Глава 72
Мальчик.
По большому счету он никогда не думал о нем как о мальчике. Никогда не представлял его себе. Не представлял ребенка в маленькой яме, в маленьком гробу, в маленькой картонной коробке, в маленьком манеже, в маленькой кроватке. Он не думал о нем как о мальчике; ребенок казался ему почти дешевой куклой, вроде тех, с какими играла Лене: с туловищем из мягкой ткани, руками и ногами из розовой пластмассы.
И вдруг он отчетливо увидел ребенка.
Он лежал в темноте в коробке, бледный, полупрозрачный. Лежал между обрывками газеты, как цыпленок в колючей траве. Его волосы сливались с темнотой. Карие глаза суровы не по возрасту и запали от слез. Он не кричал; лежал тихо, трогая короткими пальчиками острый край коробки. Его, можно сказать, выскребли из матери не через три месяца в утробе, а через три месяца, проведенных на свете. Жертва неудачного аборта с волосами и пальцами. Хуже всего не то, что он умер, что родители убили его, а что они, прежде чем убить, дали ему пожить три месяца. Они подарили ему три месяца без любви; три месяца они не смотрели на него, не заботились о нем как положено, не давали соску и плюшевого мишку, не целовали и не сидели, склонившись над его колыбелькой, не гладили в темноте. Три месяца равнодушия – а потом его просто выкинули, запихнули в коробку и услали прочь, как посылку к неизвестному адресату.
«Стерва» застыла в дверях.
Ей очень хотелось уйти и закрыть за собой дверь, но она стояла на месте и смотрела Эрхарду в глаза.
– Холлисен похитил вашего сына?
– Он его хотел.
– Что вы имеете в виду?
– Я ребенка не хотела. Так я ему и сказала. И добавила, что за все надо платить. Бесплатно ничего не бывает.
– Почему же они оказались на корабле?
– На корабле? Не знаю, о чем вы. Мне известно только одно: он улизнул, скрылся, хотя мы с ним обо всем договорились. Я думала, что он полетел домой, в Данию.
– О чем вы с ним договорились?
– Гордиться тут нечем, но, как говорится, это бизнес, только и всего.
– О чем вы с ним договорились?
– Он, мать его, хотел оставить ребенка себе! А я нет. В моей семье предпочитают не рожать, а делать аборты. Вот почему я не хотела отдавать ему ребенка за так.
– На что вы намекаете? Он должен был заплатить вам?
– Он обещал двадцать тысяч, но потом кинул меня. Забрал ребенка и сбежал. А меня бросил.
– А вы что?
– А ничего. Я не хотела, чтобы знали, что у меня был ребенок. Я не хотела оставлять его.
– Значит, вы ничего не предприняли, когда он увез вашего сына?
– Ничегошеньки.
– Вы кому-нибудь сказали?
– Я изо всех сил старалась, чтобы никто ничего не узнал. Стоило мне хотя бы намекнуть или показаться на публике с ребенком, меня бы тут же уволили и выкинули из квартиры. А семья… Пусть у нас полно гомиков, мы очень религиозны, особенно тетка. Я практически ничего не ела. Вы бы и не заметили, что я беременна. Блин, я даже сама ничего не понимала, пока не началось кровотечение. Но тогда было уже поздно.
– Что значит «уже поздно»?
– Было уже поздно делать аборт. Я пила и курила. Но маленькое чудовище все жило. А потом Сёрен сказал, что возьмет его, что заплатит за него. Ну, я ответила, хрен с тобой, и доносила срок.
– Что делал Холлисен, когда ребенок родился?
– Он очень суетился. Хотел, чтобы я кормила его, а я нет. Тогда он сам стал его кормить. Говорил с ним, как будто он что-то понимал. А через неделю или десять дней он сбежал. Я вышла покурить, а когда вернулась, он сбежал. Видимо, давно собирался меня кинуть.
– Через десять дней? Когда ребенок родился?
– По-моему, двадцать первого октября.
– А Холлисен сбежал с вашим сыном в начале ноября?
– Примерно. Точно я не помню.
– А что потом?
– Он все звонил мне, говорил, что я еще могу родить второго. А я не хотела второго, я и первого не хотела! Мне нужны были только деньги. Но денег у него не было, у него вообще ни хрена не было. Он все собирался уехать, улететь, только ему не хватало на билет. Ни на что не хватало, даже на еду.
– Вы не думали заявить на него в полицию?
Она снова засмеялась; из ее рта и носа пошел дым.
– Сколько раз вам повторять: я не хотела никого впутывать! И дедушке я зря сказала… Он, как услышал, прямо взвился. Ему не терпелось увидеть малыша. Все говорил, что знает людей, которые могут его найти. А потом его убили, и больше я поисками не занималась.
– Когда это было? – спросил Эрхард. У него возникло странное предчувствие. Он смотрел на улицу; пьяница перевернулся на другой бок.
– Дедушка позвонил в канун Нового года, чтобы… ну, знаете, поздравить меня, а я была пьяная, усталая – в общем, не выдержала и рассказала, что случилось. Он жутко разозлился, был прямо вне себя.
В переулок завернула патрульная машина; она двигалась в их сторону. Ехала медленно. Полицейских внутри, скорее всего, интересовал пьяница, который успел проснуться и теперь мочился, встав на низкую стенку. Один из них высунул руку в окошко, стараясь столкнуть пьяницу со стенки. Эрхард натянул бейсболку на самые глаза.
– Значит, вы не знаете, что случилось с Холлисеном и вашим сыном?
Она покачала головой, сделала глубокую затяжку – до самого фильтра – и положила руку на живот.
– Знаете парня по имени Рик? – спросил Эрхард.
Она посмотрела на него своими темными глазами. И снова покачала головой.
Эрхард думал, не рассказать ли ей о ребенке в картонной коробке, о его запавших глазах и сломанных пальчиках. Но ей, похоже, все равно. Она так зациклена на себе, на своей злости, источник которой повсюду, что не испытывает к мальчику никаких чувств. Будь она наркоманкой или умственно отсталой… хоть какое-то оправдание. А так… просто прискорбно.
– Если найдете его, передайте, что он должен мне деньги. Не знаю, почему вы его разыскиваете. Он вас тоже обманул?
– По-моему, он почти святой, – сказал Эрхард, не в силах сдержаться.
Она открыла рот, но Эрхард отвернулся. Патрульная машина проехала мимо них; один из стражей порядка внимательно смотрел в окошко. Надвинув бейсболку на глаза, Эрхард хладнокровно завернул за угол. Он услышал: «Стоять!» – но, едва оказался вне поля их зрения, пустился бежать по вонючему переулку. Выйдя на улицу, он слился с толпой. Все двигались к порту, чтобы посмотреть, как Богоматерь Кармельскую спустят на воду. Наклонив голову, ссутулившись, он шагал рядом с семьей с маленькими детьми, которые фотографировали, подняв камеры над головой.
– Простите… Извините… – тихо говорил он всем, кто на него натыкался. На его пути возникла коляска с двумя светловолосыми девочками; чтобы двигаться вперед, ему пришлось ее перешагнуть.
– Отшельник! – послышался голос сзади. – Это Отшельник!
– Где? Где?
Эрхард обернулся, ему показалось, что он видит Чарлза на костылях.
Он протолкнулся вперед; кругом были тела, люди, лица. Людское море набегало на него волнами. Все смешалось: руки, ноги, цветы; его молотили кулаками, вертели, так что скоро он перестал понимать, куда идет. Море, жизнь и человеческая жестокость… вечный поток энергии. Как тут остаться невредимым?
Людское море вынесло его в переулок, который ведет в центр города; он был в замешательстве, никак не мог отдышаться. Самое простое сейчас – не трепыхаться, плыть по течению, подняться на тот корабль и выйти в море. Позволить поглотить и смыть себя. Так он обычно и поступал. Жизнь выбросила его на этот остров, он выполз на сушу и начал все сначала. Теперь все повторяется, и ничто не указывает на то, что он поступит по-другому, пойдет против течения. Целых два месяца он сдерживался и выносил все, что выпадало на его долю. Всякий раз, как у него на пути возникало препятствие, Эрхард ухитрялся его обойти.
«Лусифии» придется отплыть без него. Он не сдастся. По крайней мере до тех пор, пока не схватит детоубийцу и преступника Палабраса мертвой хваткой, чтобы утащить его на дно вместе с собой. И он знает того, кто способен сплести вместе все нити этой истории, да так, что полиция прислушается к нему, а Палабрас не посмеет тронуть Эрхарда. Есть только один человек, который знает, что случилось с Холлисеном и какую именно роль сыграл в его судьбе Палабрас. Хуан Паскуаль.
Эрхард решительно повернул и направился в центр. Но сначала нужно было что-то сделать со своей внешностью.