12

Я бегу, как автомат, бездумно, бесчувственно, непростительно быстро и простительно тупо. Единственное, что сейчас имеет значение, – не стоять на месте. Я даже почти не могу вспомнить почему, собственно. Одна нога впереди другой; раз-два, раз-два. Даже, когда грохот стрельбы где-то позади меня умолкает, даже когда крики, топот шагов и иные звуки погони сходят на нет, я продолжаю бежать изо всех сил. Потому что ни на что другое не способна.

Когда-то я вот так же бегала по двору, круг за кругом, впечатывая подошвы в землю, прогоняя тоску, до изнеможения, до болеутоления. Тогда я не подозревала, что учусь убивать самую тяжкую боль. Я бегу не от преследующих меня зеленорубашечников. Я бегу от взгляда, застывшего в глазах матери, когда она падала на землю. Взгляда, который говорил, что она счастлива отдать свою жизнь ради моей. Это слишком много. Я не хочу нести бремя ее жертвы.

Мне надо было остаться с ней. Умереть рядом с ней.

И все же я бегу, бегу прочь, неведомо куда. Я потеряла всякое представление о сторонах света. В любом случае, где бы ни находилась, вокруг стоит полутьма, и солнце встанет не ранее чем через два часа. Воображаю, что я бегу в пространстве, где нет ничего, в пустоте. Я даже собственное тело ощущать перестала.

Так что когда через несколько миль я споткнулась обо что-то твердое и, не удержавшись на ногах, рухнула на колени, то в первый момент ничего не почувствовала. Мгновение спустя я вскочила и снова бросилась бежать, но уже через три шага запрыгала на одной ноге. Растянула левую лодыжку.

Наплевать! Я не имею права останавливаться! Я заставляю себя двигаться, но каждый шаг отдается невыносимой болью. Я чувствую, как нога начинает пухнуть, кожа натягиваться.

Нет! Ничто меня не остановит. Потому что, если я ощущаю боль от вывиха, то и другую боль тоже смогу ощутить. Я цепляюсь за ближайшую стену и начинаю вприпрыжку двигаться вперед, останавливаясь через каждые несколько шагов, бережно придерживая на весу левую ногу и морщась от боли. Эта боль, кажется, пронизывает все тело, поднимаясь от ноги к сердцу. В каком-то темном дверном проеме я оседаю, и по щекам у меня льются слезы, я горько и неудержимо рыдаю.

Теперь, когда я перестала двигаться, у меня болит все. Все вздулось и покрылось кровоподтеками. Раньше я не могла остановиться. Теперь же пришла уверенность, что мне суждено лежать ничком на этом пороге до скончания времен. Меня засосет в эту мертвую землю, и никогда уж я не встану.

Я плачу, и постепенно начинаю задыхаться, рыдания мои превращаются в тяжелый, прерывистый хрип. И когда внутри не остается уже ничего – ни слез, ни сил, – меня охватывает удивительное чувство покоя. Из своего убежища в проеме двери я вижу, как поднимается солнце.

Когда проглядывающая в просветах между домами полоска неба начинает розоветь, я обхватываю колени руками и просто смотрю, как мир начинает просыпаться. Я знаю, боль вернется, да по-настоящему теперь никогда и не исчезнет, но сейчас, в это самое мгновенье, ощущая полное душевное и физическое изнеможение, я просто сливаюсь с миром. Интересно, думаю я, не то же ли самое испытывает животное? Любое животное, которое в каждый данный момент, без всяких сожалений и предчувствий, просто существует.

Не помню, видела ли я кого-нибудь на бегу, – все растворялось в сплошном тумане. Теперь, когда вокруг стало светлее, я начинаю замечать людей, сторожко шагающих по улицам. Выглядят они так, словно стремятся как можно быстрее незамеченными добраться куда им нужно. При свете видно, как вокруг все грязно и убого. На улицах валяется неубранный мусор, а тротуары настолько искорежены, что кажется, будто здесь случилось землетрясение. Ничего подобного я раньше не только не видела, но даже представить себе не могла. Маршрут свой восстановить я не могу, но что-то подсказывает, что я оказалась в одном из внешних кругов. Быть может даже, в самом последнем.

Я стискиваю челюсти, сжимаю губы, чтобы не дрожали. Это самое опасное место во всем Эдеме. Меня преследовали зеленорубашечники – ну и что? Я слышала, как мама шепотом, думая, что мы с Эшем спим, рассказывала про ужасы последнего кольца.

Если зеленорубашечники меня все же поймают, может повезти, и я получу пожизненное.

Но если даже половина рассказов про последнее кольцо правда, то здесь верная смерть ждет всех, кроме самых закаленных, самых сильных его обитателей.

Я стараюсь вспомнить все, что Ларк рассказывала мне про внешние круги. Тот, в котором жила она, был далеко не так безнадежен, как этот, но какое-то сходство существовать должно. В те две длинные ночи, что мы провели вместе и говорили обо всем, что происходит в подлунном мире, она рассказывала мне про различные отряды, про то, как надо ходить по улицам, чтобы на тебя никто не обратил внимания. Она даже обмолвилась про малозаметные знаки, то ли нарисованные на стене, то ли вырезанные на двери, которые указывают совсем уж обездоленным, что в этом доме можно найти работу или поесть. Другие знаки могли предупреждать о том, что от того или иного дома, или даже целого квартала, надо держаться подальше. Она рассказывала про знаки, обмениваясь которыми на ходу, люди дают понять о своей принадлежности к той или иной группе, о своих намерениях.

Но все это было сказано так, между делом. Мы развлекались, говорили о том, о сем, просто чтобы слышать голоса друг друга. Жаль, что так получилось, что она не рассказала больше и подробнее. Жаль, что я больше смотрела на изгиб ее рта, чем вслушивалась в ее слова…

А теперь надо думать о том, как уцелеть. Самое простое, конечно, – решить, что я вечно буду сидеть на этом месте, но уже сейчас чувствуется, как что-то внутри меня начинает шевелиться, протестовать против такого решения, возникает желание сделать что-то, спасти себя. Перед глазами смутно всплывает лицо матери, я вижу ее встревоженные, полные любви глаза, но отгоняю от себя этот образ. Поплáчу потом, скоро, в этом можно не сомневаться. Но сейчас надо найти место, где можно укрыться и решить, как продержаться в течение ближайшего часа.

Или минуты. Кто-то уже пересекает эту захудалую улочку, направляясь в мою сторону.

Мужчина – или, по крайней мере, так мне, судя по фигуре, кажется, – раскачиваясь из стороны в сторону, шаркая ногами, неуверенно продвигается вперед. Он представляет собой ходячее чучело, куклу, облаченную в выцветшие грязные отрепья. При каждом шаге он стучит по мостовой толстой палкой.

Что делать? Встать? Бежать? Вспоминаю, как я в какой-то книге по экоистории читала про хищников. Там говорилось, что они просто не могут не преследовать того или то, что бежит. Если не двигаться с места, то тигр, может, и не станет на тебя нападать. А если повернуться и броситься прочь, он прыгнет и вцепится тебе в загривок.

Так что я сижу в своем укрытии, наблюдая, как он неловко приближается ко мне. В какой-то момент мне становится видно, что лицо его измазано сажей. На левой щеке выделяется пятно с неровными краями – может быть, засохшая кровь, может быть, красноватая глина. Он носит очки в треснутой черной оправе и с заляпанными линзами. Трудно сказать, молод ли он, стар ли. Запах от него исходит ужасный, нечто среднее между мочой и заплесневевшим хлебом. Что-то во мне переворачивается от отвращения, а что-то вызывает желание помочь этому человеку. Но у меня ничего нет – ни денег, ни еды, только слишком бросающееся в глаза платье, да еще, пожалуй, цена, назначенная за мою голову.

Я слишком захвачена – в смысле, потрясена – отталкивающим видом и слишком поздно отдаю себе отчет в том, что буквально пялюсь на него.

У-упс! Все, мне конец. Не знаю уж, сколько заплатит Центр за информацию обо мне и последующий арест, но это явно больше того, что этот несчастный бродяга когда-либо держал в руках. Он сообщит обо мне первому же, кого увидит, представителю власти (хотя я не заметила ни единого признака присутствия зеленорубашечников либо иных должностных лиц), и на меня снова начнется охота.

Я точно знаю, что мне следует делать. Броситься на него, словно это я – хищник, швырнуть на землю, избить до беспамятства, а то и прибить, и таким образом получить шанс на спасение. Уверена, что здесь, на самом краю, нравы именно таковы.

И я на это способна. При всей усталости я чувствую в себе силы. Страх и отчаяние, вступив в союз, делают мышцы тверже, заставляют кулаки сжиматься. Я подсеку его броском под ноги, брошу на землю, сделаю все как нужно. Я чувствую в животе тупую ноющую боль…

Но не успеваю я и с места сдвинуться, как мужчина пятится на шаг назад.

– Не высовывайся и жди, – бормочет он и, превращая свою увесистую палку в орудие письма, царапает на осыпавшейся штукатурке, что ковровой дорожкой устилает землю рядом с ветхим домом, цифры: 6572. Потом выжидает буквально секунду и стирает надпись, только пыль поднимается от подошв его башмаков. Он снимает чиненые-перечиненные, покрывшиеся грязью очки – они падают на землю у моих ног – потом поворачивается, и я вижу – или мне так кажется, – что глаза его переливаются разными оттенками – ореховым, ярко-зеленым, золотым.

Еще один второрожденный ребенок! Ладно, уже далеко не ребенок. Скорее старик, хотя, насколько он стар, сказать трудно из-за сажи на лице. Но до своих лет все-таки дожил. А если он смог, то у меня-то уж точно получится.

Я смотрю, как он, по-прежнему шаркая, удаляется от меня. Хочется догнать, расспросить, умолить его ответить. И тут я задумываюсь: неужели такова и моя судьба, мое будущее? Жалкое нищенское существование на задворках общества?

Не успела я решить, что все же предпринять, как он скрылся. Я надеваю очки, чтобы не было видно глаз, и погружаюсь в раздумье. Он прав: в этом бедняцком захолустье я выгляжу белой вороной. На улице появляются несколько человек, робко оглядываясь, как обычно, они проходят мимо, не замечая меня. По бьющему в глаза контрасту с обитателями моего домашнего круга, все они носят то ли неприметно серое, то ли просто выцветшее черное, заляпанное грязью платье. Даже притом, что я и сама вся в пыли и все на мне пропотело и смялось, даже при этом одежда моя выглядит нарядной и дорогой. Я ощущаю укол совести. Никогда не задумывалась, что доныне мне жилось так легко.

Надо немедленно что-то сделать со своим внешним видом. Пусть у меня нет денег, но я легко могу представить себе, что грабители польстятся на мою одежду, разденут догола и бросят на улице.

Или не бросят, что будет гораздо хуже.

Есть ли возможность как-нибудь переодеться? Непонятно, с чего начинать. Придется просто извалять в грязи все, что на мне надето, и рассчитывать, что стильное платье после этого не будет так заметно. Происходи дело в до-Гибельные времена, все решилось бы просто: тогда имелась настоящая грязь. А сейчас, при всей запущенности, улицы загажены прежде всего строительной пылью, пищевыми отбросами, ну и какими-то непонятными пузырящимися лужицами. Я соскребаю с двери изрядный слой пыли и наношу ее на оранжево-золотистые рукава платья. Потом втираю немного в щеки, промокшие от пота и слез. Распускаю волосы и набрасываю пряди на лицо.

Я понимаю, что этого недостаточно. Теперь, потеряв вид девушки из внутреннего круга, которая заблудилась, я выгляжу как девушка из внутреннего круга, которая сошла с ума. И все же, должно сработать. Главный вопрос сейчас заключается в другом: можно ли довериться бродяге? Он одолжил мне очки, но что насчет цифр, нацарапанных им на слое пыли? Должно быть, номер дома. Или какой-нибудь код? Но к чему он мне в таком случае? Так или иначе, я не могу торчать здесь весь день. Сижу я, съежившись, в глаза не бросаюсь, но когда солнце поднимается достаточно высоко, кто-нибудь уж точно меня заметит, а постороннее внимание – это последнее, что мне нужно.

Чтобы найти надежное убежище, мне в любом случае придется сначала рискнуть и обнаружить себя.

Сделай вид, что ничего не боишься. Это говорила мне Ларк, когда я места себе не находила, оказавшись среди каких-то бедолаг, отдельных прохожих и целых отрядов в круге, где она родилась и выросла (сейчас он кажется мне вполне цивилизованным). Шагай так, словно ты у себя дома. Никому не гляди в глаза, но и не опускай глаз. Все вокруг – твое.

Итак, я собираюсь с силами и делаю первый шаг. Сейчас, когда становится все светлее, округа выглядит как зона боевых действий. Не представляю себе, как можно жить в таких условиях. Мысль, не дававшая мне покоя вот уже который день, обретает ясность. Откуда вообще нищета в Эдеме? Принцип, на котором стоит этот город выживших, всегда оставался един: самодостаточность. Меня, как и любого второрожденного, хотят убить, чтобы не нарушать контроль за рождаемостью и, стало быть, чтобы всем остальным хватало еды, воды и иных жизненных ресурсов.

Да, но в таком случае почему, о Великая Земля, у одних всего так много, а у других – почти ничего? В этом нет никакого смысла. Экзотические клубы, изысканные блюда, роскошная одежда – излишества для людей из внутреннего круга. Будь у них всего чуть поменьше, у тех, кто живет здесь, было бы чуть побольше. Вокруг себя я вижу разбитые окна, исхудавших детей с пустыми мисками в руках, протянутых за милостыней. Посреди дороги зияет настоящий кратер, как от упавшей бомбы. И никаких тебе ботов-уборщиков или ботов-охранников…

Почему Экопан не разделил все поровну?

От этих мыслей меня отвлекает группа целенаправленно шагающих куда-то людей. Было их шесть или семь человек, все одеты в белые, как бумага, только в крапинку, одежды. Выглядят на фоне окружающего убожества так опрятно, что я сразу чувствую облегчение… которое проходит, как только они приближаются: то, что я приняла за горошины, на самом деле представляет собою пятна крови, яркие и свежие.

– Заблудилась, девчонка? – с елейным участием спрашивает кто-то из них.

– Уже нашлась, – глупо подшучивает женщина, и все смеются.

Меня начинают обступать со всех сторон.

– Что это у тебя там в карманах?

– У нее нет карманов.

– Но где-то должно быть спрятано то, что может пригодиться, – с хитрой усмешкой бросает еще один шутник. – Давайте-ка поглядим.

Я ощущаю чье-то прикосновение и слышу щелчок у себя в голове. Выбрасываю вперед руку, попадаю ближайшему в нос, из которого сразу вытекает алая струйка крови, а костяшки пальцев у меня начинают ныть куда сильнее, чем я предполагала. Локтем врезаю еще одному, для меня на сей раз удар проходит почти безболезненно. Какой-то миг они никак не реагируют. Должно быть, не привыкли к тому, чтобы девушка из внутреннего круга была способна на такое. Иные даже посмеиваются над травмами своих товарищей, настолько уверены, что никакой угрозы я представлять не могу.

Да я и не могу. Но и выступать в роли куклы, над которой можно всячески измываться, тоже не собираюсь. И делаю то, что мне удается лучше всего. Бегу.

Похоже, ночь у них была бурная. Я улавливаю запах спиртного и синхроглюка. Они устраивают для вида погоню, но, даже притом что лодыжка у меня горит от боли, их скорость по сравнению с моей вскоре падает до улиточной, а через полмили я теряю их из вида.

Я чувствую, как слезы снова начинают струиться у меня по лицу, только теперь это слезы отчаяния. Неужели отныне моя жизнь будет управляться попеременно зеленорубашечниками и бандитами, пока наконец кто-нибудь из них не возьмет надо мной верх? Как же так, разве Эдем – это не почти безупречно устроенное общество, приют для всего, что осталось от человечества? Почему человеческие существа, живущие близ Центра, рады и счастливы, богаты и доброжелательны, а здесь такие же человеческие существа набрасываются друг на друга?

Кто-то приближается.

– Прочь отсюда! – кричу я и вижу, как какая-то съежившаяся фигура пятится назад. Это пожилая женщина с каким-то свертком под мышкой. Никакой угрозы для меня она представлять не может, а я обошлась с ней как с чудовищем. Да что это со мной происходит?

Надо отыскать дом, о котором говорил оборванец-второрожденный. У большинства зданий номеров нет. На некоторых они сохранились, но не полностью, на месте отдельных цифр зияют пустоты. Есть такие, на которых номера грубо намалеваны краской и наполовину заляпаны граффити – боевыми кличами того или иного отряда. Вон на том доме зеленой краской выведены цифры: 5994. Я бреду дальше и наталкиваюсь еще на один: 6003. Стало быть, двигаюсь хотя бы в верном направлении. Уже маленькая победа, и на сердце становится чуть-чуть спокойнее. Но что меня там ждет? Ловушка, устроенная еще каким-нибудь отрядом, или служащие Центра, или сам этот непонятный бездомный старик? Может, таков его способ заманивать заблудившихся девушек?..

На меня смотрят, кто с любопытством, кто враждебно, кто оценивающе, и я не отвожу взгляда. Наконец появляется указанный им дом. Небольшой, с выцветшими стенами… и кучей народа внутри. Доносится запах еды, и в животе у меня начинает урчать. Как это так получается, что само тело напоминает о важности таких вещей, как голод?

Это приют, здесь привечают нищих. Иными словами, всех тех жителей внешнего круга, которые не в состоянии сами себя прокормить. Мелькают босоногие дети с тонкими ломтиками хлеба, намазанными безвкусной, но питательной пастой из морских водорослей. А я думаю о самых разных ароматах, разливающихся в моем домашнем круге. Здесь, судя по всему, вкус не имеет значения. Дети набрасываются на хлеб с волчьей жадностью, так, словно боятся, что кто-нибудь отнимет.

И тут, где-то в стороне, именно это и происходит. Исхудавшая девочка громко плачет – какой-то парень, гораздо крупнее ее, вырывает кусок у нее из рук. С несчастным видом она рассматривает крошки, которые удалось удержать в ладони. Внезапно возникает нищий бродяга, он стремительно прокладывает себе путь через толпу, его драное рубище драматически развевается при каждом шаге. И куда делось шарканье? Он бьет своей палкой мальчишку по спине, тот роняет хлеб и убегает. Ломоть падает на пол намазанной стороной. Девочка явно хочет наклониться и, несмотря ни на что, съесть его, но оборванец берет ее за руку и мягко увлекает назад, к приюту. Со времени нашей встречи он обзавелся новыми очками. Свободной рукой он сдвигает их на нос, подмигивает мне своим блестящим золотистым глазом, и ныряет внутрь здания. Я смешиваюсь с толпой и жду его возвращения. Наверное, он сумеет мне помочь.

Я смотрю, как матери выстраиваются в очередь за бесплатной едой вместе с детьми, которые балуются и держатся за их юбки, смеются и плачут – в общем, ведут себя, как любые дети, когда им скучно и приходится чего-то ждать. И хотя материнские платья выцвели и изодрались, хотя на дне глаз самих матерей застыло отчаяние, стоит любой из них посмотреть на ребенка, как она начинает вести себя в точности так, как всякая мать. Они преисполнены любви, заботы и тревоги. Они на все готовы ради своих малышей. Двое ребятишек играют рядом со мной в салки, и я чувствую, как у меня подступают к глазам горячие слезы и першит в горле. Их мать с любопытством вглядывается в меня, но вроде ничего не имеет против. Она окликает детей и, прежде чем уйти, слегка мне улыбается, поняв, что зла от меня ждать явно не приходится, да и вообще я не имею к ней никакого отношения. Я слегка расслабляюсь…

…чего, как выясняется, делать не следует.

Толпа начинает шевелиться и словно бы смыкаться вокруг меня. Что происходит, я не понимаю, толпа движется как единое многоклеточное существо, руководимое загадочной, но устрашающей целью. Вокруг меня постепенно вырастает людская стена. Никто на меня не глядит, но я ощущаю жар тел – это человек двадцать незаметно приближаются ко мне вплотную.

Раздается голос, громкий, повелительный:

– Мы разыскиваем девушку из внутреннего круга. Кто-нибудь видел здесь не местных?

Сейчас меня загонят в западню! Во мне видят легкую добычу, деньги получить хотят! Я действую локтями, отталкиваю матерей вместе с детьми и вырываюсь из толпы.

– Вон она! – кричит зеленорубашечник, и я, сильно припадая на больную ногу, снова перехожу на полубег-полушаг. Поспешно оборачиваюсь. Позади меня люди вновь приходят в движение, словно косяк рыб или стайка скворцов, становясь между мною и двумя зеленорубашечниками. Преграда возникает совершенно незаметно, будто бы случайно, сама собой. Зеленорубашечники грубо велят людям посторониться, упорно преследуют меня. Но мне уже удалось получить приличную фору.

Тут я слышу, как где-то позади меня в стену с глухим стуком врезается пуля. Я рефлекторно останавливаюсь на ходу и смотрю на оставленный ею след. Это не электрический заряд. Это настоящая пуля из свинца, которая растерзает мою плоть.

Мне не остается ничего, кроме как продолжать бег. Я полностью на виду у зеленорубашечников. Мимо свистит еще одна пуля, она задевает по касательной мой бок. Я увертываюсь, мечусь из стороны в сторону в надежде обмануть преследователей. Нет, так просто меня не возьмешь. Бабах! Неужели некуда свернуть? Нет здесь ни переулков, ни открытых дверей.

– Прекратить огонь! – раздается чья-то команда. Голос знакомый. Я слышу топот сапог… позади, но невдалеке. Они приближаются!

Я слишком устала, чтобы бежать быстрее. А скоро вообще придется остановиться. В боку жжет, словно чей-то коготь вцепился в ребра, в распухшей лодыжке сильно пульсирует боль, я ловлю ртом воздух.

Надо где-то укрыться. Наконец я замечаю узкий проулок между двумя зданиями, стремительно бросаюсь туда и, заставляя себя бежать, с трудом пробираюсь между стенами. Но они смыкаются все теснее и теснее! Проулок оказывается тупиком, в конце которого образовалась огромная мусорная куча.

Я круто разворачиваюсь, но слишком поздно. Оба зеленорубашечника блокируют вход в проулок. Один из них прицеливается. Я вжимаюсь в стену, падаю на колени, сворачиваюсь калачиком, закрываю глаза… и молюсь, чтобы все кончилось как можно быстрее.

До меня доносится шум борьбы, звуки ударов. Я поднимаю голову и вижу, что один из зеленорубашечников стоит на ногах, а другой валяется на земле рядом с ним. У того, кто стоит, в руках пистолет, но целится он не в меня, а в лежащего без сознания напарника.

Я узнаю крепко сбитого блондина, с которым столкнулась во время моей первой партизанской вылазки в город. Грач, кажется, он, что ли? Выглядит испуганным. Меня боится? Не может быть. В таком случае уж не за меня ли?

Он подзывает меня кивком, но я не могу заставить себя тронуться с места, так и лежу подле мусорной кучи.

– Иди сюда! – громко шепчет он. – Скоро подоспеют другие.

Я медленно поднимаюсь и направляюсь к нему. У него очень молодое лицо. Оно совершенно не сочетается с его мощной фигурой и устрашающим мундиром. – Тебе есть где укрыться? – спрашивает он.

Я качаю головой. Он смотрит на дорогу, туда, откуда мы пришли.

– Да где же он, – вслух спрашивает блондин самого себя. – Слушай, мне тебя укрыть негде. Даже прикрыть будет довольно трудно. – Он указывает дулом пистолета на своего все еще не пришедшего в сознание напарника. – Так что уходи и сама найди место, где спрятаться. Но как стемнеет, возвращайся к приюту. Он найдет тебя.

– Кто он? – в полной растерянности выдавливаю я. – И почему вы мне помогаете?

– Мой младший брат. – Это ответ на оба мои вопроса.

Значит, тот второрожденный – его брат?

Не успеваю я задать новый вопрос, как он чертыхается и шипит мне в ухо:

– Беги!

Я вижу, как, образовав правильный порядок, к нам быстрым шагом приближаются зеленорубашечники. Прижимая ладонь к горящему боку, я с трудом ковыляю в сторону, тем временем Грач встает между мною и зеленорубашечниками, не давая им открыть огонь.

Сам же стреляет. И раз за разом промахивается, нарочно.

Я направляюсь к тому единственному месту, где зеленорубашечники вряд ли будут меня преследовать: в пустошь за пределами Эдема.