10

Выброс адреналина подобен разряду молнии. Я вскакиваю на ноги, даже не сообразив толком, что дело происходит не во сне, а наяву.

– Нет, – невнятно бормочу я, не переставая двигаться. – Дайте мне вернуться в мой сон о счастье.

Первая моя мысль, да что там первая – единственная в эти смутные секунды пробуждения состоит в том, что я никому и ничему не позволю помешать нашему новому свиданию с Ларк нынче ночью. Не знаю, что означал тот поцелуй для нее или для меня. Не знаю, что я должна сейчас чувствовать. Чтобы понять это, мне нужно еще какое-то время.

Не сразу я осознаю, что происходящее – не просто ускорение в реализации плана, не блик на экране радара, означающий отсрочку очередного свидания с Ларк, то есть отсрочку осуществления моих надежд. Это конец всего, что было прежде.

– О нас стало известно. О тебе, – говорит мама, швыряя мои вещи в мешок для мусора.

Я тяжело опускаюсь на кровать. Странно, но первыми словами, сорвавшимися у меня с языка, были:

– Почему мне нельзя взять чемодан?

– Придется сжечь всю твою одежду. Избавиться от всего, что так или иначе с тобою связано. Как только тебя здесь не будет, мы стерилизуем комнату, сотрем все отпечатки пальцев, уничтожим любые следы ДНК…

В голове у меня все еще мелькают неясные образы сна, а вместе с ними образ Ларк.

– Да, ма, но что же мне надеть? – Похоже, это главный вопрос, который смущает мое все еще не вполне очнувшееся от сна сознание. Ложась спать, я думала, что на мне будет, когда мы снова увидимся с Ларк, и вот…

– Да какая разница – что угодно! Просто накинь на себя что-нибудь. – Мама совершенно обезумела. Мои одежды летают по комнате, она подхватывает их, сворачивает в узел, распихивает по сумкам. – Живо! Одевайся! – Она бросает мне шафраново-оранжевую тунику с поясом и блестяще-золотистые школьные брюки Эша.

Я медленно натягиваю их и поворачиваюсь спиной, чтобы снять ночную рубашку. Туника сшита из мягкой ткани, имитирующей нежнейшую замшу. Раньше я никогда ее не надевала. Мама купила ее только неделю назад, даже ценник сохранился. Сумма – запредельная.

Я стою с задранной до головы рубашкой, и в мозгу у меня копошится какая-то мысль… пока неясная.

– Живо! – снова рявкает мама, и тут я понимаю, насколько ей страшно. Мысль, та самая, еще не сформировавшаяся, исчезает. Я затягиваю пояс на тунике, поворачиваюсь и опускаюсь на колени рядом с мамой, которая отнимает у меня сейчас всю мою жизнь.

– Мам, успокойся хоть на минуту и объясни, что происходит. – Я стараюсь говорить спокойно, миролюбиво, но и меня заражает застывший в ее глазах откровенный страх. Она делает глубокий вдох, за ним еще один, словно прикидывая, что можно рассказать, а чего мне знать не надо.

– Говори все, – настаиваю я.

– Наш друг в Центре только что передал, что там стало известно о втором ребенке. Подробностей он и сам не знает, так что понятия не имею, как им вообще удалось до этого докопаться, но в любом случае нам грозит большая беда.

О, Великая Земля! Какая же я эгоистка! Все это время я только и думала что о себе, о том, как сделаться самой собою, вырваться из заточения, начать познавать мир, сдружиться с кем-нибудь впервые в жизни. Я прилагала усилия к тому, чтобы не быть пойманной, но думала только о том, чтобы не поймали меня. На этот риск я была готова пойти – то есть себя подвергнуть риску, – ибо верила прежде всего в собственные силы и еще – в Ларк.

Но о том, чем все это может обернуться для моей семьи, я всерьез не задумывалась. Что с нею будет, если меня поймают? Где-то в дальнем уголке сознания мысль о такой возможности шевелилась, но это был сугубо логический расчет, а не подлинный, лично пережитый страх.

А теперь, глядя в безумные глаза матери, я понимаю, что могла натворить. Какие беды навлечь на нее, на Эша, на отца.

Да, но как люди в Центре узнали про меня? Если меня засек какой-нибудь сканер или бот, мне бы ни за что не ускользнуть от зеленорубашечников. Они не дали бы мне ни единого шанса добраться до дома. Если бы меня и впрямь засекли и взяли на заметку, это сразу бы стало известно мне самой. Просто потому, что реакция была бы мгновенной и беспощадной.

Остается только одна вероятность – меня кто-то выдал. Кто-то, с кем я поделилась своей тайной. Тот, кому я верила.

Я качаю головой. Нет, это не Ларк. Это не может быть Ларк. Никогда бы она не пошла на такое. Я думаю о том, как горели ее глаза, когда она рассуждала о проблемах Эдема, о неравенстве, о несправедливости. Я вспоминаю, как она смотрела на меня, нежно, с любопытством.

Нельзя даже думать о такой возможности, говорю я себе. Но и не думать – значит быть дурой.

Однако сейчас надо прежде всего успокоить маму и хоть как-то разобраться в том, что на самом деле происходит.

– Неужели действительно надо срываться с места вот так, сразу? – Я успокаивающе поглаживаю ее по руке. – Что, за мною и впрямь придут прямо сейчас, в эту самую минуту?

Дрожа всем телом, она глубоко вздыхает.

– Нет. Может быть, и нет. Друг сказал только, что в Центр поступили сведения о втором ребенке, замеченном в этом круге. – Она накрывает ладонями мою руку. – Послушай, ты же ничего такого себе не позволяла? Знаю, что иногда ты взбираешься на стену и выглядываешь наружу. Но ведь ты делаешь это незаметно, правда?

Я сконфуженно опускаю голову. Мама, мама, – хочется мне сказать, – знала бы ты, что я на самом деле себе позволяю.

– Я все думала: надо сказать тебе, что не стоит этого делать, – продолжает она. – Но ведь я понимаю, каково тебе приходилось все эти годы. Я не хотела лишать тебя этих жалких крох свободы и возможности хоть чуть-чуть прикоснуться к миру. Ведь это такая малость в сравнении с тем, чего ты заслуживаешь.

– Извини, мам… Я… Не думаю, что меня кто-то мог заметить.

Ну да, всего лишь какой-нибудь зеленорубашечник и Ларк, а может, и кто-то еще. Нет, ну как можно было быть такой дурой, такой эгоисткой?

– Вряд ли тут дело в том, что ты что-то не так сделала. Может, даже ты вообще здесь ни при чем. В Эдеме есть и другие второрожденные. Наш друг не думает, что они целят в кого-то конкретного, просто ему стало известно, что в нашем круге ищут второрожденного. И найдут, конечно, это просто вопрос времени. Но когда явятся сюда, здесь не останется ни единого следа твоего пребывания. Тебя не было и нет.

Я киваю. Все ясно. Это удар, и я понимаю, что, где бы я ни оказалась, придется на какое-то время залечь на дно, но когда охота закончится, и закончится безрезультатно, меня не найдут, появится возможность снова увидеться с семьей. И с Ларк (если только она… нет, этим путем я пойти не могу).

– Извини, все это так внезапно. Я думала, у нас будет больше времени. Есть кое-что… Ладно, об этом позже. Сейчас я везу тебя ставить импланты, а потом ты сразу отправляешься к приемным родителям. О, сколько же мне надо тебе еще сказать! – Она обвивает меня руками, и на миг я снова чувствую себя ребенком, маленьким ребенком, которому нечего бояться в материнских объятьях.

– Ничего, все нормально, – успокаиваю ее я. – Понимаю, должно пройти время, но когда я вернусь, ты сможешь…

Я немею под ее взглядом.

– Рауэн, может случиться так, что ты вообще никогда сюда не вернешься.

Возникает чувство, будто я болтаюсь в воздухе, уцепившись за верхний край стены, высокой, как гора, и пытаясь нащупать единственный ускользающий выступ. Я хватаюсь за соломинку.

– Ты хочешь сказать, что надо дождаться, когда это будет безопасно?

– Да нет, любовь моя, никогда. Может быть, ты никогда не вернешься домой. И никогда никого из нас больше не увидишь.

Пальцы мои разжимаются, и я лечу в пропасть.

Она рассказывает, как долго и упорно они с папой искали для меня приемных родителей, и вместе с ними – шанс на совершенно новую жизнь, где я буду самою собой, как все другие, смогу разгуливать по улицам Эдема как свободная личность. Я тупо вслушиваюсь в ее рассказ, как именно удалось найти мне новую семью, – то, чего я раньше не знала. Я думала, меня возьмут по любви, из готовности служить какому-то делу, из веры в то, что у всех людей есть право на жизнь. Оказывается, нет, все упирается просто в деньги.

Точно так же, как моя семья скрывала меня – лишнего ребенка, – иные семьи, в надежде на приработок, скрывают тот факт, что их единственный, законный, ребенок умер. Вместо того, чтобы сообщить об этом в Центр, они изо всех сил стараются представить дело так, что он вполне здоров и благополучен. Могут сказать, что он перебрался в другой круг, чтобы присматривать за бабушкой. Мол, она заболела и редко выходит из дома. Они держат место отсутствующего ребенка вакантным, постоянно поддерживая связь с черным рынком, где им подыщут другого ребенка, взамен умершего. Естественно, семье заплатят за него огромные деньги. Только и надо, что поместить его в совершенно новый круг, если, конечно, новым родителям достанет ума скрыть источник своего обогащения.

Нет нужды оговаривать, что скрывают смерть ребенка, из которой рассчитывают извлечь выгоду, в основном люди из внешних кругов. Мама говорит, что моя будущая новая семья живет в предпоследнем внешнем кольце. Трущобы там еще кошмарнее, чем в круге, где раньше жила Ларк.

Мне становится тошно. Получается, я стала предметом финансовой сделки.

– Мам, послушай, ведь люди в Центре даже не знают в точности, кто я и где проживаю. Разве нельзя сделать операцию и… – Я собиралась добавить: «укрыться у подруги», но про Ларк рассказать не решаюсь. Если мама узнает про то, что я сделала, это будет для нее большим ударом. И она решит, что это Ларк выдала меня. Всех нас выдала. А я не выдержу, если она скажет это вслух.

Сама с собою, в мыслях, я еще способна противостоять возможной правде, но в маминых устах она покажется неотразимой. А мне не хочется в нее верить. Не могу.

– Я могу скрыться, просто поездить в течение нескольких дней на автолупе, отыскать укромное местечко в каком-нибудь из внешних кругов. А потом, по прошествии этих нескольких дней, ну, скажем, недели, если никто здесь не появится с обыском…

Мама печально качает головой.

– Да нет, надо действовать прямо сейчас, и расстаемся мы, видно, навсегда. – Она явно старается держаться, встает, поворачивается ко мне спиной и вновь начинает бросать все мои вещи в мусорку. Меня это ранит, но потом я начинаю понимать, что она просто торопится, старается, как всегда, защитить меня. А если уступит чувству, – руки у нее опустятся, и защитить меня она не сможет.

Защитить, отдавая меня незнакомым, жадным до денег людям.

Я скриплю зубами. Вот она, моя жизнь! Двух ночей, проведенных в городе, хватило для того, чтобы обрести силу и ощущение смысла и цели жизни. Здесь и сейчас я решаю, что, хоть в данный момент мне не остается ничего, кроме как действовать по маминому плану, ни за что, ни в коем случае я не останусь ему верна до конца жизни. Я вставлю глазные импланты и растворюсь среди остальных обитателей Эдема. Мне придется пожить в семье торгашей, которым деньги моих родителей важнее меня. Но пожить, а не жить всю оставшуюся жизнь. Придет время, и я вернусь в родную семью. И снова рядом будет Ларк. Придет время – и я гордо выпрямлюсь во весь рост и буду самой собою, и стану, пусть даже второрожденная, тем, кем я хочу быть.

Сейчас это не в моих силах. Но я чувствую, что начало сражения приближается. Я решительно хватаю свою любимую мягкую игрушку – изодранную обезьянку, шимпанзе, которую я прижимала к себе еще в младенчестве, – и запихиваю ее в один из мусорных мешков.

В этот момент, протирая слипшиеся от сна глаза, входит Эш. Мама, не поворачиваясь к нему, бросает на меня острый, предупреждающий взгляд и почти неуловимо качает головой. Я сразу понимаю: не говори Эшу слишком много. Но разве это справедливо по отношению к нему? И ко мне?

– Что это тут такое происходит? – спрашивает он. – Почему ты выбрасываешь все вещи Рауэн?

Мама непринужденно принимает свой обычный вид.

– Я вовсе не выбрасываю их, дурачок, – придумывает она на ходу с обескураживающей меня легкостью. – Видишь ли, нам пришлось поменять планы: доктор, который должен сделать ей операцию, завтра сменяется, вот и выходит, что импланты нужно ставить прямо сейчас. Мы решили, что лучше всего будет, если потом она сразу отправится в свой новый дом. Так что у нас просто нет времени, чтобы все аккуратно разложить. – Она поворачивается ко мне. – Но ты ведь не против, правда, Рауэн?

Я задыхаюсь, но все же выдавливаю из себя:

– Нет, разумеется, нет. Ну, будет несколько лишних складок. Великое дело. Поглажу, как только окажусь на новом месте.

Она что, действительно не собирается говорить ему, что меня активно разыскивают? Что, вполне вероятно, я никогда не вернусь в этот дом? Я открываю рот, чтобы самой все сказать, и тут же плотно сжимаю губы. Я трусиха. Я не хочу видеть отчаяния в его глазах. Я эгоистически оставляю на долю матери посвятить его во все эти дела, выдержать бремя его печали. Вопрос, простит ли он меня, когда все узнает. Но мне просто хочется, чтобы последние наши мгновенья вместе не были омрачены слишком тяжелой тоской. Я возьму этот груз на себя. Ему и без того несладко.

На удивление, однако же, он воспринимает происходящее довольно спокойно. Мама, извинившись, выходит (я слышу, как она еще в дверях подавляет рвущиеся наружу рыдания), а Эш опорожняет мешок с мусором и начинает методически расправлять брошенную туда как попало одежду. Кажется, эти повторяющиеся, выверенные движения позволяют ему сосредоточиться, и говорит он, не переставая делать свое дело, довольно спокойно. Но – не о том, что происходит здесь и сейчас. Он рассказывает о том, как провел в школе вчерашний день, как не ответил на один из вопросов экзаменационной работы по экоистории, что новая мода требует закалывать волосы крохотной робобабочкой с радужными крыльями, что Ларк весь день выглядела необычно утомленной, однако же вполне довольной жизнью…

Все понятно. Ему до смерти хочется, чтобы все было как всегда. Чтобы образ жизни, сложившийся за последние шестнадцать лет, оставался прежним.

– Не знаю, что буду делать без тебя! – внезапно вырывается у меня. Рубашка, которую он в этот момент складывает, бесформенной массой опускается ему на колени.

Он слегка усмехается.

– Ты? Ты что будешь делать? А как насчет меня? Что мне делать без присмотра родной сестры?

– Без присмотра? Так я же была с тобой рядом только дома.

– Может быть, вне дома рядом ты и не была, но опорой служила всегда. Нужен мне совет, нужно, чтобы меня поддержали, – ты тут как тут. Всегда. Я все время думаю, какая ты храбрая, сколько сил мне придаешь. Знаешь, наверное, я все-таки сделаю предложение Ларк.

Я невольно едва заметно охнула и тут же прикусила губу.

– Что такое? – с некоторым недовольством бросил Эш. – Думаешь, не стоит? Думаешь, она откажет?

– Я… Я в этом ничего не понимаю, – искренне говорю я. – Делай, как считаешь нужным. – Поцелуй Ларк мне понравился. Но в нем не было ничего похожего на нежные чувства, как я их себе представляю.

– Ладно, забудь, – говорит Эш, стараясь звучать непринужденно. – У тебя и без того есть о чем подумать. – Я всхлипываю. – Слушай, я тоже изо всех сил стараюсь не плакать; давай лучше думать про то, как мы увидимся в следующий раз. Ведь это будет скоро, так?

В голосе его звучит такая надежда, что у меня перехватывает горло.

– Даже не сомневайся, – с трудом выдавливаю я и забрасываю ему руки за шею. Чувствую, как его слезы текут у меня по плечам. У меня тоже глаза на мокром месте. Нет, так будет несправедливо. Он должен знать.

Но мама, которая все это время явно укрывалась за дверью, влетает в комнату и говорит, что надо идти.

Эш берет меня за руку, и мы идем в гостиную.

– Это ведь совсем ненадолго, – шепчет Эш, успокаивая, мне кажется, скорее себя, чем меня. – Скоро мы снова будем вместе. – Я подавляю рыдания и обнимаю его.

– Пошли, надо торопиться, – говорит мама.

– Но ведь ты с папой еще должна попрощаться, – говорит Эш с тем обычным смущенным выражением, которое появляется у него на лице, лишь только речь так или иначе заходит о моих отношениях с отцом. Мы с мамой стараемся избегать этой темы. Сейчас мы обмениваемся быстрым взглядом.

– Ну да, конечно. – Она решительно кивает. – Он у себя. Ступай к нему, но не задерживайся.

Честно говоря, я предпочла бы уклониться, но в присутствии Эша вынуждена сделать вид, что хоть сколько-нибудь нормальные отношения между нами существуют. Я негромко стучу в дверь спальни и, не получив ответа, медленно приоткрываю ее.

На нем полосатая пижама, он сидит в напряженной позе на краю кровати.

– Ты еще здесь, – говорит он.

О, папа, папа, неужели даже под конец ты не можешь сделать вид, что хоть какие-то чувства испытываешь, пусть это даже не так? Ни тебе «удачи», ни «мне будет тебя не хватать» – вообще ничего.

Ничего. Так что я просто застываю на месте и холодно, хоть и дрожащим голосом, говорю:

– Уже ухожу.

Он кивает, глядя куда-то в пол. Я хочу прочитать в его взгляде хоть что-то – сожаление, злость, – но уловить ничего не могу. Как обычно, кажется, что он просто чего-то ждет. Все эти шестнадцать лет ждет, чтобы я избавила его от своего присутствия, и вот сейчас, стоит только выдержать еще совсем немного, его самое больше желание осуществится.

– Ну что же, папа, – с трудом произношу я. – Всего доброго.

Я жду. Ничего – лишь складка между нахмуренными бровями становится еще глубже.

Остается лишь закрыть за собой дверь. Расставание с ним – единственное, что по-настоящему радует во всей этой мерзкой истории.