Под левым глазом у него синяк; глаз так заплыл, что он почти ничего не видел. Голова тяжелая, и все же ему удалось съесть комковатый рис и мясо. Мучители оставили его в покое. Один даже зашел к нему в камеру, помог сесть и поставил рядом миску с едой. Тюремщик сообщил Эрхарду, что скоро его переведут в цокольный этаж. В тамошних камерах есть койка, стол и стул. Из окон некоторых камер даже виден краешек порта. Все, что им осталось, – подписать протокол.

– Потом вам разрешат принимать посетителей, – сообщил охранник, здоровяк, похожий на огромного лося. Он навис над Эрхардом и загородил вид. Койка – совсем неплохо.

– Пожалуйста, имейте в виду, – сказал «лось» перед уходом, – мы вас понимаем. Богачи вытворяют что хотят, и иногда именно маленький человек должен положить конец их выходкам…

Эрхард не совсем понимал, на что намекает тюремщик, он ощупал синяк и сказал себе: вот наказание за то, что ты пожил на широкую ногу. В квартире Рауля. В кресле директора. И за то, что заглядывал под халат к умирающей женщине.

После еды ему немного полегчало.

Спустя какое-то время, он не знал точно какое, в голове у него немного прояснилось. Камера была целиком обита каким-то твердым деревом, неполированным и необработанным. Вот почему немного больно прислоняться к стене. Можно даже вообразить, что находишься внутри контейнера и совершаешь путешествие через Атлантику – усыпленная, беззубая гиена по пути в какой-нибудь захудалый зоопарк. Потолок очень высокий; под ним Эрхард увидел круглую вентиляционную решетку. В левом углу камеры с потолка свисала гладкая миниатюрная сфера: камера наблюдения. Дверь была сделана из какого-то легкого металла, посередине вырезано квадратное окошечко, которое открывается снаружи. Он осматривал камеру, как будто надеялся обнаружить потайной ход или ломик, который никто не заметил. Но, конечно, в камере ничего подобного не было.

Он постоял, прислонившись к твердой стене, и у него онемели спина и шея.

Он лег на пол посреди камеры, раскинув в стороны руки и ноги, как Витрувианский человек. Подумал, не снять ли одежду для полноты картины, но вряд ли в наши дни нагота кого-нибудь удивит. Его и так записали в неудачники, в сумасшедшие. Лежа на холодном бетоне, он как будто цеплялся за жизнь и одновременно сливался с «Дворцом», с его старыми полами, старой офисной мебелью, кучами протоколов и старыми корзинами для мусора, до краев набитыми обертками из-под недоеденных пирожных. Он чувствовал, как вокруг него бурлит жизнь: откуда-то доносились голоса и звонки телефонов. Этажом ниже кто-то спускал воду в туалете; в каком-то портовом баре звякали монеты на стойке; где-то в городе машина выполняла поворот слишком близко к тротуару. Но главное, он живо представлял себе белое морщинистое тело Моники, когда она просыпается, твердый как камень матрас под мягкими изгибами ее тела, нервное стаккато ее сердцебиения. В ее доме мирно; снаружи, за окном, дает побеги какой-то цветок. Волны снова и снова выносят на берег бутылку. Его козлы жмурят на солнце глаза, а потом засыпают. Среди скал звякает колокольчик Лорела; он звенит в таком месте, куда козлы обычно не заходят, потому что днем туда не проникает солнце и ночью слишком холодно. Его хижина пышет жаром; она полыхает, над ней поднимаются пятиметровые языки пламени, превращающие все в пепел. Никакого дыма нет, только огонь. А когда огонь подавлен, когда в конце концов пламя с шипением догорает, он снова оказывается в своей камере и чувствует под собой твердый, равнодушный пол.

В следующий раз, когда ему принесли еду – резиновую рыбу, которая распадается на хлопья, – вместе с миской ему подали какие-то бумаги. Протокол, пояснил тюремщик. Его признательные показания.

– Как только подпишете, вас переведут в камеру попросторнее, – пообещал он. – С телевизором.

Опасный документ. Составленный по всей форме, но такой бессмысленный, что в первый миг ему хотелось подписать его не читая. Но его показания настолько подробны, что, подписав их, он уже не сможет заявить, что все было не так. Хотя Эрхард не подал виду, ему стало не по себе, когда он прочел, в чем он признался на допросе. Его слова подкреплены свидетельскими показаниями и некоей уликой, о которой Эрхарду не сообщили. Он должен хорошенько подумать. Ему нужен адвокат, он не обойдется без помощи извне. Он готов согласиться на помощь от кого угодно – кроме разве что Эммануэля Палабраса. Эрхард убежден, что именно Палабрас оговорил его.

Охранник постучал в дверь. Прошло всего несколько минут с тех пор, как ему дали бумаги.

– Минутку, – сказал Эрхард. Посмотрел на квадрат, в котором он должен расписаться, потом на ручку, которую ему дали, и нацарапал имя: «Эммануэль Палабрас».

Он надеялся, что купил себе немного времени. Может быть, подпись заметят не сразу. Может быть, его успеют еще раз покормить, у него просветлеет в голове и он придумает, кто сможет ему помочь.

– Я бы хотел позвонить по телефону, – сказал Эрхард охраннику, передавая ему бумаги. Охранник даже не взглянул на подпись; забирая бумаги, он смотрел на Эрхарда, как тот и надеялся.

– Конечно. – Тюремщик кивнул и ушел. В коридоре наступила тишина.

Эрхард перебирал в памяти всех своих знакомых, но не мог припомнить никого, кто был бы в состоянии ему помочь.

Нужно позвонить доктору. Хотя записную книжку конфисковали, номер доктора он помнил наизусть. Доктор должен осмотреть Беатрис. Теперь ему самому придется заботиться о ней. Скорее всего, он сдаст ее в больницу. Эммануэль Палабрас не обрадуется, узнав, что его невестка до сих пор жива. Она ведь просила: «Помоги мне». У нее есть все основания бояться человека, которого она называла «Эма». У него длинные руки; они проникают даже за тюремные решетки.

Шаги за дверью. Наверняка они хотят вырвать у него настоящую подпись. Они идут в последний раз.

– Выходите, – произнес кто-то.

По голосу Эрхард узнал Берналя.

– Берналь, я хочу поговорить с адвокатом!

– Поговорите лучше сами с собой. Вас переводят в цокольный этаж.

– Но я еще ничего не подписал. Там не моя подпись.

– Не важно, – заявил Берналь, как будто не слышал Эрхарда. Он открыл дверь камеры. – Повернитесь!

Эрхард повернулся. Он старался придумать, как отсрочить свой перевод, но в голову ничего не приходило. Берналь надел на него наручники и толкнул вперед. Они вышли в помещение дежурной части. Там вдруг стало тихо. Эрхард шел между столами, не поднимая головы; Берналь подталкивал его.

– Узнаете, как мы поступаем с такими, как вы! – шипел Берналь. По залу пронесся гул, но Эрхард не обратил на это внимания.

– А ну, заходите! – Берналь так грубо втолкнул его в кабину лифта, что Эрхард ударился плечом о стенку.

– Берналь, я не совершал никакого преступления! Требую адвоката! Я имею право на… – не сдавался Эрхард.

– Молчать! – рявкнул Берналь. Дверцы кабины закрылись.

– Я имею право на… – Кабина дернулась; Эрхард почувствовал, как рука Берналя крепко схватила наручники.

– Отшельник, очнитесь! Меня послал Эммануэль Палабрас. Он хочет вам помочь. Сейчас мы спустимся в цокольный этаж; ударьте меня и бегите. На парковке вас ждет один из ваших коллег. Садитесь к нему в машину на заднее сиденье и пригнитесь пониже. Попросите отвезти вас на квартиру к Раулю. У вас десять минут на то, чтобы собрать вещи и исчезнуть.

– Какого черта? – спросил Эрхард и обернулся к Берналю. Тот расстегивал на нем наручники.

– Хотите доказать свою невиновность? Или остаться здесь и доказать свою вину? А теперь ударьте меня, да посильнее! – Берналь показал себе на нос. На свой красивый изогнутый нос.

Эрхард не был уверен, что ему хватит сил.

– Ну! – прикрикнул Берналь, когда лифт остановился.

Не раздумывая, Эрхард ударил костяшками пальцев в нос Берналю. Берналь попятился и стукнулся головой о поручень, идущий вдоль стены. Эрхард не знал, притворяется Берналь или ему в самом деле очень больно. Полицейский съежился на полу кабины. Дверцы звякнули и разъехались в стороны.