В глубине души он надеялся на дружеский и даже теплый прием – вдруг Моника неуклюже обнимет его, – но не смел ничего такого ожидать. Она не такая. Он позвал ее и Ааса, потом вошел в парадную дверь. Мать и сын сидели в саду; там он их никогда не видел. Он смотрел на них из-за сетки. Моника была поглощена своими растениями, Аас сидел на стуле и смотрел на щебечущих птиц. Она заметила, что он пришел, но ничего не сказала.

– Хотите, я чего-нибудь привезу из ресторана Ксении? – предложил он.

– Не хочу, чтобы это вошло в привычку, – ответила Моника, ощипывая большой белый цветок с ярко-желтыми лепестками.

Эрхард не мог решить, говорит она серьезно или дразнит его. Скорее всего, дразнит. Поэтому он поехал в ресторан «Таверна дель Пуэрто», который местные называют «У Ксении». Ксения – и управляющая, и шеф-повар, и официантка, а ее сын помогал ей на кухне. Хотя это ресторан для туристов, кормят тут вполне сносно. Он купил рыбу гриль для Ааса, стейк для себя, а для Моники – салат с креветками, в котором оказалась одинокая мидия – наверное, случайно.

Проводить вместе время легче за едой; все трое смотрели в свои тарелки. Эрхарда тишина не раздражала, зато Моника то и дело громко вздыхала – может быть, досадуя, что он молчит. Она пила красное вино. Покончив с едой, Моника пригласила Эрхарда во дворик и показала ему свои суккуленты. Он вежливо слушал, а сам любовался ее длинными пальцами, которыми она гладила кактус, умудряясь не уколоться. По-прежнему не глядя на него, Моника рассказала, что многие растения раньше служили основой для приворотных зелий.

Когда они оказались в дальнем конце садика, Эрхард смущенно извинился – ему понадобилось в туалет.

– Кстати, можно позвонить по вашему телефону? Я быстро.

– Звоните из коридора, там тише.

Аас смотрел телевизор. Похоже, его любимая передача идет всегда.

Эрхард достал записную книжку и набрал номер Аритца. Раздался щелчок.

– Алло! – произнес Эрхард, хотя никто не ответил. В трубке раздавался треск, как будто два аппарата разделяет несколько тысяч километров.

– Алло, – отозвалась Рейна Аритца.

Голос у нее усталый. Эрхарду и в голову не пришло, что в такое время кто-то может спать.

– Это Эрхард Йоргенсен, настройщик.

Долгая пауза.

– Ах да, – сказала она, очевидно отодвигая телефон от уха и что-то бормоча.

– Сеньор Аритца дома?

– Секундочку.

– Андре слушает.

Он видел в окно Монику. Развернулся лицом в угол и понизил голос:

– Добрый день, сеньор Аритца. Я бы хотел договориться с вами о встрече. – Он решил держаться отстраненно-профессионально и не заискивать.

– Что вам угодно?

– Насколько я понимаю, у вас обширные связи со многими судоходными компаниями.

– Мы обслуживаем крупнейшие судоходные компании Испании, так что да.

– И вы, возможно, знаете многих представителей этой отрасли.

– Я знаком с политиками и многими крупными игроками в сфере судоходства… Позвольте узнать, почему вас это интересует?

– Мне нужно найти список экипажа одного конкретного судна.

– Йорнсон, я вас почти не слышу. Говорите громче.

– Мне нужно найти список экипажа одного конкретного судна.

Что-то скрипнуло, видимо, Аритца сел в кресло, сообразив, что разговор займет больше времени, чем он предполагал.

– Зачем он вам понадобился?

– Не ваша забота.

Пауза.

– В чем должна заключаться моя помощь?

– Вы, наверное, знаете человека, к которому я могу обратиться; человека, который знает того, кто тоже кого-то знает.

– Сеньор Йорнсон, мне не кажется, что… как бы это выразиться… что нам в дальнейшем понадобится помощь с роялем.

Эрхард ожидал от Аритца не такого ответа. Должно быть, все дело в том, что он случайно увидел, когда был у них в последний раз: руку Андре Аритца на бедре племянницы.

– Ваша жена в курсе того, что я видел, когда… был у вас в последний раз?

Аритца засмеялся. «Тянет время», – думает Эрхард.

– Один мой друг работает в ММО, «Международной морской организации». Если кто-то что-то и знает, то это он.

Эрхард решил усилить нажим.

– Надеюсь, вы приложите все усилия, чтобы помочь мне.

– Не знаю, допустимо ли передавать подобные сведения третьей стороне.

– Ваша задача – найти человека, с которым я мог бы поговорить. – Эрхарду не терпелось окончить разговор, потому что по дорожке, усыпанной черным гравием, к нему приближалась Моника. Она могла услышать его слова.

– Приезжайте завтра ко мне на работу, и мы все решим.

– Предпочитаю получить номер телефона сейчас же. – Эрхард не хотел уступать, но у Андре Аритца было больше опыта в такого рода делах.

– Давайте встретимся утром в пятницу, тогда я вам помогу, – предложил он и продиктовал Эрхарду адрес.

– Буду в десять, – сказал Эрхард перед тем, как отключиться. Разговор его совершенно вымотал.

Когда он вернулся в садик, Моника рассказывала ему о растениях так, как будто он просил ее прочитать лекцию и ей не терпится его просветить. Некоторым из них почти не нужна вода, говорила она. Довольно сложно быть садовницей и выращивать растения, за которыми можно почти не ухаживать. Моника все же старалась заботиться о них. Идя за ней, он заметил под плотным платьем движение ее упругих ягодиц. Она остановилась у стола, уставленного горшками самых разных расцветок. В них произрастали всевозможные растения: колючие, ползучие, круглые, высокие. Одни с шипами, другие с мягкими стеблями и длинными лепестками; были даже волосатые. Он провел рукой по растению, похожему на светло-зеленый камешек. Моника произнесла его латинское название, которое Эрхард тут же забыл.

– Ваши услуги нам больше не понадобятся, – вдруг сказала она, обращаясь не к растению, а к Эрхарду.

– Если это как-то связано с моей…

– С вами это никак не связано. Монахини предложили мне самой навещать его по субботам раз в две недели. Он очень вырос, и самое важное для него – принимать участие в жизни «Дома святой Марисы». Они считают, что это его успокоит.

– Ему нужно видеться с матерью. Вам необходимо проводить время вместе.

– Мы и будем проводить время вместе. Я буду навещать его по субботам, после обеда.

– Я могу возить вас к нему. Мне по субботам все равно нечего делать.

– Мне проще ездить на автобусе. Я уже привыкла.

Эрхард понимал, что настаивать не нужно. Не нужно на нее давить.

– Тогда позвольте возить вас домой. По субботам после сиесты автобусы в Туинехе не ходят.

Моника сделала вид, что не слышит. Это было больнее, чем категорический отказ.

– Раз в две недели по субботам они играют в бинго; я смогу к ним присоединиться. Говорят, ему везет, он всякий раз выигрывает. Они понятия не имеют, как у него получается, но, какую бы карточку ему ни раздали и независимо от того, одна у него карточка или три, он выигрывает. – Она обрывала с сухого пенька длинные листья, похожие на антенны. – Лиана считает, что так для него будет лучше. Ей кажется, что для него чем стабильнее, тем лучше. Последние несколько месяцев он мочится в постель. Опять. Ему сейчас важно утешение. Он должен больше находиться рядом с сестрами, а не с другими детьми, как раньше. Он все больше и больше замыкается в собственном мире. Кроме того времени, когда играет в бинго.

– У меня другое впечатление.

– Вы же видите, как он ведет себя здесь, дома. Только сидит и смотрит телевизор. Это меня раздражает. Он смотрит на черепашку больше, чем на меня.

– По-моему, он совсем не замкнутый. Он производит впечатление живого и открытого…

– Вы ему нравитесь; он любит кататься на машине.

– А сестры ему надоели. Они только и говорят о воле Божией. И читают утренние молитвы.

– Откуда вы знаете?

– Он сам мне сказал.

– Я не в настроении шутить.

– Это его слова, не мои.

Моника бросила на него испепеляющий взгляд:

– Вы знаете, что вы странный человек? Не знаю, то ли вы самый тупой на свете, то ли самый милый, то ли самый умный, – а может, вы просто утратили связь с реальным миром. Вы – источник света и гаситель света. Вы – и то и другое. И таксист, и директор. Но кто же вы на самом деле? Кто вы и чего хотите от моего сына? Вы знаете, что оказываете на него разрушительное воздействие? Он понятия не имеет, как к вам относиться. А ведь ему нужно знать, чего вы хотите, можно ли на вас рассчитывать, искренни вы с ним или помогаете только для собственного успокоения. Вы легко нравитесь, но вас невозможно полюбить.

От изумления Эрхард лишился дара речи. Почти двадцать лет никто так с ним не говорил! Долгие годы никто не думал о нем, не уделял ему такого внимания. Ему казалось, что одновременно его раскусили и неправильно поняли. Выслушав речь Моники, он понял, что наделал много ошибок, мелких и грубых. В то же время он вдруг осознал, что в нем осталось место для величия, великодушия и свободы.

Что-то заставило его сделать шаг к ней и прижаться к ее груди. Он с трудом вспоминал, что нужно делать дальше, но не волновался из-за того, как бы все сделать правильно, и, охваченный изумившим его самого порывом, поцеловал ее. Он был уверен, что так и нужно было поступить. Если между ними когда-нибудь что-то и будет, все должно случиться не так. Склонившись к ее малопримечательному лицу и прижавшись к ней губами, он вдохнул ее аромат – от нее пахло не духами, а землей, растениями, потом… и страхом. Его удивило, что она не отстранилась, – он ожидал пощечины. Он прижался еще крепче, и она выгнулась, прислонившись к столу с растениями, и молча смотрела на него, не сопротивляясь. Вот сейчас он перешел границу. Как бы она ни отреагировала, их отношения уже не будут прежними. Если она сейчас влепит ему пощечину или отвергнет его, он смутится. Если она уступит, ответит на его поцелуй, он смутится не сейчас, а потом. Будущего нет, нет никакого плана, все утратило смысл, кроме того, что он целует ее в губы. Он не может вспомнить, когда в последний раз так искренне раскрывался, вкладывал столько чувства в простое действие. С тех пор как он в последний раз захлопнул за собой дверь дома в Дании, он так остро не сознавал, чего хочет от жизни. И, совсем как тогда, в нем смешались торжество победы и тревога; два чувства все время менялись местами, переливались, проникая друг в друга, как солнечный свет в бокал с вином – а потом бокал переворачивается, и вино растекается по светлому деревянному столу. Ему было все равно. И самое прекрасное, что ей тоже было все равно. Она молча уступала. Он не верил своему счастью. Неужели все зашло настолько далеко? На миг у него закружилась голова, как у ребенка. Дядюшка Макдак купается в горе золотых монет. У него кружилась голова от невероятного везения. Правда, голова быстро встала на место после того, как внутренний цензор внушил: все нормально, просто настало время собрать награды в жизненной лотерее. А потом – полная тишина, изумление, почти благодарность. Губы у нее полные, солоноватые; она раздвинула их, и они кажутся ему мягче и теплее козьего молока. Случайно задев коленом его пах, она дернулась; горшки с растениями полетели на бетонную дорожку. Эрхард готов был отступить. Но ее рука скользнула по его волосам, разворачивая его к себе лицом, чтобы он находился совсем близко, и он оказался в безвоздушном пространстве, где ощущал лишь ее губы и слышал где-то вдали голос кукольной черепашки по телевизору. Он плыл по течению. Внезапно у него появилось столько желаний, что при одной мысли о том, что ему хочется сделать, у него перехватило дыхание. Он все время напоминал себе, что надо целовать ее нежно, хотя ему хотелось съесть ее целиком, кусать ее губы, как нежного цыпленка, просунуть язык за ее неровные зубы. Она стонала так, словно он долго лизал ее внизу, хотя он пока только запустил руки под ее плотное, целомудренное платье. Они оба, наверное, думали об одном и том же – мальчик-мужчина не сойдет с места, пока они не выключат телевизор; пока телевизор работает, они вольны заниматься чем хотят. У Эрхарда ныла спина, отвыкшая от таких поз. Облокотившись о стол, он склонился над ней, желая получить ее всю. От нее пахло дымом – может быть, она втихомолку покуривает, может, торопливо выкурила сигаретку у белой ограды, пока он разговаривал по телефону. Или это креветка из салата, копченая или жаренная с соусом барбекю. Кожа на щеках тонкая, как бумага; он боялся, что она лопнет. Она раскрывалась под ним все шире. Он ощущал в ней знакомый ему голод. От страсти он как будто онемел. Он смотрел ей в лицо, видел треугольник с вершинами в глазах и губах. Он старался снова впитать ее аромат, но его больше нет – он ушел безвозвратно. Таково свойство его обоняния; оно то включается, то выключается, и иногда улавливает чей-то аромат один раз и больше никогда.

Неожиданно она начала расстегивать на нем брюки – застежка тугая, иногда он сам долго возился. Она изгибалась и изворачивалась, чтобы посмотреть. Закатное солнце светило ей в глаза. Уклонившись от поцелуя, она склонила голову, чтобы было лучше видно, но, судя по всему, и это не помогло. Только еще больше раззадорило ее.

– Ничего не вижу, – пожаловалась она.

Ему вдруг захотелось рывком разорвать пуговицы и молнию и одновременно потянуть время. Эрекция еще не наступила; если она и появится, на это уйдет некоторое время. Заводя себя, он представлял, как ласкает языком ее шею, широкую ложбинку между грудями, опускается ниже, в складки живота – он не такой наивный, чтобы верить, будто у нее нет животика, как у него, – а потом еще ниже, продираясь сквозь заросли черных волос к нижним губам, таким набухшим от желания, что стоит ему дотронуться до них, как она закричит. Хотя его член еще ничего не понял, он готов извергнуться; из него течет влага, и он не знал, плакать ему или смеяться.

– Помоги мне, – шептала она, задыхаясь. Она стояла на коленях, надев очки, и воевала с упрямой застежкой, как с дверным замком, будто только что вышла из дому и нечаянно захлопнула входную дверь.

– Я начну. – Он рывком поднял ее, усадил на край стола и задрал на ней платье.

Она недолго сопротивлялась, потом выгнула спину. К его удивлению, она сама сняла платье через голову и швырнула на пол между опрокинутыми цветочными горшками, землей и садовыми инструментами. Он сам не знал, что ожидал найти у нее под платьем. Он не знал, боится или надеется на то, что Моника до встречи с ним жила монашкой. Неужели, родив Ааса, она отказалась от секса? Ему казалось, что он успел узнать эту женщину. Но она лежала перед ним в закатном свете; на ней синие трусики – в модных журналах они называются «нижним бельем». Она так душераздирающе красива и так непростительно греховна, что он не понимал, почему его член не реагирует. Давно у него не возникало такого непреодолимого желания съесть кого-то целиком. Начать с пальцев на ногах, двинуться выше, целовать ее бедра – они полнее, чем он ожидал, и совсем не дряблые – и, наконец, направить всю энергию в ее вагину, скрытую под тонкой шелковистой тканью трусиков, как ежик под шапочкой для душа. Из-под кружев не торчат волосы, у нее нет темной тропки до пупка, как у проститутки Афродиты, чье нелепое лоно стало для него своего рода наказанием. Эрхард подумал, что он, старик, который решил перепихнуться по-быстрому, и ничего лучшего не заслуживает. Груди у Моники плотно упакованы в бюстгальтер, выпирают из-под него и кажутся большими. Сквозь кружево просвечивают темные соски, как в рекламе. Наконец-то у него в брюках началось шевеление, настроение поднялось, но не до конца – хвастать пока нечем. Он заставил себя не думать об эрекции. Ему дана всего одна попытка проникнуть в нее, и он не хочет все испортить своим старым пенисом. При ближайшем рассмотрении у нее красивые трусики, полупрозрачные, синие; он увидел, как внизу расползается темное пятно. Может, месячные? На самом деле ему все равно, что там у нее – мармелад, кровь или смола с древа познания. Он собирался вылизать то, что найдет под трусиками, съесть целиком, преодолеть последнюю преграду перед ее зазывной, манящей пещерой. И вдруг в голову пришла мысль: скорее всего, у нее уже прекратились месячные… Что-то перевернулось у него внутри при мысли, что она возбудилась не меньше, чем он, охвачена основным инстинктом. Он стянул трусики пониже, чтобы рассмотреть ее. Ткань не настолько эластична, как казалось; ему пришлось повозиться.

Наконец-то его мужское достоинство проснулось и выросло; он пожалел, что не выбрал брюки получше. Если бы он знал, что придется снимать их при женщине! Еще вчера он ни о чем таком и не помышлял, да и сейчас не особенно задумывался. Происходящее казалось ему сном. Ее подстриженные или, может быть, естественно растрепанные колючие волоски, окружающие ярко-красные нижние губы, совсем не похожи на то, что предлагала ему Аннет. С Аннет секс был похож на урок, во время которого она мягко и плавно подводила их обоих к пику наслаждения. Секс становился приятным завершением вечера. С ней он никогда не терял голову – как, впрочем, и она; они не забывались в опьяняющем, дурманящем порыве, не трахались до потери сознания – именно так он сейчас хотел поступить с женщиной, чье имя не мог вспомнить. Сейчас он мог проникнуть в нее только языком. Колючие волосы. Пряный вкус ее влажного лона. И наконец, ее губы – сочнее спелой дыни, в сто раз пленительнее, чем заученный секс с рассеянной шлюхой. Он сам не знал, то ли у нее такой свежий запах, то ли она просто недавно подмывалась. Забытый вкус, запретный, завораживающий. Как будто сама природа смешала коктейль для упорного дурака, которому недостаточно просто видеть и трогать женщину. Ее почти химическая едкость реальна, она глубока. Ему кажется, что все идет как надо. Он был настолько поглощен ею, что до него не сразу дошли ее тихие стоны – они как будто не слетали с ее губ, а исходили из самых легких. Они напоминали кошачье мурлыканье, и похоже, что она не отдавала себе отчета в том, что делает. Когда он надавливал языком чуть сильнее и проникал глубже, она кричала громче. А когда он облизывал ее, не обращая внимания на то, что волосы колют ему язык, когда он обводил языком ее клитор – он разбух и поднялся над губами почти на целый сантиметр, – ее стоны становились гораздо тише. Он не знал, что это значит, но, насыщаясь ею, старался чередовать громкие и тихие стоны. И чувствовал, как она отвечает ему, постепенно все больше заводясь. Дыхание у нее стало учащенным; она отвечала сразу, без задержки. Он никогда не считал себя великим любовником, но сейчас что-то сдвинулось. Может быть, с возрастом он стал лучше? Он перестал быть рабом своего члена; его настолько поглощают зрительные, слуховые, тактильные ощущения, что он полностью растворялся в настоящем. Новые впечатления ошеломили его. Он тяжело дышал, но не переставал действовать. Они оба были возбуждены до последней степени…

Ногу свело судорогой, и он вынужден был сменить позу, но она схватила его за волосы и так сильно прижала его голову к своему паху, что ему стало трудно дышать. Судорога постепенно прошла. Отпустив его, она легла на шаткий стол и задрала ноги. Он как будто оглох; слышал только, как в ушах стучит кровь. Она выгибалась и двигалась все быстрее. Последние горшки с цветами полетели на пол. Ее ноги сжимали его голову. Раньше он ничего подобного не испытывал. За пятнадцать лет брака Аннет ни разу не вела себя так раскованно, как эта сильная женщина. С подругами, которые были у него до Аннет, он не особенно церемонился, считая, что главное – проникнуть в них, заполнить их целиком. И вот, наконец… Каждый может определить, что скоро будет оргазм. Эрхард чувствовал его приближение со страхом и благодарностью. Он боялся того, что будет потом, и был благодарен природе за нежданную награду. Они плыли по течению. Их несло в пропасть. Стол под ними шатался. Она что-то бормотала – кажется по-баскски, но, возможно, это был какой-то испанский диалект, который он не понимал. Казалось, она выкрикивает хриплые проклятия, а может, и нет. Слова сливались со стонами, идущими изнутри. У него воспалился язык; он проникал им все глубже – это он умеет. Она все плотнее сжимала бедра вокруг его шеи. Неужели он весь, целиком нырнул в нее? Его окружало что-то влажное и мягкое. Кажется, что внутри ее все перемещается, освобождая место для него. Все ее тело звенело как струна. Она хрипло стонала, как зверь, рыскающий по лесу, хотя лесов на острове нет; столешница опасно скрипела. Он уколол ногу о кактус, но это было уже не важно. Теперь у него полная эрекция; его член просился наружу. Это было что-то новенькое. Его язык тонул в ней; она дышала часто и неглубоко. Наконец она опала и стала крениться набок. Они оказались под открытым, малиновым небом; из нее сочилась влага, по телевизору смеялась черепашка. Моника закричала. Стол упал, Эрхард вылизал ее всю, до донышка; у него началось извержение – от непривычки его охватил жар. И он погрузился в хаос – бесформенный и бессмысленный.