Глава 39. В отца место

По счастью, моя тревога оказалась ложной. Чтобы понять ошибку, не потребовалось отправлять на выяснение Дубца, достаточно повнимательнее прислушаться к колоколам. Не набат звучал – веселый перезвон. «Спа-се-ны, спа-се-ны», – звонко заливались самые маленькие. Им басовито вторили средние: «У-шли, у-шли». «Сов-сем, сов-сем», – подводили итог басы.

На всякий случай я распахнул оконце и выглянул на улицу. Ну точно – сплошь радостные лица, шапки летят вверх, а значит, все хорошо, прекрасная маркиза, и я… напрасно вскочил. Только сон перебил, а на часах всего пять утра. Или не перебил? Попробовать разве…. Попробовал, но бесполезно. Под такой трезвон одним глухим раздолье. Повалявшись в постели минут двадцать и поняв, что попытки заснуть ни к чему не приведут, я поплелся на улицу принимать душ, держась за недовольно гудевшую, словно колокол, голову – чем упоительней в России вечера, тем утомительней похмелье.

Едва я успел сполоснуться и одеться, как в ворота стал кто-то ломиться. Оказалось, сам Федор Борисович пожаловал, собственной персоной. Рот расплылся в улыбке от уха до уха и давай обниматься, будто вчерашнего мало.

– Ну, княже, ну друже, – умиленно бормотал он. – Спаситель мой! Век богу за тебя молиться стану, что ниспослал тебя мне.

«Богу, – хмыкнул я про себя. – Как бы не так. Скорее уж моему маленькому непоседливому братцу, да еще… стрекозе, из-за которых я и угодил сюда». Но вслух, ясное дело, ничего этого не произнес – не поймет-с.

А Федор меж тем вновь принялся за старое, начав требовать от меня, чтобы я немедля сообщил ему, чего хочу. Я почесал в затылке и напомнил про… русские сказки. Мол, в них за свое спасение царь обычно дочь в жены отдает, но я согласен и на сестру.

– О, господи! – простонал он. – Нашел о чем просить! И без того понятно, что мы с тобой наши свадебки день в день сыграем. Ты лучше сказывай, чего твоя душа желает?

Я призадумался. А и впрямь, чего? И с удивлением обнаружил, что у меня, оказывается, все есть. О том и сообщил.

– Не-ет, так не пойдет, – энергично замотал он головой. – Или ты хотишь, чтоб я сам за дело принялся?

Я испугался. С перебором ведь сработает, как пить дать. И без того его порой вчера заносило. Помню, в ответ на его очередной вопрос «как поступить?» я ехидно поинтересовался, кто из нас государь и был ошарашен неожиданным ответом:

– Ты, – и Годунов пояснил: – Ежели отныне ты чего скажешь, все по слову твоему учинится, а коль я что измыслю, то прежде тебе сообщу и далее, как ты решишь, – и он подвел итог. – Вот и помысли, кто на Руси государь.

– Ну-у, это ты чересчур хватил, – засмущался я.

– Про чересчур скажешь, когда меня на царство повенчают, да мой первый указ зачтут, – многозначительно посулил он. – Я для тебя таковское измыслил, у всех глаза на лоб повылезают.

– А бояре не…, – обеспокоился я, но он отмахнулся, перебив меня на полуслове и грозно пообещав:

– Ежели кто хоть единое словцо супротив тебя поведает, живо на воеводство отправлю. Мест-то теплых эвон сколь – и Мангазея, и Тобольск, и Сургут, и Нарым. Да навечно туда закатаю, без возврата.

Хорошо, этого разговора никто не слыхал, наедине мы говорили. А если он сегодня при всех чего-нибудь похожее загнет? Нет уж, раз требует, я лучше сам себе чего-нибудь выберу, поскромнее. А в голове по-прежнему пустота. Вот что мед добрый с людьми делает.

Почему-то вспомнился наш вчерашний визит к Марии Григорьевне и то, что она сказала мне наедине. «А может и впрямь попросить Федора отказаться от Мнишковны», – подумалось мне, но всего на секунду. В следующую я от этой безумной мысли отказался, ибо на ум пришла идея поинтереснее. Вроде бы Ксюша, пока я сидел в Вардейке, ни разу не упомянула в своих сообщениях, чтоб Годунов негативно отозвался о женитьбе моего братца. Да и сам он во время своей «исповеди» упомянул сей факт без негативного оттенка. Получается, он ничего против не имеет, следовательно…. И я выдал, что было бы неплохо отправить посольство в Эстляндию и поздравить молодых. С дарами разумеется, словом, все как положено.

– О том не печалься, – нетерпеливо отмахнулся Федор. – Токмо погоди чуток. Вот венец царский надену, а тогда и грамотку повелю отписать ласкательную, и дары достойные отправлю, – и он снова взялся за прежнее. – Ты для самого себя требуй.

Я взмолился:

– Дай хоть подумать! Ну-у, чтоб не продешевить.

– Думай, – согласился он. – Токмо недолго. До пира нынешнего, не боле.

– Опять?! – ужаснулся я. – Вчера ж пировали.

– Вчера в честь твоей славной победы, да за избавление от плена, – пояснил он, – а ныне за татарский уход. Я уж повелел бочки с медом к Пожару выкатить.

Я обреченно вздохнул и поинтересовался:

– Но я надеюсь, успею навестить Ксению Борисовну? Да и с ханом надо что-то решать. На подворье пана Мнишка ему быть ни к чему – нужно местечко поспокойнее.

– Хана, раз ты уговариваться с ним желаешь, отправь в Тонинское. Там и Вардейка недалече, чай, укараулят твои гвардейцы, не убежит раньше времени, и почет – царское же село. А с Ксюшей…., – Федор замялся. – Лекарь сказывал, полный покой ей надобен. Да и она сама не хотела бы тебя нынче видеть.

– Не хотела?!

– Нет, нет, не подумай чего, – заторопился с пояснениями Годунов. – Опаска у нее, что пока в повязке ентой пребывает, лик у нее на баский, да и щека чуток припухла, вот и просит тебя покамест воздержаться. О том и в грамотке своей пишет, – и протянул мне бумажный листок, скрученный в трубочку.

Да, так оно и есть. Видно писала второпях – строки неровные, вкривь и вкось, но смысл текста полностью соответствовал словам ее брата. Ну что ж, быть по ее, авось ненадолго.

– Ладно, навязываться не стану, – кивнул я, – но письмишко отпишу, чтоб ей не скучалось. Да и переживать поменьше будет.

Но вначале занялся размещением хана и его сына Сефера. Это первоочередное. Отправив их в сопровождении дьяков и подьячих Посольского приказа в Тонинское, как и рекомендовал Годунов, я занялся личной гвардией Кызы-Гирея, оставшейся, согласно нашего уговора, дожидаться хана в поле под Скородомом. Возглавлял ее Хаджи-бей, так что все вопросы с ним, и в первую очередь о питании, мы обговорили быстро.

Заодно я попытался отыскать тело перебежчика, решив вызнать, кто он и откуда. Были у меня кое-какие подозрения на этот счет. Увы, ничего не получилось. Тохтамыш постарался. Срывая зло за то, что все столь скверно закончилось, ханский сын вместе со своими телохранителями искромсали тело мертвеца, изуродовав его до неузнаваемости. Словом, потрудился, как вчера тысячники над беем Сулешовым. Отличие в одном – обошлось без расчлененки, но проку с того. К опознанию неизвестный предатель уже не годился. Нечего было опознавать. Целым у него осталось одно правое ухо, да и то относительно.

Оставалось отдать последние почести погибшим при защите Ксении с наияснейшей и во время захвата Кызы-Гирея. Отпевал гвардейцев, кандидатов в них и ратных холопов (тела бояр и окольничих забрали родичи) сам патриарх. Лучшие певчие, лучшие гробы, троекратный салют – все, что можно, я сделал, в том числе обеспечив и присутствие Годунова.

Само место погребения выглядело пока неказисто – обычный курган со здоровенным деревянным крестом посредине. Временно, разумеется. В душе я поклялся, что на следующий год этот холм обложат мраморными плитами, на которых золотыми буквами выбьют имена всех, кто под ними покоится, от Христиера Мартыновича Зомме до последнего ратного холопа. А чтоб никто не остался позвбытым, я еще накануне распорядился приготовить списки павших, и сегодня оба командира полков отдали мне листы с именами гвардейцев и тех, кто, увы, так и не стал ими. Долмат Мичура, возглавлявший первый гвардейский, на всякий случай заготовил даже два: в одном полусотня, оборонявшая терем в Вардейке, а во втором те, кто погиб в татарском лагере во время захвата хана.

Я мельком просмотрел их, насторожился, еще раз для верности пробежался глазами по второму списку. Так и есть – ни одного из тех, имена которых я назвал тогда, в полночь, в нем не было. Сам-не-знаю-кто, на лету жадно хватавший языками пламени капли моей крови, запомнил всех, кого я упомянул. Запомнил и в благодарность за предоставленное угощение добросовестно выполнил мою просьбу, уберег их от татарских стрел.

– А по памяти назвать тех, кто получил раны, можешь? – поинтересовался я у Мичуры.

Тот недоуменно пожал плечами, но не спрашивая, для чего оно мне понадобилось, послушно начал перечислять, для верности загибая пальцы. Ну да, и тут сходилось. Правда, Долмат оговорился, что пяток имен не упомянул, потому как их тридцать четыре, а он назвал двадцать девять, но я был уверен, что и среди оставшихся пяти нет ни одного, чье имя я бы упомянул, сидя у ночного костра. Вот и сомневайся после этого в том, что есть на свете такое, что и не снилось нашим мудрецам….

За трудами и хлопотами незаметно прошел почти весь день. Даже с письмом царевне уложился еле-еле – последние строки дописывал, когда за мной заехал Федор, чтоб забрать на очередной благодарственный молебен.

Ну а сразу после него снова нездорово, в смысле гульба с бесконечными здравицами. Удивительно, но в последних, адресованных непосредственно мне, больше всех прочих усердствовал Романов. Боярин чуть ли не из кожи вон лез, славословя удалого богатыря князя Мак-Альпина. Так я и не понял – то ли он пытался втереться мне в доверие, то ли столь хитрым способом стремился вызвать ревность у Годунова?

Правда, Федор Никитич тем самым ничего для себя не добился. Я вежливо благодарил, но и только, держа в уме простую истину: если враг похлопывает тебя по спине, это означает лишь то, что он ищет место, куда поудобнее воткнуть нож. Да и Федору бесконечные похвалы в мой адрес отнюдь не надоедали. Всякий раз, слушая их, он утвердительно кивал, соглашаясь с говорившим, а в заключение непременно тянулся ко мне, чтоб обнять и поцеловать.

Ничего, в смысле хорошего для себя. А вот плохого…. Когда он толкал очередную речугу, умиленно улыбаясь мне, как лиса петуху, я вдруг понял, что именно попрошу у Федора. Точнее, чью голову. Да-да, Романова. Нет, не отрезанную, на это Годунов навряд ли пойдет при всем ко мне уважении, да и сам я не настолько кровожаден. Пускай боярин живет и здравствует, но не в Москве, а где-нибудь подальше. Что там говорил государь про воеводство в Мангазее? Вакантное местечко? Вот и чудненько.

А что, в его возрасте панты оленя весьма и весьма пользительны, а их там целые стада бродят. Опять же красотища какая. Чуден Северный Ледовитый океан при тихой погоде, когда вольно и плавно мчат сквозь льды его воды и не каждый белый медведь.…. Словом, почти по Гоголю.

Да-а, пора, пора Федору Никитичу оценить все красоты крайнего севера. Пусть он по хрустящему морозу полетит на край земли и среди сугробов дымных затеряется вдали. Да так надежно затеряется, чтоб его при всем желании не могли отыскать.

Но увы, вскользь высказанное мною пожелание не очень-то понравилось Годунову. Нет, он не протестовал, более того, молча кивнул, не переча, но мне и без слов по его скривившемуся лицу стало понятно, что оно ему не по душе. Так и оказалось. Наутро, когда я перед заседанием Боярской думы заглянул к Федору в Кабинет, откуда мы должны были вместе пройти в Переднюю комнату, он, жестом удалив всех бояр и оставшись наедине, попросил не трогать Романова. Да, да, именно попросил.

– Я, княже, от даденных тебе обещаний не отступаюсь, – эдак смиренно обратился он ко мне. – Коль сызнова повторишь, что отмстить ему жаждешь, нынче же слово свое думцам молвлю, чтоб приговорили да указ составили, и отправлю боярина в Мангазею. Токмо ты поясни толком, за что? Ежели за ту драку, так это ты в ней всех одолел. Федор Никитич опосля того, как ты к его ушам приложился, не раз мне жаловался, что у него чегой-то то в одном, то в другом доселе потрескивает, и слышит хужее.

– У меня не столь много заклятых врагов, чтобы обделять их своим вниманием, – улыбнулся я. – Но этот враг особый….

Паузу я сделал небольшую, прикидывая, как лучше начать рассказ о своих подозрениях касаемо предательства Романова, но Годунов вмешался, остановив меня:

– Да ведаю я, что не люб он тебе, но за одно это гоже ли так поступать с человеком? А ведь ты сам меня не так давно поучал страстям своим потачки не давать. И ходатаев за него вельми много явятся, челом бить учнут. Эвон и Марина Юрьевна тебя о его помиловании слезно молит.

– Слезно? Молит?! – недоверчиво уставился я на него. – Прямо так и сказала?

– Прямо так, – подтвердил Годунов и, помолчав, покорно осведомился: – Так что, сказывать мне свое слово боярам, али как?

Я вздохнул, прикидывая, зачем ей это. Гуманизьма в одном месте взыграла? Навряд ли. У пресмыкающихся эмоции отсутствуют, наукой доказано, а значит, у польской гадюки трезвый расчет. Какой? Скорее всего, она решила придержать Романова в запасе. Сейчас-то наговаривать что-либо Федору на меня бесполезно, но придет время, когда он немного остынет, и тогда она извлечет этот увесистый противовес с дальней полки.

Но и отказать неудобно. Марина Юрьевна – деваха злопамятная. Нынче смолчит, утрется, но не забудет. И сколько можно мне отплясывать на одних и тех же граблях?! Стыдно! Я ж зарекся первым в бой не лезть, даже с нею. А дальше кто его знает, как и что. Вдруг она возьмется за ум и поймёт, что надо печься о той державе, в которой живешь, вне зависимости, какой веры ее жители. Да, слабо в такое верится, согласен, но в конце концов, должно же до нее дойти, что бог – не католик.

И я развел руками, с улыбкой ответив:

– Если б кто-то один из вас за него ратовал, я б настоял, но коль ты вместе с нею, как откажешь? Благоутробни будьте, братолюбцы, не воздающе убо зла за зло, ни досаждения за досажденье! – процитировал я с кривой ухмылкой.

Но, не удержавшись, предупредил, что бесконечно добрым следует быть до определенной черты, иначе сочтут беспредельным дураком. Да еще попросил Федора убрать боярина от себя. Пускай без опалы, без ничего, и в Думе он остается по-прежнему, но и в ближних не держать, в смысле, в Малом совете. А еще лучше, учитывая, что ныне из него многие выбыли по причине смерти, распустить и сам совет, создав нечто новое. Или жалко?

– Да на кой он мне сдался?! – горячо возмутился Годунов. – Мне теперь, ежели хотишь знать, вовсе никто не надобен окромя тебя. Отныне ты у меня и за Малый совет, и за Боярскую думу, и за Освященный земский собор. Ты у меня и будешь единственным. А коль считаешь, что надобно новое, воля твоя, создавай и набирай туда кого пожелаешь, – и он …. вновь полез обниматься, чрезвычайно довольный, что уладил щекотливое дело.

Я тоже остался удовлетворенным. Столько кровушки попили из меня ребятки из Малого совета, что его расформирование как бальзам на душу. Да и Романов отстранен, пускай и не до конца. И подозрения свои насчет предательства боярина рано выкладывать. Сегодня в моем арсенале сплошь догадки, основанные на логике, но ни одного подтвержающего их факта. Выходит, гораздо лучше отложить откровенный разговор, авось что-нибудь удастся выведать у… Кызы-Гирея. И вообще, забудем на время про Федора Никитича. Пока Годунов ко мне с чистым сердцем и душой нараспашку, надо дела делать, а их хоть отбавляй, в том числе и первоочередных, из коих уйма неотложных.

И самое главное – крымский хан. Надо пользоваться удобным случаем, ведь «гостить» ему у нас предстоит недолго. От Москвы до Смоленска, как я говорил, четыре сотни верст с небольшим. Допустим, его орда отмахает по сотне за сутки, не тронув ни одной русской деревни. Получалось, через четыре дня они перейдут наши рубежи. Ну и гонец затратит на обратную дорогу столько же. Итог: на девятый день хана придется отпускать. Один из дней прошел, сегодняшний тоже не в счет, выходит, осталось шесть. Всего шесть для заключения союзного договора. Маловато, но если как следует постараться, можно попытаться уложиться.

Но это еще предстояло обсудить на заседании Боярской думы, а едва я заикнулся о своей идее, как сидевшие в Передней комнате недовольно загудели. Вопреки обыкновению, Романов первым подал голос и, явно выражая мнение подавляющего большинства, заявил, что ни к чему отпускать хана столь быстро. Пока он в наших руках, да вместе с сыном, самое время заставив его дать шерть, как тут называли вассальные грамоты и клятвы от восточных правителей. Заупрямится – найдем способы примучить. А когда поклянется в верности Руси, в покорности государю, тогда и на волю. Но одного – сынка по любому надо оставить в закладе, чтоб не надул.

И вывод. Мол, князь Мак-Альпин – воевода первостатейный, герой, богатырь и все такое, никто не спорит, но здесь в своих рассуждениях дал явную промашку. А впрочем, теперь это дело не его, но более солидных мужей, кои все учинят в лучшем виде.

Ишь, как лихо закрутил. А впрочем, правильно. Надо ж показать свою нужность и необходимость. Заодно и мне мое место указать.

О деле ж дай старейшим говорить!

– Поручи мне, государь. Ей, ей, управлюсь! – горячо заверил боярин, попутно не забыв напомнить и про свои «тяжкие труды» с подсчетом деньги. Дескать, ему тоже несладко пришлось, но ведь не оплошал. И тут не подведет, сумеет заставить Кызы, примучит его, и никуда хан, опасаясь за жизнь своего сына, не денется.

Поддержали его и остальные. Причем, как и на заседаниях месячной давности, вскоре тема про хана и что с ним делать оказалась второстепенной, а на первый план вылезла моя личность. Ох, как мне это знакомо! Отличие лишь в том, что происходило на заседании Боярской думы, а не Малого совета, да и критиковали мягко, доброжелательно, вначале похвалив героизм и отвагу, как мою, так и гвардейцев, после чего следовало «но». Одно худо, сам все норовлю провернуть, не посоветовавшись ни с кем, и при этом зачастую упускаю весьма важное.

Дескать, последнюю затею я хоть и славно учинил, однако уж больно великой опасности подверг государя, под пули со стрелами его подставив. А вот если бы поначалу обговорил свою задумку с ними, глядишь, они бы непременно подсказали что-нибудь более безопасное для Федора Борисовича. Но нет, завел обычай молчком да молчком, ровно один умный, а остальные никуда не годны.

 – Да что мы, когда он и государю не счел нужным ничего поведать, – встрял толстяк Иван Иванович Годунов, которого с моей легкой руки теперь за глаза называли не иначе как губошлепом. – Не дело таковское самоуправство учинять, княже, ей-ей не дело.

 «И когда успел подслушать наш разговор с Федором?» – мрачно подумал я и вновь невольно покосился на Годунова, продолжавшего внимательно слушать выступающих. Отвлекся он всего раз, в самом начале, когда выступал второй или третий по счету, кажется, Сицкий. Подозвав к себе сидевшего за особым столиком Власьева, он что-то шепнул ему на ухо, после чего дьяк, кивнув, вышел, а Федор снова продолжил внимать боярам. Да мало того, что он молчал, так еще и одобрительно кивал выступающим, явно намекая, чтоб были посмелее.

Признаюсь, стало не по себе. Неужто начинается все по старому, как месяц назад?! Как-то рано. Или Марина успела поработать? Но я же не возражал на ее сегодняшнюю просьбу. Странно.

Меж тем критиканы, подбадриваемые кивками государя, стали понемногу расходиться. Только Сабуров с Нагим вякнули что-то в мою защиту, да Татищев с Салтыковым попробовали напомнить, что нынче обсуждается совершенно иной вопрос. Зато остальные…. Гав-гав, гав-гав. Постепенно заливистый лай поменял тональность. Рык послышался. Троекуров вставил пару слов о том, что если б ему поручили спасение государя, он бы спроворил поимку хана иначе и куда лучше. Эх, какой ловкий. Прямо заяц в крыловской басне: «Да я семь шкур с него спущу и голым в Африку пущу!» Репнин и вовсе высказал подозрения: не было ли у князя в его безумной затее тайного умысла. Ведь не миновать Федору Борисовичу лютой смертушки, ежели бы вседержитель в своей милости не сохранил его.

В это время вернулся Власьев с каким-то листом бумаги, каковой и вручил Годунову. Тот кивнул, принимая его, и углубился в чтение, но ненадолго. Едва воцарилась тишина, как он поднял голову и спокойно спросил:

– Боле нет желающих словцо поведать? Нет? Ну и ладно. Я вот послушал вас и помыслил, что коль вы все про князя Мак-Альпина заговорили, то и мне от вас отставать не след. Тут мне, – он помахал листом в воздухе, – Афанасий Иванович список принес, а в нем указано в каких острожках воевод нехватка. Что, князь, – повернулся он ко мне, – готов ехать в Мангазею?

«Так и есть – сбылись мои догадки», – вздохнул я.

Удивляло одно – слишком быстро. Думал, с месячишко, не меньше, все нормально должно быть, а поди ж ты, и недели не продержался. Впору снова Крылова цитировать. Как там у него?

Но деваться некуда. Лучше бы, конечно, Кострома, благо, что Мангазею я в своих мечтах приготовил Романову, но ничего не попишешь. Теперь придется самому переделывать слова Гоголя под тамошние красоты. Знаете ли вы полярное сияние? Нет, вы не знаете полярного сияния. Всмотритесь в него. С середины неба….

Ох и распишу, доказывая, что прелести украинской ночи не идут с ним ни в какое сравнение. Аж на сотне листов накатаю, благо, времени все равно девать некуда.

«Ах, да, – спохватился я. – Мне ж спасибо надо сказать… за подарочек».

Легкий поклон и учтивый ответ:

– Как повелишь, государь. Но… дозволь вначале ратные дела урядить. Да и с ханом о союзе договориться надо.

– Быть посему, – кивнул Годунов. – Дозволяю, ибо все нужно, особливо последнее. Опять же и вопрошал я тебя так, к слову. И впрямь негоже всякий раз одного тебя уроками озадачивать, а то эвон, серчает народец, сказывает, и они тож на что-то годны. Посему, – он повернулся к сидящим боярам и продолжил, – туда мы, пожалуй, князя Троекурова отправим. Или нет, его в Нарым. Пущай докажет, что лучше тебя во всем управится, как он тут перед всеми похвалялся. А князь Репнин у нас в иное место поедет. У нас в Сургуте тоже превеликая нужда в умных людях. Теперь про Сибир-городок. В него мы.….

«Браво!» – мысленно аплодировал я ему.

Шестерых он распределил. Все из числа самых говорливых, кто громче и заливистее остальных на меня тявкал. И места-то какие далекие, как минимум за Уралом. Честно говоря, поначалу я думал, что мой ученик так оригинально шутит, решив попугать народ. Но когда присмотрелся к нему, понял, что говорил он на полном серьезе. Напускная невозмутимость под конец слетела с лица, на щеках гневный румянец появился, губы сурово поджаты, а из глаз чуть ли не искры летят от злости. Не иначе как дошло до него, что не всегда достаточно перста указующего – подчас нужен и кулак наказующий.

Наконец дошел черед до Романова. Учитывая, что Мангазея оставалась вакантной, я возликовал, но боярин вовремя схитрил, сработав на упреждение, и сам первым спросил:

– А мне когда повелишь в Тонинское ехать, государь?

– В Тонинское? – удивился Годунов.

– Ну дак я ж сам туда вызвался шерть с хана взять, – напомнил боярин.

Годунов вопросительно посмотрел на меня.

– Нельзя Кызы-Гирея примучивать. Я ему слово дал, что отпущу подобру-поздорову, – пояснил я.

– Эва, – всплеснул руками Федор Никитич. – Да нешто можно от имени государя, допреж не спросимши его, ворогу лютому такое сулить?

– А я не от имени государя – от своего дал.

– Вот тебе и раз! – удивился еще сильнее боярин. – Да как ты осмелился-то?! Воля твоя, князь, но енто ты о себе возомнил излиха. За таковское….

– Не излиха, – вмешался Годунов, с усмешкой заметив: – Вот ежели бы ты, боярин, хану что-нибудь от моего имени посулил, я б спросил тебя, кто ты таков есть, да как осмелился. А князю и слуге государеву дозволено и оное, и многое иное. И слово князя, – звенел в мертвой тишине Передней комнаты его голос, – я к своему приравниваю, потому будет все яко Федор Константинович Кызы-Гирею пообещал. Тебя же, боярин, коль впредь учнешь мне или князю перечить….

Он сделал паузу, переводя дыхание, а может нарочно взял ее, не придумав, что он тогда сделает, и Романов, воспользовавшись ею, взмолился:

– Помилуй, государь-батюшка! Я ж токмо о пущем благе для державы твоей пекусь. Да и не о том речь, когда хана выпускать. Пущай хоть завтра в свой Крымский юрт возвертается, но ить шерть-то с него взять куда выгоднее, чем союз. Да и святитель подтвердит, что не след с басурманином дружбу водить. Не по христиански оно.

Патриарх Игнатий, присутствовавший на заседании Думы, неодобрительно уставился на боярина. А кому понравится, когда на него бесцеремонно переводят стрелки? Но делать нечего. Он с видимой неохотой поднялся со своего кресла и негромко пояснил:

– Союз есть уговор, а уговариваться с сарацином, ежели оно во благо для православного люда, не грешно. И в евангелии поведана притча Христа про доброго самаритянина, стало быть….

Говорил грек не долго, но весьма убедительно, приведя еще два-три аналогичных примера из Ветхого завета. Получив отлуп, Романов приуныл, а Годунов окончательно добил его, ехидно осведомившись:

– Выбирай, Федор Никитич: либо ты за неполную седмицу уговоришь хана вступить с Русью в союз, но не стращая и не запугивая, а по доброй воле, либо отказывайся, пока не поздно. Токмо помни – ежели возьмешься и не сумеешь, придется тебе доказывать свою пользу в ином – что ты воевода справный. В Мангазее….

– Без примучивания не токмо мне, но и никому иному таковское не под силу, – буркнул Романов, – одному господу богу.

– Высоко тебя боярин поднял, – с улыбкой обратился ко мне Годунов. – Эвон с кем сравнил.

– И ему не под силу, – заупрямился Федор Никитич. – Разве на дыбу Гирея вздернет, да пятки сыну его поджарит, тогда да, управится. Оно, конечно, князь и хитрости ратные добре ведает, да и людишек умеет подбирать славных, для любого дела подходящих. Токмо тут иное потребно. Вот для Мангазеи, чтоб рухлядь мягкую втайне от тебя морем студеным не вывозили, убытки огромадные для твоей казны чиня, ума у князя в достатке, а для хана…, – он покачал головой.

«Ишь ты! – восхитился я. – Даже сейчас не оставил мысли сплавить меня куда подальше. Оно и понятно. Как он там говорил…. Два Федора в коренниках, а третий Федор там ни к чему, лишний. Теперь получается, что количество остается прежним, но пристяжной поменялся местами с коренником. Ай-яй-яй, какое безобразие. Но в одном Романов прав – действительно тесно трем Федорам в одной упряжке, слишком тесно….»

– Что ж, поверю тебе, боярин, – задумчиво протянул Годунов. – Но и князя недоверием обижать не стану. Потому учиним так. Поначалу дозволим Федору Константиновичу с ханом потолковать, да поглядим, чего из того получится, – он неспешно прошел ко мне и, дружески положив руку на плечо, и продолжил: – Выйдет прок – хорошо, а и не получится – не беда. Ну а далее, княже, я про воеводу для Мангазеи с тобой потолкую. Самого тебя отпускать из столицы мне никакого резона – вдруг какой ворог налетит, а тут эвон как красно боярин про тебя сказывал. Умеешь ты людишек славных подбирать, чтоб все сполнили. А у меня таковское не всегда выходит, – посетовал он. – Вот и подберешь мне для воеводства в те края нужного человечка, а то боюсь промашку дать. И кого ни назовешь, княже, – он лениво скользнул-мазнул взглядом по Романову, – того я туда и отправлю. И вопрошать не стану, отчего да почему именно на него твой выбор пал. Поверю, достоин он.

– Расстараюсь, государь, – торопливо заверил я его. – Подберу самого подходящего, – и тоже Романова многообещающим взглядом огладил.

Позже Годунов мне пояснил, что специально оговорил срок принятия решения, давая боярину время для раздумий, как дальше себя вести.

А еще по настоянию Федора, бояре приговорили, что отныне мое имя приравнено к государеву. Не во всем, разумеется, но ежели кто услышит о князе «поносные речи», должен кричать «слово и дело» на хулителя, с коим разберутся по-свойски. Перебор, конечно, но я не знал о его предложении заранее, а когда Годунов огласил его перед думой, протестовать было поздно.

Но жизнь совсем без проблем бывает редко, разве в виде исключения. Увы, и сегодняшний день таковым не стал….