Они заперли дверь. Эрхард ждал, что дверь снова откроют. Но ее не открывали. Стены здесь пепельного цвета. Он находится в той части «Дворца», которую при ремонте отделали серыми шлакоблоками. В помещении высокие потолки и большие бронированные двери.

Он довольно долго стоял на ногах, как будто думал, что, если сядет, признает себя виновным. Через час или чуть больше ноги уже не держали его; он сполз по стене и сел на корточки. Он не знал, что с ним будет. Услышав, что он арестован, Эрхард не стал спорить и просто пошел с полицейскими. Они долго спускались по ужасной лестнице, шли по длинным коридорам. Он перестал считать повороты и уже не представлял, в какой части «Дворца» находится. Но догадывался: полицейские пытаются его расколоть, надеясь, что он признается, если потянуть время. Может быть, они правы. Дело не в самой камере и не в унизительно голых стенах, на которые ему, в общем, наплевать, а в том, что он угодил в ловушку. Отсюда невозможно выбраться.

Эрхард закрыл глаза. Зажмурился так плотно, что на внутренней стороне век вспыхнули красные сполохи. Он представил себе жаркий день. Скалы, изнуряющий зной, его хижина в Маханичо. Козлы трусят впереди, а он идет за ними. Его мучает жажда, и он очень хочет попасть к себе домой. Вдруг он видит Рауля; Рауль сидит на стуле у черного хода; Рауль стоит между бельевыми веревками, Рауль плывет в воздухе. Его мозг напряженно работал. Он пытался исключить возможность того, что Рауль побывал в его доме. Но ему как будто не хватало красок, чтобы представить всю сцену. Он представлял, как следом за Раулем входит в дом. Беатрис должна лежать на его кровати под грудой одеял и простыней. Рауль роется в одеялах, пытаясь найти Беатрис, но ее там больше нет.

Эрхард проснулся – а может, просто открыл глаза; он сам не понимал, спал он или нет. Что-то шуршало за стеной, но в камере голо. Здесь ничего нет, если не считать его дыхания и мерцающей яркой лампы.

Хассиб открыл узкое окошко в двери и спросил у Эрхарда, как дела.

– Ужасно.

– Вот и хорошо, – одобрил полицейский и ушел.

Ему принесли картофельное пюре из порошка – а может, из нормальной картошки. Когда он стал есть, охранники за дверью загоготали, и Эрхард заподозрил, что они помочились в его еду. Полицейские нарушали права человека и испанское законодательство, но у него не было сил протестовать. У него ни на что не было сил. Они все ушли на то, чтобы сидеть в одной позе и сдерживаться. Он не хотел справлять нужду под себя. Если лечь в угол и свернуться поплотнее, может быть, позыв пройдет. В последний раз он мочился еще на Тенерифе, несколько часов назад. Организм вспомнил те ощущения, какие испытывает после мочеиспускания: его пронзила острая боль. Он сдастся, когда больше не сможет сдерживаться. В последний раз он посетил туалет в кафе, после коктейля «Май-Тай». Он стоял над черным унитазом, от которого несло прогорклым маслом, и смотрел на висевший на стене рисунок с изображением кафе, а по его уретре бежала теплая струйка мочи, как яблочный сок по прозрачной соломинке. Он представлял, как жидкость кружится, прежде чем упасть в писсуар, попасть на стенку на темный бетон и на решетку. Несколько минут он лелеял это воспоминание и даже забыл о своем желании помочиться, а потом все вернулось: моча как будто жгла его, давила изнутри. Он не мог ходить под себя. Его хотят унизить, сломить. Он смотрел детективные сериалы, видел фильм «Французский связной», в котором ни в чем не повинного уличного мальчишку так обрабатывают, что он плачет. То же самое пытаются сделать с ним – он давно это понял. Наверное, в пюре добавили мочегонное, а теперь смеются над ним из-за двери.

Вернулся Хассиб; спросил, как дела.

– Потрясающе, – ответил Эрхард.

Но полицейский понял, что все не так. Он заметил, как Эрхард то открывает, то закрывает глаза; как он пытается уйти в забытье.

– Эрхард, вам больно?

– А вы как думаете?

– Хорошо, – сказал Хассиб, захлопывая окошко.

Ему снова принесли еду, на этот раз суп, и Эрхард снова уверен, что в его еду помочились. Он вонял кислятиной и был едва теплый. Но, хотя он голоден и ему все равно, пусть бы даже его тюремщики испражнялись в суп, он больше не будет вводить в организм жидкость. Ему хотелось одного: выбраться из камеры, вернуться в кабинет для допросов и там, наконец, опорожнить мочевой пузырь, помочиться прямо в штаны. Это как сдерживать дыхание, только хуже, потому что внутри жгло и резало. Ничего, он как-нибудь справится. Должен справиться. Раньше ему неделями приходилось перебиваться консервами; случалось рыться в отбросах, питаться заплесневелым хлебом и мальками. Ему ничего не нужно. Во всяком случае, без еды он обойдется. Он не будет есть.

После того как он отказался от третьего приема пищи, его наконец повели назад, в кабинет для допросов. Судя по выражению лиц полицейских постарше, их такое положение не слишком радовало. Они бросали на Хассиба встревоженные взгляды. Хассиб – начальник. Хассиб все время косился на телефон, как будто только что получил интересное сообщение. Эрхарда посадили на стул напротив Хассиба, и он наконец расслабил мышцы. Сдерживаясь, чтобы не закричать от острой боли – как будто его уретра пересохла и много часов была запечатана, – он смотрел, как на брюках расползается темное пятно. Полицейские засмеялись над ним.

– Замечательно, – сказал один.

Эрхард не чувствовал ни радости, ни облегчения – боль была слишком мучительна. Она продолжала жечь его изнутри.

Потом на него навалилась усталость. Он долго не спал, потому что сдерживался, запрещая себе мочиться. Он так обессилел, что не мог сидеть прямо, и накренился набок; заметив это, Хассиб толкнул его назад, на спинку стула. Он обратился к нему, позвал его по имени. Эрхард понимал, что его допрашивают, что пытаются вырвать у него признание. Он был так измучен, что готов сказать все, что они хотят, лишь бы ему дали поспать. Он сам себе удивлялся. Он всегда считал, что сломить его непросто, что он крепкий орешек. И тем не менее он сломлен. Расколот пополам. Ему больше ничего не хочется – только спать. Наконец, через несколько часов, когда ему показалось, что прошла целая вечность, – Хассиб перешел к делу.

– Значит, вы признаетесь в том, что встретили Рауля Агосто Палабраса в ваших владениях, на виа Маханичо, во второй половине дня двадцатого января?

– Нет, я…

– Вы признаете, что поссорились с Раулем Агосто Палабрасом в своих владениях, на виа Маханичо, во второй половине дня двадцатого января?

– Нет, я…

– Вы убили его и вечером тридцать первого января перевезли труп в багажнике «мерседеса» сеньора Палабраса?

– Нет.

– У нас есть свидетель, который сообщает, что вы занесли большой сверток на подземную парковку под домом на улице Муэлье. Это так?

– Нет.

Так все продолжается. Эрхард уже не понимал, о чем его спрашивают, не понимал, что он отвечает и надо ли ему отвечать. Что бы они ни говорили и что бы он ни отвечал в его теперешнем состоянии, он был уверен: позже он все сможет объяснить. Теперь ему нужно немного поспать. Или даже просто ненадолго закрыть глаза…

Стул выскользнул из-под него. Он заснул, еще не успев упасть на пол.