13

Я вполне отдаю себе отчет в том, что даже под защитой Грача я вовсе не могу считать себя в безопасности. У меня всего один союзник против всей мощи Центра, всех зеленорубашечников, ботов-охранников, которые в секунду изрубят меня в капусту, и даже против ботиков – уборщиков мусора, которые сразу поднимут на ноги весь район.

Впрочем, нет, все же нет, думаю я, хромая насколько возможно быстро. На моей стороне есть и другие. Например, брат Грача, кем бы он ни был и где бы ни находился. Пусть даже помощи от него можно ожидать только в том случае, если я продержусь сегодняшний день, а к вечеру сумею незаметно пробраться к очереди за хлебом.

Есть еще и бродяга в лохмотьях, загадочно подмигнувший мне своим блестящим карим глазом. А вспомнить людей, пришедших за кормежкой. Когда все они – по преимуществу матери с детьми – сомкнулись вокруг меня, я решила, что эти люди заодно с моими недругами, тоже участвуют в погоне. Но потом, когда меня заметили и я бросилась бежать, они, похоже, встали преградой между мной и преследователями. Или я все это напридумывала? Но если нет, ситуация предстает в другом свете. И хотя легковерной меня не назовешь, я думаю что, может, образуя круг, они хотели укрыть меня, защитить, оградить?

Но чего ради? Я – пришелица из внутреннего круга. Второрожденная, угрожающая самому существованию Эдема. С чего хоть кто-то – любой – станет помогать мне?

Та часть последнего кольца, которую я исходила до нынешнего момента, представляет собой территорию унылую, убогую, но все же пригодную для обитания. Однако по мере продвижения то, что было просто плохо, становится намного хуже.

Многие здания, кажется, лишены фундамента, распластаны на мостовых и тротуарах, валяются, напоминая пьяниц с растрепанными волосами. Улицы испещрены гигантскими ямами, похожими на воронки от бомб. Я читала про войны, которые велись до Гибели Природы. Люди уничтожали друг друга по самым ничтожным поводам: спорам вокруг тех или иных мифологических сюжетов или прав собственности на токсичные вида топлива, которыми тогда питалась мировая энергетика. Но эти-то воронки, надо полагать, появились из-за чего-то другого, верно? Искореженные водопроводные трубы, какая-то совершенно невообразимая инфраструктура. Между тем трудно себе представить, чтобы последние представители рода человеческого оказались вовлечены в нечто, хоть отдаленно напоминающее войну. Но как бы там ни было, этот последний сегмент внешнего круга подобен чужому, враждебному миру, где пейзаж представляет собой груды камней и обнаженных труб, а тени расползаются даже солнечным утром. Вокруг не видно ни единой живой души. Как на кладбище воет ветер, проносясь через этот город руин.

Но одиночество – это хорошо. Одиночество – это безопасность. Наверняка где-нибудь посреди этого разора отыщется место, где можно укрыться до наступления вечера.

И тут за спиной у меня звучат голоса:

– Вон она! Хватай ее!

Я ныряю за стену, вернее, за то, что некогда было стеной магазина одежды. Держащаяся на единственном болте выцветшая рекламная вывеска на покосившейся каменной стене приглашает по доступной цене купить платье, сшитое по последней моде. Едва я успеваю укрыться за рекламным щитом, как в стену врезается целая очередь пуль. Впечатление такое, что на сей раз промах намеренным не был.

– Возьмем ее живой! – слышу я чей-то крик, но трудно сказать, Грач это или кто другой. Тут дело не в сострадании, у Центра и зеленорубашечников есть иные причины предпочесть взять меня живой, а не прикончить прямо на улице. Пытка. Допрос. Показательный пример для жителей Эдема…

Быстро как только могу я бросаюсь из нынешнего своего укрытия к соседнему, тоже покосившемуся строению. Быстрый взгляд назад убеждает в том, что они передвигаются в уставном порядке, словно ожидая нападения. Здесь, где кончается действие закона, они, судя по всему, чувствуют себя даже менее уверенно, чем я. Я возношу хвалу фортуне и передвигаюсь так медленно, что, прибавь они хоть немного скорости, у меня не осталось бы ни малейшей надежды. Но коль скоро они шагают как предписано – осторожно, крадучись, держась начеку, – у меня получается хромать достаточно быстро, чтобы оставаться впереди.

По крайней мере, какое-то время. Пока лодыжка не подведет или я не поверну куда-нибудь не туда и окажусь в западне.

Тяжело дыша, я прислоняюсь к стене, испещренной дырочками, вроде как от пуль. Что, во имя Земли Великой, могло здесь произойти? Мышцы на ногах разом реагируют, в боку чувствуется стеснение, лодыжка распухла неимоверно, но напрягшиеся до предела нервы не дают ей, пусть хоть на какое-то время, слишком разболеться. Я знаю, что долго это не продлится, что в любой момент может начаться невыносимая боль. Остается надеяться лишь, что лодыжка выдержит мой вес.

Я знаю, что долго отдыхать нельзя, но у моего тела собственный распорядок действий, и я все никак не могу отлепиться от стены. Пуля попадает в каменную кладку прямо у меня над головой, и с убийственной медлительностью я заставляю свои ноги снова бежать.

Огибаю угол… и утыкаюсь в двадцатифутовую стену, из которой повсюду, в любом месте и на любой высоте, торчат покореженный металл, провода, острые углы железобетона. В любой момент, как только они завернут следом за мной за угол, я превращусь в открытую мишень. Стена стоит монолитно, проломов нет, а вернуться можно только тем же путем, каким я пришла сюда. То есть назад, к зеленорубашечникам. Я стараюсь карабкаться – это я умею делать лучше всего, – но ухватиться не за что, любая зацепка то ли ускользает из рук, то ли рассыпается при первом же прикосновении. Стена непроходима, непобедима и тянется куда только достигает глаз во всех направлениях.

Мне хочется плакать. На сей раз не от горя, а от жалости к самой себе. Я так устала! У меня все болит! Меня мучит жажда, я вся в синяках, терпеть боль в лодыжке уже нет сил, ладони ободраны… Все, сдаюсь. Я слышу приближающиеся шаги.

Надежды не осталось. Я дошла до конца.

Хочется просто лечь. Какое это теперь имеет значение? Я позволяю себе от всего отключиться, и испытываю чувство благословенного облегчения, сдаваясь на милость земного тяготения, – да что там, просто сдаваясь. Точка. Абзац. Это чувство настолько приятно, что мне хочется, ну, почти хочется, улечься прямо здесь, сцепить руки за головой и просто смотреть в небо в ожидании конца.

Но нет. Не могу. Нельзя, после того как мама пожертвовала ради меня жизнью, просто сдаться – обесценить ее жертву.

Если не выходит через, может, получится сквозь?

Я с трудом становлюсь на колени и начинаю ощупывать непроницаемую на вид стену из строительного мусора. И вскоре вижу тоннель. Ну, не полноценный тоннель, а нечто вроде того.

«Вперед», – командует призрак моей матери, и я ложусь на живот и начинаю ползти головой вперед.

– Стоять! – ревет кто-то, но головы моей уже не видно. Пули впиваются в стену вокруг меня, глаза застилает бетонная пыль.

– Не надо! – доносится чей-то еще голос. Голос Грача, я почти уверена в этом. По его тону понятно, что это не приказ. Это мольба. Я пролезла в отверстие уже по плечи и извиваюсь, следуя изгибам самого лаза. – Вернись! – снова слышится голос Грача. Бедра пролезают не сразу, проход слишком узок, но потом все же удается протиснуться, вызвав обвал пыли. Грач не устраивает спектакль, предназначенный для других зеленорубашечников. Что-то в его голосе подсказывает мне, что он на самом деле убежден: то, к чему я с таким трудом пробиваюсь, гораздо опаснее, чем быть схваченной его сослуживцами.

Наконец я протискиваюсь в лаз целиком, и последнее, что слышу, – слова кого-то из зеленорубашечников:

– Оставь ее. Даже если ей удастся добраться до выхода, все равно сдохнет.

Я не останавливаюсь. Если мне суждено умереть, то по крайней мере смерть себе выберу я сама.

Я пробираюсь через что-то вроде лабиринта исчезнувшей цивилизации, дивясь, каким это образом подобные обломки образовались в нашем безупречном обществе. Интересно, кто-нибудь еще про это знает? Я сама ведь потому, вероятно, недоумеваю, что всегда жила в затворничестве. Хотелось бы думать, что Эш, будь он в курсе, рассказал бы мне. И сколько еще всего я не знаю по той или иной причине!

Я пробиваюсь, проталкиваюсь, протискиваюсь, процарапываюсь вперед, и в тело мне то и дело впиваются острые обломки бетона и пластика. Почему весь этот мусор как минимум не пустили на переработку? Тут ведь, в этой стене, тонны материала, который снова можно пустить в дело. Тянется она, повторяю, в обе стороны неизвестно на сколько, я уже проползла по меньшей мере тридцать футов по этому месиву, но конца ему не видно.

Пребывая в полном изнеможении, на грани обморока, я думаю, что он и не наступит. Такое мне приходилось видеть во сне: я хочу дойти до двери, и кажется, что для этого достаточно пересечь комнату, но почему-то никак не получается. А что, если это не стена, а целый мир? Что, если Эдем окружен горами отбросов и отходов умерших человеческих цивилизаций, скверной и мусором, свезенными к самым нашим границам и заполняющими весь остальной мир?

Мне кажется, что я ползу уже целую вечность, когда передо мной наконец начинает брезжить свет. Я переползаю через какой-то старинный механизм, потом через водосточную трубу с загнутым концом и… оказываюсь в необыкновенной, прямо-таки сказочной стране.

Мама, имевшая доступ ко всем старинным, до-Гибельным архивам, пересказывала мне, бывало, истории, вычитанные из пыльных, с рассыпающимися страницами книг, сработанных из коры мертвых деревьев во времена, предшествующие хранению данных в общей базе.

Одна из таких историй полюбилась мне настолько, что я заставляла повторять ее из раза в раз – «Джек и бобовый стебель». Это сказка про мальчика, совершившего глупую на первый взгляд сделку: корову, переставшую давать молоко, он обменял на пять якобы волшебных фасолин. Мать пришла в ярость, надрала ему уши, но в конце концов мальчик оказался в выигрыше: стебель вырос до гигантских размеров, принес ему целое состояние, а также – и это было самым важным в глазах ребенка – восторг приключения.

Я вспоминаю эту сказку и… поднимаю… поднимаю… поднимаю голову. Они застилают все небо, эти растения-левиафаны пронзительно-зеленого цвета. Впрочем, нет, не растения, убеждаюсь я, вглядевшись получше. Это синтетические стебли с технологическими усиками и механическими листьями, медленно движущиеся вслед за плывущим по небу солнцем. Они напоминают искусственные фотосинтетические «растения», украшающие пейзаж Эдема, только их здесь гораздо больше, и сами они гораздо крупнее. Листья размером с дом, каждый стебель – десять футов в обхвате и втрое выше башен из морских водорослей – этих небоскребов Эдема.

И тут их тысячи и тысячи.

Они настолько велики, что, верно, видны из Центра. Однако же ни со стены своего дома, ни забравшись с Ларк на верхушку брошенной башни, я ничего подобного не видела. Просто уходящие вдаль, колеблющиеся силуэты города, а легкая мерцающая дымка, поднимающаяся на самом горизонте, представлялась зноем, исходящим из потрескавшейся поверхности голой земли.

Но даже если это не так, даже если из Центра ничего не видно, я должна была заметить этот пейзаж позже, когда гуляла по городу с Ларк или ехала с мамой, или убегала от зеленорубашечников. И уж точно не могла я не уловить этого мерцания над стеной из строительного мусора. Ведь эти «растения» заслоняют солнце! Неужели я была настолько возбуждена, настолько не в себе, что буквально ослепла?

Я снова поднимаю голову и разглядываю волнующееся поле гигантских бобовых стеблей. Нет, такое я просто не могла не заметить.

В бобовом лесу видны только деревья, и я выбираю этот путь. Вокруг неестественно тихо. Мне это кажется странным, так не должно быть. В квазилесах, где мне приходилось бывать – в клубе «Тропический лес», на фантастической арене лазеров, – порхали птички, носились с жужжанием жуки, слышались, а потом замолкали, шорохи и шелест листьев под лапами животных. В общем, там царила жизнь, пусть даже искусственная.

А здесь, в этом необъятном рукотворном лесу, не было ничего и никого – кроме меня.

Я брожу и брожу, час проходит за часом, я теряю ориентацию. Солнца почти не видно за зеленым балдахином, лучи его достигают земли в изломанном виде, тени тоже неровные, искореженные. Дважды я возвращаюсь к горе строительного мусора – стене, упирающейся в искусственные корни гигантских бобовых стеблей, вросшие в бетон. Но вот в какой-то момент стебли внезапно выстраиваются в строгий порядок, образуют плотную стену, которая расступается – и передо мной расстилается золотистое поле. Словно исполинской волной, меня окатывает жаром, я подаюсь назад, отворачиваюсь от ослепительного света, ищу укрытия в прохладной тени бобовых стеблей, давая глазам возможность привыкнуть… и вдруг понимаю – или мне кажется, что понимаю, – почему не могла разглядеть эти стебли из Эдема. И никто не может.

Они замаскированы.

Замаскированы не под что-то другое. Глядя на ближайшие ко мне стебли, я вижу их совершенно отчетливо. Но при взгляде на уходящий вдаль лесной массив, они постепенно исчезают из вида. И лишь едва заметные отклонения позволяют понять, что не все деревья скроены на один манер. Стоит перевести взгляд еще чуть дальше – и видишь, что там они едва покрыты каким-то пушком. За ними – легкое металлическое свечение. Еще немного дальше возникает, если приглядеться, странное раздвоение: ты видишь и стебли, и небо за ними.

Мне приходится напрягать зрение и мерить шагами – взад-вперед – обжигающий ступни песок, иначе не заметишь, что каждый отдельный лист, каждый стебель отбрасывает почти безупречно четкое отражение пейзажа, расстилающегося позади, каким он выглядел бы, не будь там деревьев. Как если бы каждое дерево представляло собой файл из базы данных с тем или иным изображением.

Пока я бродила по самому лесу, никаких миражей не возникало. А здесь, на опушке, я могу точно засвидетельствовать: он существует. Окажись я хоть чуть-чуть дальше, я и представления не имела бы, что здесь растут такие гигантские бобовые стебли.

Да, но как может быть, чтобы об этом не знал весь Эдем? Всю жизнь я считала себя единственной тайной, которую он скрывает. А теперь не знаю что и думать о своем «совершенном» городе.

Ну, и что дальше? Вернуться я не могу, по крайней мере, какое-время. Потом, когда стемнеет, возможно, удастся пробраться назад, туда, где выстраивается очередь за хлебом.

Убегая от жары, из-за которой кожа на теле уже начинает пузыриться, я отыскиваю тень под синтетическими деревьями. Перемена драматическая – как если из печи перебраться в холодильник. Разница в температуре между лесом и пустыней, начинающейся буквально в двух шагах отсюда, градусов сорок. А что, если этот искусственный лес не только получает и хранит энергию солнца, но и служит Эдему щитом от жара пустыни, в которую превратилась вся оставшаяся часть Земли?

Неожиданно до меня доносится звук шагов. Впрочем, может, это мне только кажется. Может, это просто колышутся искусственные стебли. Звук мягок, едва слышим, – так, какое-то невнятное шуршание. Если бы окружающий мир не был погружен в такое молчание, я бы ни за что и не расслышала его. Пока никого не видно, но гигантские деревья отстоят одно от другого на расстоянии, достаточном для того, чтобы укрыться было трудно. Через несколько секунд я увижу того или тех, кто здесь появился… а они увидят меня.

В лесу мне не укрыться. Он слишком редкий. У меня все тело болит, и я чересчур изнемогла, чтобы убежать от кого бы то ни было, будь то даже неповоротливый новобранец.

И я принимаю совершенно немыслимое решение. Убийственное решение. Сделав напоследок большой глоток прохладного, какой бывает только в глубокой тени, воздуха, я углубляюсь, прихрамывая, в пустыню, надеясь, что тому – кем бы он ни оказался, – кто меня преследует, хватит ума остановиться.

Забавно, но иногда, чтобы выжить, надо оказаться глупее своего противника.

Не проходит и нескольких секунд, как легкие у меня начинают гореть. Воздух настолько горяч, что видно, как он волнами поднимается от земли и клубится вокруг. Он высасывает из тела всю влагу и поедает капли пота. Глаза пересохли настолько, что стоит только мигнуть, как веки, словно песок, прилипают к глазному яблоку. Если дышать через нос, запекшимся губам становится легче, но это ничуть не влияет на то, что с каждым шагом температура тела поднимается все выше.

Тем не менее, я не сдаюсь, выжить почему-то кажется сейчас, вот в этот самый момент, не столь важно, как быть непойманным. Всю свою жизнь я провела за стеной. И не хочу оказаться в тюрьме снова. Даже если меня убьют в следующее мгновение после того, как схватят, это мгновенье окажется слишком долгим. Лучше умереть самой и сразу.

Хороша речь, не правда ли?

Поначалу идти нетрудно. Песок под ногами пружинит, и это для меня, привыкшей к синтетическим поверхностям, совершенно новое ощущение, я, можно сказать, наслаждаюсь им, тем более, что, когда хромаешь, песок, как воздушная подушка, облегая больную ногу, уменьшает боль.

Но через какое-то время песок становится мельче и глубже. На каждом шагу ноги проваливаются по лодыжки, и я волочусь, словно вброд перехожу реку. Я падаю, песок обжигает ладони, и все же я тащу себя вперед, пробираюсь через это безжалостное море песка.

С каждым шагом я проваливаюсь все глубже, но в своем полубредовом обезвоженном состоянии не вполне отдаю себе отчет в происходящем. Сначала ногам прохладно, и ощущение это настолько приятно, что я останавливаюсь и, перед тем как продолжить путь, секунду-другую просто наслаждаюсь им. Но при попытке вытащить ступню, песок стискивает ее и не выпускает. С гигантским усилием мне это все же удается, и я делаю еще шаг. Вытаскивая ногу, я замечаю, что песок липнет к подошве как-то необычно. Я стараюсь стряхнуть его, но он пристает и к ладони тоже. На ощупь песок кажется вроде как влажным, но когда я слегка потираю пальцы, никакой влаги не ощущаю.

Сбитая с толку, я стараюсь сделать очередной шаг, но на этой ноге больная щиколотка, и когда я вытаскиваю ее из песка, ощущение такое, будто нога сейчас просто отвалится. Я с трудом сдерживаю крик боли. Песок словно высасывает меня всю. Я в панике поворачиваюсь, но тело-то движется, а нога остается на месте, и я медленно падаю на грудь. Стараюсь удержаться при помощи рук, но опереться не на что. Ладони утопают в зыбучем песке, и я чувствую, как рот и нос мне, не давая вздохнуть и ослепляя, забивает какая-то жижа.

Как я только что сказала – лучше умереть, чем попасть в неволю? Не прошло и нескольких минут, как мне пришлось переменить свой взгляд.

Я дергаюсь, упираюсь – тщетно, только на миг удается поднять голову над зыбучими песками и сделать отчаянный благодатный глоток воздуха, а потом я снова скольжу вниз. Плавать я не умею, в водоем глубже домашней ванны никогда не погружалась. Но даже если бы умела, вряд ли это помогло бы мне в этой странной липкой песчаной массе. Она обволакивает, выпивает меня. Ощущение такое, будто меня старается проглотить какое-то живое существо.

Будто сама Земля меня поедает.

Я чувствую, как мое тело становится холоднее и мягче. Перестаю сопротивляться. На мгновенье это приносит облегчение – сдаться, очутиться в невесомости, осознать, что никуда бежать не надо и бороться тоже не надо, и просто навечно остаться в одиночестве.

Но тут меня хватают за руку и тащат наверх. Выволакивают из ямы. Кладут на раскаленный песок, и мне неважно, кто это, пусть даже зеленорубашечник с пистолетом, приставленным к моему виску. Будь у меня силы, я бы ноги ему поцеловала за возможность еще один, последний раз вздохнуть.

Чья-то рука стирает, с некоторой даже нежностью, грязь с моих губ и носа. Глаза по-прежнему забиты тем же самым месивом, открыть их я не в состоянии. Голова кружится, легкие ходят ходуном, воздуха не наберешь.

Теряя сознание, я слышу чьи-то слова:

– Да, девочка, спасать тебя – работа нелегкая.