Глава 38. День Победы

Очередное испытание меня ждало, едва я слез с лошади, ибо навстречу мне, выпрыгнувший из своей кареты, со всех ног летел Федор. Подскочив, он с разбегу заграбастал меня в объятия. Ооставалось жалобно покряхтывать, пока он меня тискал – силенка у Годунова еще та, не поскупилась природа-матушка, наделила.

– И как токмо ты отважился на таковское, – умиленно бормотал он. – И ведь не послушался меня.

– Читал некогда трактат Сунь-цзы об искусстве войны, вот кое-что и запомнилось, – честно ответил я, процитировав: – Бывают дороги, по которым не идут; бывают армии, на которые не нападают; бывают крепости, из-за которых не борются; бывают местности, из-за которых не сражаются; бывают повеления государя, которых не выполняют.

На слова Годунов тоже оказался щедр. И на слова, и на посулы. Я бы сказал: необычайно щедр, до расточительности. Сам я его, кстати, ни о чем не просил. Не до того мне, устал сильно. Скорее напротив, когда он не на шутку разошелся, притормаживал его. Государь же должен быть хозяином своего слова, а все шло к тому, что либо он предложит мне полцарства, либо совместное правление. Нет уж, ни к чему ни то, ни другое. Рулить страной, да не просто страной, а Русью – это такая морока, которую только врагу можно пожелать.

Впрочем, довольно-таки скоро меня от него оттеснили. Было кому. Бояр-то с окольничими на стенах Скородома, едва началась стрельба в татарском лагере, скопилось видимо-невидимо. И сейчас они, горохом посыпавшись сверху, торопились поздравить Федора со славной небывалой победой. Меня же эдак вежливо плечиками, плечиками, и все дальше и дальше в сторонку.

Ну и ладно, все равно надо заняться неотложными делами. Я едва успел закончить распределять, кого из заложников куда отправить, как снова объявился Годунов. Спохватившись, что не видит князя, он самолично ринулся на мои поиски, а, отыскав, обнял за плечи и торжественно объявил, обращаясь ко всем:

– Вот он – истинный спаситель и стольного града, и царицы с Ксенией Борисовной, и мой.

На сей раз я промолчал, не став ничего отрицать. Да и смысла нет – весь полк знал, что государь запретил мне перечить хану и я пошел против его воли, а потому истина рано или поздно всплывет. Но чуть погодя, улучив удобный момент, тихонько шепнул, оставшись наедине с Годуновым, и себя не забывать.

Тот поначалу заупрямился, но я напомнил, что всё действительно началось с него. Если бы он не назначил меня верховным воеводой, то я бы ничего не сумел сделать в дальнейшем…. Да и потом, уже сегодня, он своим унылым видом мне немало помог, ибо хоть и не читал Сунь-цзы, но вел себя, следуя рекомендациям китайского полководца, советовавшего сначала быть как невинная девушка, дабы противник сам открыл свои двери. А вольно или невольно вводил он Кызы-Гирея и его приближенных в заблуждение – не суть. Главное, вводил, и тем немало мне помог. И вообще, коль мы все государевы слуги, значит, любые наши победы – его победы.

Федор вторично замотал головой, но не столь решительно. Да и в словах его про совесть, которую надо иметь, твердости не чувствовалось. И я предложил ему компромиссный вариант: в ответ на хвалебные речи скромно улыбаться и эдак застенчиво отмахиваться, но вслух ничего не отрицая. Он потер лоб и неуверенно заметил:

– Тогда все сочтут….

– И пусть сочтут, – подхватил я. – Но и ты не солжешь, совесть чиста будет.

Федор смущенно протянул:

– Ну ежели ты, княже, сызнова желаешь толикой своей славы поделиться, тогда ладно. Так и быть, приму щепоть. Но… токмо из любви к тебе, чтоб не надорвался, а то для одного человека её и впрямь излиха….

Вот такой он у меня скромняга.

А касаемо «одного» я его сразу предупредил – отцов у нашей победы много. Это поражение – сирота, а у победы всегда родителей в избытке и наша не исключение. Потому не забывай, государь, и тех, кто дрался за тебя там, у ханских шатров, и тех, кто виртуозно осуществлял подмены. А взять Чохова с его учеником Дружиной Богдановым. Кабы не их «органы» с «сороками», до поры до времени запрятанные в сундуках, не устоять моим людям перед татарами. А шнуры запальные для гранат – работа Густава Эриковича. Ну и ключница моя Марья Петровна с помощницей Резваной. Если б не настой первой и не травки последней, не получилось бы бескровно и быстро выбить отборную татарскую сотню, остававшуюся внутри нашего полукруга. Да и Власьев со своими людьми из второго повытья здорово подсобил. Не будь его подробного расклада, навряд ли мне удалось бы договориться с ханом.

– А где сам Кызы-Гирей? – встрепенулся Годунов.

– В Кремль отправил. Велел его вместе с сыном временно на пустующем подворье пана Мнишека разместить, – пояснил я.

– Эх, напрасно, – вздохнул Федор. – Надо было его следом за нами в колымаге открытой провезти, дабы вся Москва его узрела, – и он упрекнул меня. – Поспешил ты.

Пришлось пояснить, что после того, как москвичи станут плеваться вдогон хану, а самые ретивые начнут кидать в него камни, с ним потом навряд ли удастся о чем-то договориться.

– А теперь-то о чем нам с ним договариваться?! – удивился он.

– Есть о чем, – заговорщически подмигнул я.

– Ну ладно, – согласился он. – Тебе видней. Но тогда пущай хоть всех прочих пленников за нами провезут.

Ишь ты, какой неугомонный! Не иначе, как римские цезари припомнились. Начитанный вьюноша, что и говорить. Но увы, придется обойтись без этой детали триумфа, ибо оскорбление ханских приближенных – косвенное оскорбление самого хана. О том и сказал, заметив, что лучше поговорить о моих задумках завтра, а нынче после всего пережитого не помешает и слегка передохнуть.

– Погоди отдыхать. Тебе еще до подворья своего добраться надо, а до него ныне путь неблизок, – и Федор многозначительно улыбнулся.

И впрямь, добирались мы с ним до Кремля часа четыре, не меньше. Конечно, отчасти вина за это лежит на Федоре, специально выбравшем окружной путь. Вместо того, чтобы направиться к Знаменским воротам Кремля, он устремился к Неглинным, то есть через Китай-город. Хорошо еще, что не подался вкруговую, через Всехсвятские. Хватило ума понять, что тогда мы и до самой ночи не доедем, ибо Москва нас встречала…

Нет, тут не процитируешь что-то вроде «кричали женщины «Ура!» и в воздух чепчики бросали» – мелко и невыразительно. И вообще описать творившееся на улицах, по которым мы ехали, невозможно – надо видеть. Выражались людские эмоции по разному – некоторые буквально кидались под копыта наших с Федором коней, желая коснуться его одежды, кто-то рыдал навзрыд, кто-то орал нечто хвалебное, но в большинстве своем это были просто невразумительные восторженные вопли. Про обилие шапок в воздухе вообще молчу. Временами появлялось ощущение, что они не взлетали, а парили в воздухе и несмотря на солнечный день мы с Годуновым, образно говоря, ехали в тени, продвигаясь вперед в час по чайной ложке. А если к обилию восторженных криков добавить колокола, в кои наяривали разом и без передышки….

Словом, я чуть не оглох.

Сам Годунов выглядел на уровне, вполне соответствуя облику государя-защитника, государя-победителя, государя-избавителя. Молодой, красивый, улыбчивый герой, и даже слезы, текущие по его щекам от избытка чувств, облика этого не портили, а скорее напротив, дополняли. Плачет-то человек не от беспомощности – от радости, после того, как успешно защитил, одолел, разгромил, спас.

А колокольный звон оказался не последним испытанием этого дня. Я, конечно, предупредил в конце своей речи собравшихся на Пожаре людей, что до ухода вражеского войска успокаиваться нельзя и веселиться рано, но народ не больно-то внял моему предупреждению. Да и Годунов тоже. Всенародные торжества он по моему настоянию отменил, однако праздничная трапеза по случаю нашей победы все равно состоялась.

Но вначале мы заехали в Вознесенский монастырь к Марии Григорьевне. Едва зашли к ней, как она накинулась с поцелуями на Федора, а чуть угомонившись, принялась за меня. Троекратно облобызав, она отступила на шаг и со словами: «А енто за спасенного тобою сына» низко, в пояс, поклонилась. Я чуть не присвистнул от удивления – ишь как высоко оценила мои труды. Помнится, в прошлом году отношение к ним было иное.

Пока она кланялась, успела заметить мою перевязанную руку.

– Эхма-а, – протянула она и осведомилась, кивая на нее. – Небось сызнова собой мою кровиночку заслонял? Это в какой же по счету раз, княже?

– Не-е, ныне Ксению Борисовну, – встрял Федор.

– Эва! – охнула Мария Григорьевна. – То-то я зрю, нетути ее с вами. А что с ней?!

– Да пустяшное, – беззаботно отмахнулся он. – Чуток щеку порезало. Лекарь сказывал, вскорости заживет.

– Ну, ну, – протянула она и, вздохнув, встрепенулась, обратившись к сыну. – Помнишь ли, о чем мы с тобой не так давно, всего месяц назад речи вели?

Какие именно, Годунов сообразил сразу и виновато потупился. Но как ни удивительно, сегодня у Марии Григорьевны хватило деликатности и конкретики она избежала. Единственное, от чего не удержалась, так это от поучительного, но короткого наставления, что мать завсегда права, а потому впредь сыну надлежит во всем держаться князя и поступать по его слову.

– Клянусь, матушка! – горячо заявил Федор. – Что князь ни скажет, все исполню, даже ежели в чем несогласный буду! Оно ить и татары, ежели призадуматься, в наказание мне богом ниспосланы, потому как я предсмертный завет своего батюшки отринул. Но с нынешнего дня я его в отца место держать стану, ей-ей, и ни в чем из его воли не выйду!

– Ну то-то, – удовлетворенно кивнула Мария Григорьевна и махнула рукой. – Ладно, ступай покамест, – отпустила она его, а меня притормозила, удержав за рукав. Мол, ей со мной кое о чем перемолвиться нужно.

Выждав минуту после ухода сына, она спросила:

– Слыхал, что он поведал? – Я молча кивнул, не понимая, к чему она клонит. – Все исполнит, – нараспев процитировала она, – даже ежели в чем несогласный будет. Вот ты не будь дураком, да открой ему глаза на эту, прости господи, страхолюдину. Самое время. А как откроешь, повели, чтоб отказался от этой драной козы.

Вообще-то я в основном сравнивал Мнишковну с воробьем или с коброй, то есть наияснейшая вызывала у нас с Марией Григорьевной разные ассоциации из животного мира, но и ее сравнение тоже мне понравилось. Однако только сравнение, а остальное…. И я, не колеблясь ни минуты, отверг ее предложение, пояснив, что во-первых, он этого не сделает, а во-вторых, и в будущем перестанет ко мне прислушиваться.

И я сокрушенно развел руками, подводя неутешительный итог:

– Ничего не поделаешь, любовь у него.

– К этой бляди?!

«Фу, как грубо, – поморщился я. – А впрочем…. если припомнить кое-что из известного мне, моя будущая теща права. В сущности Мнишковна действительно недалеко ушла от девок подле храма Василия Блаженного. Отличие лишь в цели. Те ищут клиента ради денег, а полячка – ради власти, вот, пожалуй, и все».

Но не соглашаться же мне с нею вслух. И я деликатно напомнил:

– Христос заповедовал иное, – но попытался ободрить приунывшую Марию Григорьевну. – Ничего, переучим, перевоспитаем.

– Ага, – скептически поджала она губы. – Молод ты, князь, и хоть умен не по летам, но енто всё в своих забавах, мужеских, а бабьи сердца для тебя покамест тайна за семью печатями. Поверь, ее переучить можно, токмо ежели с месяцок кажное утро на лавке растягивать и с часок вожжами лупцевать. Да и то выйдет ли прок, неведомо. Разве малый – сидеть тяжко будет, да и то…. Ей на своей тощей заднице и без вожжей поди худо сидится.

Я не возражал и не перечил. Внешнее смирение Мнишковны там, в Вардейке, меня ничуть не расслабило. Скинула змея кожу, да яд при ней остался, и я по-прежнему ждал от нее чего угодно. Надежда была на одно – теперь наияснейшая должна понять, что без меня ей придется туговато. Кто знает, в какие края ее в следующий раз «пригласят» на экскурсию.

Ну да ладно, ступай себе, пируй, – отпустила она меня. У самой двери меня догнало ее напутствие. – Да про невесту свою не забывай.

А последнее-то к чему? Я недоуменно обернулся. Мария Григорьевна сидела на лавке, сложив руки и исподлобья взирая на меня, а в глазах… вопрос. Или я ошибаюсь?

– Так я, к слову, – отмахнулась она. – Тревожно мне что-то за нее, вот я и…., – и, не договорив, поторопила. – Ступай, ступай, веселись. Заслужил.

И я пошел.

Праздничная трапеза, ничем не отличающаяся от пира, была веселой, шумной, пьяной, а когда во время ее государю доложили, что татары явно засобирались в обратный путь, тут и вовсе началось всеобщее ликование.

Пожалуй, изо всех присутствующих относительно трезвыми оставались лишь мои сотники, заранее предупрежденные, что им ночевать в Скородоме, дежуря вместе с остальными гвардейцами на стенах, а потому три кубка, не больше, а кто ограничится двумя или одним – еще лучше. Мол, завтра, если все будет нормально, дозволяю наверстать с лихвой.

Сам я тоже пытался держаться в рамках, памятуя недобрый взгляд Тохтамыша, брошенного им в мою сторону перед отъездом. Не понравился он мне. Да и сам ханский первенец выглядел чересчур злым. Поди пойми, чего у него в голове колобродит. Подумаешь, засобирались! И мы поутру создали видимость полной покорности, а что потом? Так и они. Нельзя недооценивать врага.

Мне, в отличие от сотников, приходилось куда тяжелее в своих попытках держаться в рамках. Здравица следовала за здравицей, причем увесистая их доля (как бы не треть) в мою честь – попробуй-ка не выпить. Даже патриарх сподобился произнести тост, в котором я, по своему обыкновению не понял и половины. Одно начало чего стоит: «Велия слава его спасением твоим…».

Кстати, всего треть исключительно из-за моего старания. Могло оказаться куда больше, если бы я вовремя не переводил стрелки то Годунова, то на своих сотников, то на спецназ, то на телохранителей, то вообще на Власьева или на Чохова с Богдановым, благо, все они по моему настоянию присутствовали на трапезе.

Федор же разошелся, исправно поддерживая каждый из тостов и опрокидывая в себя кубок за кубком. Правда, хмель его не брал – видно мешало огромное количество адреналина. Под конец вечера он, уже не зная за что и за кого выпить, повернулся ко мне и спросил:

– Как там твой Суньца сказывал про воеводское непослушание?

– Если согласно науке о войне выходит, что непременно победишь, непременно сражайся, хотя бы государь и говорил тебе: «не сражайся», – процитировал я.

– Мудё-ёр, – уважительно протянул он и неожиданно предложил. – Ну, давай тогда и его помянем добрым словом. Хошь и язычник, а все ж земля ему пухом. Подсобил.

Выпили и за китайца.

Словом, когда попойка завершилась, я был изрядно под шафэ. Но бдительности не терял, поэтому день завершил… ночным объездом Скородома и проверкой службы. Увиденное удовлетворило – ни один стрелецкий голова, к которым я еще с Пожара послал своих гвардейцев с предупреждением, не покинул городских стен. Бдили. Да и мои сотники тоже, а потому я позволил себе выпить последнюю чарку вместе с бравой семеркой, после чего, успокоенный, отправился на свое подворье.

Но о Тохтамыше не забывал. Когда на рассвете следующего дня вновь отчаянно затрезвонили московские колокола, я мгновенно вскочил на ноги, принявшись лихорадочно одеваться и настраиваясь на самое худшее, вплоть до того, что татары ворвались в Китай-город, а то и в сам Кремль….