благоговейно прикасаясь к стволу. – Чудо-символ способности природы к самовозрождению. Аль-Баз надеялся – и мы все надеемся, – что Земля вновь будет так же милосердна. Увы, – добавляет он, – людям это несвойственно. – Голос его твердеет. – Мы ошибаемся в выборе, мы пренебрегаем нашими собратьями по роду людскому. – Он сурово смотрит на меня. – Мы – единственные из выживших! И в то же время мы превращаем часть нашего населения в изгоев. Да, я прекрасно понимаю, что, если не контролировать рост рождаемости, жизненных ресурсов на всех может не хватить, но разве цивилизованное общество может фактически убивать собственных детей, каковы бы ни были причины? Выход должен быть! – Он впечатывает кулак в ствол. Я слегка вздрагиваю, но дерево выдерживает удар. – В Эдеме многое делается неправильно, многое нуждается в исправлении. Мы слишком далеко ушли от идеалов добра и сострадательности как их понимал Аарон Аль-Баз.

Я откашливаюсь, и Лэчлэн с удивлением смотрит на меня. Надо сказать ему!

– Рауэн, мы, второрожденные, ведь не просто прячемся здесь. Не просто терпим, не просто выживаем. Мы – дети Эдема. – Он делает небольшую паузу, давая мне возможность осознать эти слова. – Мы вырабатываем план возрождения Эдема, превращения его в место, где никому нечего бояться, где все равны и все свободны. И у нас есть наверху союзники.

– Вроде твоего брата?

– Да, и он далеко не один, – кивает Лэчлэн. – Сообщество второрожденных невелико сравнительно с сообществом бедняков. Нас – несколько сотен. Обездоленных, бедных, несчастных – тысячи. Ты сама видела, что происходит во внешних кругах. Откуда вообще берутся нищета и преступность в совершенном обществе, спроектированном Аль-Базом? Его мечта растоптана людьми, обезумевшими от жажды власти. Аль-Баз ни за что не простил бы нас, увидев, во что мы дали превратиться Эдему.

Говорит он негромко, но звучно и страстно. И даже кажется, что на глазах становится выше ростом.

– Рауэн, грядет революция, и нам нужна твоя помощь.

Я настолько потрясена, что мгновенно забываю о том, что незадолго до того прочла в манифесте Аль-База.

– Чья помощь – моя? Да что же, во имя Земли, могу сделать я?

– Дать свои линзы.

Я начинаю мигать, как если бы импланты уже были у меня в глазах.

– Так у меня их еще нет.

– Но ведь ты знаешь, где их можно поставить, верно? И знаешь, как зовут киберхирурга, да? – Он напряжен и порывист, он наклоняется, словно готов сорваться с места и ринуться неизвестно куда и за чем. Или за кем.

За мной?

– Мама говорила, куда мы едем. Думаю, я смогу найти это место.

– И где же оно?

И тут, сама не знаю что, но что-то удерживает меня от откровенности. Я чувствую: если поделиться этой важной информацией прямо сейчас, нужда во мне, возможно, просто отпадет. У меня возникает ощущение чего-то вроде собственной власти, или, как минимум, козырной карты на руках. Мое описание туманно, сбивчиво, двусмысленно. Лэчлэн качает головой и говорит, что мест, отвечающих этому описанию, он не знает.

– Хотя бы в каком оно круге?

– В одном из внешних. Могу показать, – вызываюсь я. – Думаю, если окажусь в том районе, я вспомню мамино описание. Могу проводить, – повторяю я.

Лэчлэн долго не сводит с меня глаз, и я почти уверена, что он понимает: я говорю гораздо меньше, чем знаю. Но моя готовность пойти с ним убеждает его.

– Ну что ж, пошли прямо сейчас, – говорит он. – Отдохнула?

Я недоверчиво смотрю на него.

– Неужели ты считаешь, что наверху мне сейчас ничто не грозит? И… ведь сейчас дневное время, так? – Судя по свету, излучаемому панелями наверху пещеры, так оно и есть, но организм мой в этом не уверен.

– Ну да, конечно, ты права, – вздыхает Лэчлэн. – Просто мы так долго ждали такой возможности! Знаешь, сколько мы искали киберхирурга, способного изготовить хорошие, не вызывающие подозрения линзы? У нас была наводка на того человека, к которому ты идешь, но очень смутная, так что ничего не вышло, мы его так и не нашли. Говорят, есть умельцы, способные взломать саму систему Экопан, но так ли это в действительности, мы понятия не имеем. Наверняка твои родители задействовали свои связи во власти – ну и денег хватило, – чтобы найти и нанять нужного человека.

Я признаюсь, что не знала, насколько все это сложно. Со слов мамы можно было понять, что такие линзы можно купить на черном рынке. Другие второрожденные покупали.

– Случалось, – подтверждает он. – Но они недостаточно хороши. По виду, верно, кажутся глазами первенца, и иные даже могут пройти первичную проверку идентичности, но никому еще не удавалось изготовить линзы, полностью совместимые с неврологическими системами, такие линзы, которые обманут любого сотрудника Центра или бота-охранника, или сам Экопан. Если слухи верны, то твой киберхирург на это способен. Я должен его найти и заполучить линзы, которые он сделал для тебя.

К горлу мгновенно подступает тошнота. Мама жизнь отдала за то, чтобы я смогла жить как перворожденная. Мой единственный шанс на нормальную человеческую жизнь заключается в этих линзах. И вот оказывается, что кто-то действует через мою голову, что кто-то только и ждет, чтобы надуть меня? Неужели власти знают так много, чтобы сделать изначальный план неосуществимым?

Я наклоняю голову. Да нет, не может быть. К тому же теперь у меня есть Подполье. Это не то, что я задумала, но… а что я, собственно, задумала? Конечно же, я могу отказаться от этих линз.

Но тут же я начинаю понимать, что за этим стоит, и, к собственному ужасу, ощущаю недовольство.

– Ты что же, хочешь сказать, что собираешься забрать эти линзы себе? – спрашиваю я. – Сам собираешься сойти за первенца и поселиться наверху? – Невысказанными остаются слова: а я останусь здесь, внизу, снова в клетке? Вслух я бы в этом никогда не призналась, но уже сейчас в какой-то небольшой части желание жить в Подполье объясняется тем, что Лэчлэн – его гражданин. Мне не хочется, чтобы он уходил.

– Мы разработали план проникновения на верхние этажи Центра. На это ушли годы, и теперь все готово за вычетом последнего – линз. Как только я их заполучу, меня ждет место, специально подготовленное семьей из внутреннего круга, искренне сочувствующей нашему делу. Это место в Дубовой академии.

Я так и ахнула. Речь шла о самой привилегированной школе в Эдеме, предназначенной исключительно для детей работников Центра. Эш тоже ходит в хорошую, по-настоящему хорошую школу… но Дубовая академия – для избранных, для элиты Эдема.

– Поверь, на что мы только здесь, в Подполье, ни шли – на шантаж, взятки, угрозы, – лишь бы добиться своего. Флинт бесится, ведь он привык быть первым во всем. Но это долгосрочный план, для его осуществления нужен тот, кто может приблизиться к ведущим кланам Эдема, а для Флинта это нереально. Помимо того, ему слишком много лет, чтобы учиться в Академии. А когда туда со своей легендой поступлю я, то сразу окажусь в прекрасной позиции, чтобы попасть в Центр – через знакомство с сыновьями и дочерьми высокопоставленных родителей.

Резон во всем этом есть. Господин в летах, вроде Флинта, не может возникнуть просто так, из ниоткуда, а молодому человеку, представляющемуся сиротой, которого опекают родичи, легче проникнуть в эту социальную среду. К тому же, на мой взгляд, Лэчлэн обладает необходимой для этого харизмой.

Но какая-то часть меня строит воздушные замки дружеской близости здесь, в Подполье, и мне не хочется терять его так быстро. Глупо, конечно, но кажется, что сейчас, когда семьи у меня больше нет, мне проще укрепить те немногие знакомства, что завязались тут, пусть даже нашему с ним знакомству всего несколько часов. Честно говоря, он мне нравится. Он то раздражает, то влечет меня. Мне хочется узнать его ближе.

– Завтра после заката, – говорит он. – А пока можешь присмотреться, как мы тут живем, ну, и отдохнуть времени хватит.

При мысли о возвращении в Эдем мне снова становится не по себе, да и то, что я узнала про Аль-База, покоя не дает, но вскоре обнаруживается, что люди Подполья способны оказывать самое благотворное воздействие. Мне со всеми ними становится как-то легко. Я начинаю чувствовать себя как дома. Разговор перескакивает с самых простых, даже банальных предметов (меня расспрашивают про мои любимые блюда, про последние моды наверху, в Эдеме) – на жаркие споры о политике, равенстве, свободе. Самое первое время я чувствую себя скованно, с трудом заставляю себя участвовать в разговорах, но в конце концов окружающая атмосфера покоя помогает мне раскрыться.

Время от времени появляется Лэчлэн – убедиться, все ли у меня в порядке, и всякий раз, стоит мне его увидеть, как тянет отвести в сторону и рассказать, что я узнала про основателя Эдема. Но всякий же раз он исчезает еще до того, как я наберусь решимости. Страшное же дело – богохульство! Но и он, и Флинт, и вообще весь Эдем должны узнать правду.

Я останавливаюсь поговорить с каким-то старичком про глубокие каверны с крутыми стенками, которые могут быть под камфорным деревом, как вдруг раздается сигнал тревоги, от которого уши закладывает. Шум нарастает, я лихорадочно кручу головой, но никакой угрозы не вижу.

Однако же атмосфера покоя мгновенно улетучивается. Люди, еще минуту назад такие расслабленные и радостные, сразу напрягаются и сосредоточиваются. Из ниоткуда возникает оружие. Все приходит в движение, все занимают свои места, пригибаются, целятся…

– Что происходит? – Я хватаю за руку пробегающего мимо Лэчлэна.

– На землю! – вот и все, что он успевает бросить, устремляясь к нише в стене пещеры, перебрасывая через плечо длинноствольную винтовку и начиная взбираться по дереву.

Я по-прежнему не вижу вокруг никакой опасности, но прерывистый, завывающий звук сирены так и сверлит мне голову. Я не собираюсь сидеть вот так, съежившись, на полу. Куда бежать – непонятно. И я быстро решаю следовать за Лэчлэном. Инстинкт подсказывает мне – наверх.

Судя по всему, его удивляет мой порыв; удивляет, но не сердит. Жаль, что сейчас не время насладиться восторгом подъема. Это не скала, так что какое-то время приходится искать нужный ритм. Ближе к основанию дерева я поднимаюсь, цепляясь за расщелины в коре и выпуклости. Повыше приходится обхватывать руками толстые ветки и сучья, а еще выше – пускать в ход ноги и подтягиваться всем телом. От этого захватывает дух, иссякают силы.

Уже под самым лиственным балдахином, невдалеке от кристаллической крыши, Лэчлэн останавливается и цепляется за крюк. Взглядом он указывает мне на такое же крепление чуть выше, я подтягиваюсь туда, а он устраивается на ветке, тесно обхватив ее ногами, закрепляет под углом винтовку и направляет ствол в сторону главного входа. Отсюда, через просветы в листве, хорошо видна дверь, но снизу увидеть нас с Лэчлэном трудно. Он выбрал отличную снайперскую позицию.

Подполье готово к сражению, но ничего не происходит, разве что устрашающий рев сирены наконец прекращается. Лэчлэн держит позицию еще минут пять, а я в ожидании нервно кусаю губы.

Снова звучит сирена, на сей раз это повторяющиеся сигналы тоном пониже. Лэчлэн с облегчением расправляет плечи.

– Отбой, – говорит он. – Скоро тебя начнут обучать приемам обороны, но сейчас ты справилась хорошо. Ушла от угрозы, от линии огня, выбрала точку наблюдения. Молодец.

Он забрасывает винтовку за плечо и начинает спускаться. Я – следом, и спуск оказывается гораздо сложнее подъема.

– То есть ты хочешь сказать, что настоящей угрозы не было? Что это была только учебная тревога?

Он останавливается и смотрит на меня.

– Будь начеку, угроза – настоящая. Подполье находится под постоянной угрозой. – Он криво улыбается. – В конце концов, мы на войне.