Суббота. 31 Мая
Эллен. 10.00
Дождь наконец прекратился, но небо оставалось темным. Могилы на маленьком кладбище олицетворяли конец всему.
Эллен, прищурившись, посмотрела на колокольню Дандерюдской церкви. Воздух был холодным. Первый раз за очень долгое время ей по-настоящему захотелось поехать к маме домой на Эрелу. Она решила отправиться туда после поминальной службы и остаться на выходные. Они заедут на могилу к Эльзе, а потом им надо будет многое выяснить. После прошедшей недели она поняла, что должна заняться собой. Так дальше продолжаться не может. «Замерзшая печаль», – подумала она и вздрогнула. Может быть, все не так очевидно, как она себе представляет. Ей предстоит поставить себя на место других людей и заново оценить свое место среди них.
Эльза умерла.
Люкке умерла.
И Джимми ушел из ее жизни. Опять.
– Эллен, что ты здесь делаешь?
Она обернулась и увидела Андреаса. Он шел к ней по покрытой гравием дорожке с камерой на плече. Лейф следовал за ним по пятам.
– Разве ты не взяла отгул? – спросил Лейф.
– Да, но я здесь по личным делам, – коротко ответила Эллен и повернулась к Андреасу. – Что у вас нового? Вы что-то сняли?
– Только не рассказывай, чем мы сейчас занимаемся, – сказал Лейф. – Ведь она здесь по личным делам. Собираемся и едем. Хватит с меня этих глупостей. Так и в могиле недолго перевернуться, – пробурчал он.
– А вы не поедете на панихиду? – спросила Эллен.
– Нет, думаю, мы пропустим, – ответил Андреас. – Как-то неловко.
* * *
Раньше Эллен никогда не была на панихиде и не знала, чего ожидать.
Вместо маленького гроба в церкви стоял подрамник с большой фотографией Люкке, сделанной в школе. Фотографию обрамляли букеты и венки разных цветов и оттенков. Рядом горело несколько зажженных свечей, и их пламя дрожало от движения воздуха. Люди в темной одежде сидели на старых деревянных скамьях.
Эллен села на одну из пустых скамеек в последнем ряду. Провела глазами по иллюстрациям из Библии, развешенным по стенам. Стеариновые свечи на люстре не горели, и она не понимала, почему.
Ряды перед ней заполнялись под тихий гул. Эллен не отпускала мысль о том, хорошо ли эти люди на самом деле знали Люкке.
Среди собравшихся выделялись журналисты в джинсах и кроссовках. Они сели на скамью по другую сторону прохода. Некоторых она знала, некоторых – нет. Обычно журналистов на такие мероприятия не приглашали. Эллен пыталась найти объяснение тому, почему родители пошли на это.
На самом деле она поняла слова Лейфа о том, что можно перевернуться в гробу. И все же она была здесь.
О похоронах Эльзы она помнила только то, как после церемонии увидела ее, играющую между надгробиями. Сестра радостно прыгала в белом летнем платье с развевающимися по ветру волосами. Она смеялась и казалась счастливой, словно ей только что дали сахарную вату и скоро разрешат покататься на карусели. Когда Эллен рассказала об этом маме, та покраснела, как рак, и прошипела, что так больше говорить не надо.
После этого образ живой Эльзы исчез. Единственное, что от нее осталось, – сама Эллен.
В проходе, ведущем к алтарю, появились Харальд и Хлоя. Хлоя отставала от Харальда на несколько шагов и шла, опустив глаза вниз. Они не прикасались друг к другу.
«Охотник, который сбрил бороду, и злая мачеха», – подумала Эллен.
Когда Харальд заметил Эллен, он остановился у ее ряда и прожег ее своим пристальным взглядом.
– Я слышал, что ты тоже пострадала. Мне страшно жаль. Мы все от него пострадали. – Он говорил почти как священник.
Эллен кивнула.
– Надеюсь, это будет красивая церемония, – услышала она собственные слова, сказанные за неимением лучшего. – Но знай, это был не тренер по теннису.
– Наша семья сегодня уже встречалась с твоими коллегами. Надеюсь, они уважительно почтут память о Люкке. – Он поправил галстук.
– Без сомнения. – Эллен попыталась сказать убедительно.
Харальд кивал чаще, чем надо, словно пытался оправдаться, что они пригласили прессу на панихиду.
Эллен проводила его взглядом, когда он проследовал к алтарю.
Хлоя уже уселась на самый первый ряд, как будто была девочке ближе всех.
Эгоизм.
В дверях появился пожилой господин.
Папа Харальда. Они были поразительно похожи – Эллен узнала его по портрету в доме Харальда.
Он труси́л, почти волоча за собой ноги, словно каждый шаг приближал его к горькой действительности.
Следом за ним шла директор школы, где училась Люкке.
Интересно, она здесь как представитель школы, или ей стыдно, что она не разобралась с отношениями одноклассников к Люкке?
Эллен увидела несколько родителей одноклассников Люкке, но самих детей не было.
Вошла Хелена, и Эллен вздрогнула, словно взглянула в лицо самой скорби.
Она поздоровалась, осторожно кивнув. В ответ Хелена уставилась в каменный пол и продолжала идти вперед.
Могла ли она убить своего ребенка? В припадке безумия? Или злобы?
Вид у Хелены был очень одинокий. Она больше никогда не сможет поговорить со своей дочерью. Больше никогда не сможет сказать «прости» или обнять ее. Никогда, действительно никогда, когда речь заходит о смерти. «Если ты неверующий», – подумала Эллен и посмотрела на крест над алтарем.
«Я никогда не буду такой одинокой», – подумала Эллен, представив свою собственную маму. Она попыталась вообразить, каково той было потерять Эльзу.
Хелена села по другую руку Харальда.
Две женщины и один мужчина.
Зависть.
Двери церкви закрылись, и наступила мертвая тишина.
Эллен с трудом дышала в совершенно неподвижном воздухе. Свечи у алтаря больше не мерцали.
Зазвонили колокола, и она снова могла дышать полной грудью.
Глаза жгло. Так странно. Иногда на тебя накатывает скорбь, и ты не можешь совладать с нею. Плакать не хотелось. У нее нет права плакать на панихиде по Люкке, она ведь не знала девочку.
От чужой скорби появилась боль в затылке, которая перекинулась на позвоночник. Ей не надо было сюда приходить.
Колокола смолкли.
– Что только не делает с нами скорбь, – начал священник. – Начнем нашу панихиду с того, что все вместе сложим руки и в последний раз помолимся за Люкке.
Эллен сделала, как он велел.
– Бог, он всех детишек любит, и меня он не забудет. И куда бы я ни шел, всюду руки он простер. Счастье может и уйти, а Отец на небеси…
Внезапно кто-то с передних рядов встал. Эллен приподнялась, захотев увидеть, кто это.
Это была Мона. Она извинилась, поскольку нескольким людям пришлось подняться, чтобы она смогла выйти в церковный проход.
Эллен привстала еще больше.
– Теперь я хочу, чтобы мы устремили наши мысли к Люкке. Достаньте ваши молитвенники, – призвал священник. – Поем псалом двести сорок восемь.
Мона шла по проходу, пристально глядя прямо перед собой.
Заиграл орган, и священник запел дрожащим голосом:
– Бог, хранитель всех детей…
Собравшиеся тихо подхватили:
– Звездочка на небе светит, птенчик в гнездышке щебечет…
Эллен прокралась со своего ряда.
* * *
На пригорке у церкви Моны не было. «Скорее всего, она пошла к общинному дому», – подумала Эллен и поспешила туда. Потянула тяжелую дверь.
Хотя она придерживала дверь одной рукой, дверные петли громко заскрипели.
Помещение оказалось больше, чем она ожидала. Почти как зал. Вдоль стен были расставлены стулья, а посередине на полу лежало несколько вытертых половиков.
У окна на табуретке, вся скрючившись, сидела Мона.
Похоже, она не заметила, что кто-то вошел.
Девушка молча стояла у двери и смотрела на пожилую даму, съежившуюся, как птенчик, под несколькими одеялами.
Эллен увидела, что Мона дрожит. Одно из одеял сползло со стула на пол.
Она закрыла за собой дверь и осторожно направилась к Моне. Пол скрипел под ногами, но Мона по-прежнему не реагировала.
Эллен подняла одеяло с пола и накрыла им Мону, в ту же секунду вспомнив, как та закутала ее саму в одеяло, когда она насквозь промокла от дождя.
Перед глазами Эллен возникло флисовое одеяло в полоску.
И только сейчас сложился пазл.
Два по цене одного в магазине «Айса».
Одеяло Моны было такой же расцветки, что и одеяло, в которое была завернута Люкке. Полоски ярких цветов.
«Конечно, таких одеял много, – подумала Эллен. – Но какое странное совпадение».
Любовь и вина.
Но почему? Мона казалась единственным человеком, которому Люкке была по-настоящему небезразлична. Или Эллен и тут ошиблась?
Мона.
Злоба или безумие?
Или ни то, ни другое.
– Это ты ее убила, – произнесла Эллен медленнее и громче, чем ей хотелось.
Мона не прореагировала.
– Но почему?
Мона по-прежнему молчала, но задрожала еще сильнее.
Эллен переставила стул, стоявший у стены, и села, взяв Мону за руку. Она сама была в шоке от своих действий.
– Я не понимаю. Ты ведь единственная, кому Люкке была действительно небезразлична. – Эллен говорила мягким голосом, она не хотела вспугнуть Мону, боясь ее реакции. Женщина явно в шоке. Надо спокойно идти вперед. С каждой секундой она все больше и больше убеждалась в том, что права.
Мона знала, что Люкке пошла на теннис. Она могла подойти к Люкке, не прибегая к насилию. Если Эллен все правильно поняла, Мона была единственной, к кому Люкке могла прильнуть. Эллен свело живот, и она бессознательно крепко сжала руку Моны.
Та ответила, пожав руку Эллен.
Эллен тяжело дышала.
Смерть, смерть, смерть.
Она посмотрела на удобные туфли Моны и ее полные икры. Сквозь черные нейлоновые колготки виднелись варикозные вены.
Вот она какая, смерть. Она многолика.
Внезапно все встало на свои места. Эллен была зациклена на ненависти и злобе. Но на самом деле все было наоборот. Дело было в добре.
Хелена – плохая мама Люкке, которая не испытывала к дочери должных материнских чувств. Хлоя – злая мачеха. Харальд – эгоистичный отец. Мона – единственная, кому Люкке по-настоящему была небезразлична и кто фактически заменил ей мать. Эллен вспомнила слова экстрасенса Мигнуса. Он считал, что к смерти Люкке причастны многие. Возможно, так и было. Но они об этом не догадывались.
Она вспомнила о птице, убившей своих птенцов ради их спасения от того, что ее испугало. Это и есть объяснение? Если Мона спасла Люкке, то от чего? От ее семьи? Правда ли, что никакого другого выхода не было? Она убила девочку, потому что хотела ее защитить? Одно противоречит другому.
– Ты спасла ее, – сказала Эллен, опять удивившись своим словам, шедшим вразрез с любой логикой и всем основным представлениям о добре и зле.
Мона пристально посмотрела на Эллен.
– Я не собиралась убивать ее. – Мона покачала головой. – Но на меня что-то нашло.
Глаза за круглыми очками наполнились слезами.
Эллен едва могла верить тому, что слышала. Еще меньше она была в состоянии воспринять все противоречия этой трагедии. Для нее это было чересчур.
– Это так ужасно, но другого выхода не было, – продолжала Мона.
Она делает признание.
С ума сойти. «От этого можно, черт возьми, сойти с ума, – подумала Эллен. – Я сижу рядом с убийцей».
В ладони кольнуло, она хотела отнять руку, но заставила себя этого не делать.
– В церкви собрались одни негодяи. Я не могла там оставаться. Я не из их числа. – Мона подняла голову, повысила голос и выпрямила сгорбленную спину. – Это лицемерие. Они притворяются, что оплакивают того, кто был им совершенно безразличен. Почему сейчас? Ты можешь объяснить? Те, кто сейчас сидит на скамьях в Божьем доме, виноваты в страданиях Люкке. – Взгляд Моны прояснился. – Я убила ее, но для ее спасения. У меня не было выбора. Девочка уже потерялась в этом мире, где была всем, подчеркиваю, всем безразлична. Всем! Кроме меня.
Она опять сгорбилась. Словно ее покинули последние силы. Она дотронулась до груди и пробормотала что-то о давлении.
Эллен не поняла, что именно, она с трудом разбирала слова Моны.
Мона раскачивалась взад-вперед на стуле и вертела головой. Смотреть на это было страшно. Эллен посмотрела на дверь в надежде, что кто-то войдет. Мона по-прежнему крепко держала ее за руку.
– Я спасла ее от зла, – прошептала она. – От ее семьи. – Она медленно покачала головой. – Я всегда переживала из-за того, что не была частью своей семьи, что мой отец отказался от меня, а мать смешивала меня с грязью. Таким же образом и родители Люкке обращались с ней, и я не могла больше на это смотреть. Что это за жизнь, можешь объяснить?
Эллен покачала головой. Вспомнила сумку в парке Роламбсховспаркен. Он находится по дороге к дому Моны в Абрахамсберге. Должно быть, Мона избавилась от сумки в страшной панике. Почему эта мысль даже не пришла Эллен в голову?
Потому что она была слишком дикой.
– Теперь ей лучше, – продолжила Мона и похлопала Эллен по руке. – Наконец-то она попала к Богу. Он о ней позаботится. – Она убежденно кивнула. – Наконец-то она может почувствовать себя защищенной и любимой. Эта семья, образец совершенства, оборотни против воли Божьей. Точно так, как дьявол. Вот кто их породил, – многозначительно сказала она. – Люкке подвергалась моральному насилию. Над Люкке всегда шел дождь. Где здесь быть добру? Почему никто не спас меня таким же образом, когда я была в ее возрасте, чтобы мне не пришлось переживать одно и то же всю оставшуюся жизнь?
– Что ты хочешь сказать? Почему ты не помогла Люкке вместо того, чтобы убить ее?
– Помогла? Не будь такой наивной, девочка. Помощи ждать было неоткуда. Людей не изменить, а в нашем обществе нет такой службы, которая могла бы спасти ее. Они только делают хуже. Поверь мне, я знаю. Ее все предали. – Глаза у Моны потемнели. – Предала школа, предали одноклассники, предали учителя. Они сказали, что станут разбираться с ее ситуацией осенью. Осенью! Дьявол был создан по ангельскому подобию. – Она замолчала и еще глубже, если это вообще было возможно, заглянула Эллен в глаза. – Я слышу твои мысли – ты считаешь, что я ее убила. – Мона покачала головой. – Семья и ее окружение медленно убивали ее задолго до того, как я…
– Все равно не понимаю.
Мона сделала глубокий вдох.
– Я больше не могла защищать ее от этого ужасного дождя. Эта девочка достаточно настрадалась. Сколько раз можно слышать, что тебя не любят? Ответь мне! Сколько в состоянии вынести маленькая девочка? Она больше не выдерживала, а я скоро должна была уйти на пенсию. Кто бы тогда о ней позаботился? – Она раскачивалась в такт словам. – Когда я увидела сообщение от Харальда в телефоне Хлои, я его стерла. Я знала, что девочки никто не хватится. Все были заняты своими делами. Никто не хотел заботиться о Люкке. – Она пожала мягкими плечами. – Я забрала ее с тенниса. Как же она была рада, что я приехала! Ты бы видела ее улыбку, когда я заехала на парковку. Хлоя просто оставила ее совершенно одну под дождем. И я взяла пузырек Хлои со снотворным… – Она замолчала.
Эллен прикусила губу, слова Моны ее пугали.
– А потом пути назад не было.
Мона наклонила голову.
– Тебе знакомо чувство, когда ты больше ничего не можешь сделать? Нет такой сказки, которая могла бы увести ее от той жуткой действительности, в которой она была вынуждена жить. Бедная девочка. Пусть свет Божий укажет нам дорогу и даст прийти к истине. Именно так я и поступила. Я сделала круг и попала на Юргорден. Не знаю, что заставило меня туда поехать, но когда я приехала, то не сомневалась, что по-другому и быть не может. С помощью одеяла…
По ее круглым щекам текли слезы, но она и не думала их вытирать.
– Я была единственной, кто ее любил. Единственной, кто ее знал. Ей теперь лучше, я знаю. – Она улыбнулась спокойной улыбкой. – Я спасла ее от зла.
