Глава 11. Мы будем жить теперь по новому

На Малом совете предложение Годунова о моем новом назначении восприняли без сопротивления. Скорее напротив, бурно возликовали, усмотрев в нем очередное понижение моего статуса.

Правда, читалось на их лицах недоумение. Да и у остальных сидящих тоже. Было с чего удивляться. Мало того, что потерька отечества, а это сам по себе аргумент убийственный, но и сама работенка хлопотная, а выгод от нее кот наплакал. И не украдешь больно-то, поскольку неоткуда – денег-то Земским дворам отпускалось из казны всего ничего.

С них я и начал, заявив о необходимости увеличить ассигнования на городские нужды. Просил немного – тысячу. На предварительном этапе по моим расчетам, которым я накануне посвятил весь вечер, требовалось гораздо больше – минимум четыре, но…. Не подходящий случай для торговли, и не то отношение ко мне. Ладно, один раз для организации дела можно вложить и свои, зато когда все наладится, тысячи хватит.

Впрочем, засевшим в Малом совете и ее стало жалко, а казначей Головин тявкнул, что с такой деньгой и дурак управится. Я мгновенно предложил ему попробовать самому. Помогло. Заткнулся.

– То-то Образцову благодать – давно отпустить просится, стар, де, больно, – донеслось до меня перешептывание.

– А вот князь Гундоров, кой на Новом Земском, опечалится. Решит, что….

Дальше я не слушал, сообразив главное: прежнее руководство отпускать не следует. У меня-то задачи сугубо локальные и вообще не хочется задерживаться в них надолго. И я заявил, что коль Земских дворов целых две штуки, то пускай в каждом остается свой судья, как тут именуют начальников приказов. Они давно тянут лямку, хорошо все знают, а потому менять их ни к чему. Ну а я стану осуществлять общее руководство. Иначе, мол, к сроку мне не поспеть.

Едва «престолоблюститель с сотоварищи», как гласила официальная формулировка, решили отписать в Боярскую думу и насчет моего назначения, и о выделении мне денег, я заявил о желании приступить к работе немедленно. Дней-то в запасе мало, а сделать предстоит очень много. Годунов недоверчиво хмыкнул, но дозволил удалиться.

Приговор Боярской думы я получил на следующий день. Поморщившись от обильного перечня требований в нем – помимо грабежа, убийства и татьбы там указывалось столько работ по благоустройству, да плюс борьба с пожарами, и много-много всевозможной всячины – я взялся за дело.

С чего начинаются крупномасштабные труды? Правильно, с совещания. И мои гонцы отправились созывать народ, в смысле представителей всех сотен и слобод, притом не одних черных, обязанных нести тягло и прочие повинности, но и белых. Наметил я его на вечер, а сам решил ознакомиться со своими новыми подчиненными.

Первым на очереди у меня стоял Стаоый Земской двор. Именно на него возлагалось благоустройство столицы, а мне возни с этим вопросом предстоит гораздо больше. Располагался он в углу Пожара, то бишь Красной площади, подле Неглиненских ворот Китай-города. Григорий Федорович Образцов, руливший в нем, выглядел усталым и я бы сказал каким-то заморенным. Да и реакция его на мое сообщение о назначении оказалась неожиданной: облегченно перекрестился. На меня он смотрел не враждебно, а скорее сочувственно. Глядя на него, у меня зародились опасения, что я слегка погорячился, взяв на себя чересчур много. Но я отмахнулся от них – авось управлюсь, и приступил к делу.

Поначалу я его изрядно разочаровал. Мол, прислан сюда отнюдь не на твою замену, а потому радоваться рано. Но и утешил, заверив, что отныне спрос за земские дела государь станет учинять с меня. Учитывая малые сроки, подробно вникать во всё я отказался, заявив, что займусь остальным на днях, а пока пусть поведает про основные занятия его конторы. Из длинного перечня обязанностей уловил: помимо ведения всей документации (здоровенные «дворовые книги», куда вписывался состав владельцев дворов и прочее), здесь рулили и тем, что мне требовалось – организацией работ по мощению и уборке улиц.

– Стоп! – остановил я его. – Вот с уборки и начнем, а то она совсем худо ведется. До чего дошло – сам государь….

Услышав о требованиях Годунова насчет чистоты на улицах Григорий Федорович поначалу возмутился, начав перечислять, сколько всего необходимо, а у него ни денег, ни людишек.

– Вот и дьяк Иван Салматов, кой в ответе за оное, о том тебе подтвердит, – добавил он под конец.

Очень хорошо, учитывая что сей дьяк мне весьма хорошо знаком. Помнится, именно с моей подачи Салматов занял это местечко, перебравшись на него из Пушкарского приказа. Не забыл я и его любимой присказки: «Мне чтоб порядок везде был и чисто кругом». О ней я, заглянув в его крохотный кабинет, справедливо именуемый чуланом (судя по размерам, иного названия он не заслуживает), и напомнил. Как, мол, насчет чистоты?

Салматов пожал плечами, заявив нечто неопределенное, дескать, не хуже, чем вчера. Ответ меня не устроил, и я потащил его с собой на прогулку по близлежащим улицам. Начали мы с Варварки, где я, ухватив дьяка под локоток, подвел для начала к церкви Варвары Мученицы, расположенной на углу, и, шумно втянув в себя воздух, проникновенно осведомился у дьяка:

– Чуешь, Иван Семеныч, какая вонища?

Салматов принюхался, последовав моему примеру, и несколько секунд, нахмурив брови, задумчиво прикидывал, затем смущенно прокомментировал:

– Дак чего там. Дело-то обнаковенное.

– Обнаковенным такое может быть у тебя во дворе, – возразил я. – Там ты бог и царь и хоть весь его грязью заполони, слова никто не скажет, но тебя поставили следить за чистотой и порядком на московских улицах….

– Дак я и слежу, – возмутился дьяк. – Приглядываю, чтоб поперек них возы не ставили, дабы проезду помеху не чинилась, гляжу….

Долго распространяться на тему, какой он замечательный работник, я ему не дал и, махнув рукой, мол, понял, понял, ткнул пальцем, указывая на ближайшую к нам свалку мусора:

– Это что?

– Кости, тряпье ветхое, вона дудка поломатая, а там, – начал он добросовестный перечень валявшегося хлама, но я вновь перебил его:

– Ты одним словом, Семеныч, одним словом. Ну? – Салматов молчал. Пришлось подсказывать по складам. – По-мой-ка. Верно?

– А-а-а, – осенило его. – Ну ето да. Оно ведь чаво выходит. Ты, княже, из дальних краев приехамши, а тамо, известно, людишки не как тут, право слово, свиньи наши людишки-то. Эва, даже подле божьего храма и то…. Не-е, ей-ей, свиньи.

– Наши, – усмехнулся я и провел его чуть дальше, к английскому подворью. Дойдя до него, я ткнул пальцем, указывая на ближайшую свалку мусора. – А это кто навалил?

– Знамо, купчишки аглицкие, – Салматов негромко кашлянул в кулак и предположил. – Не иначе как под нас подлаживаются, чтоб не выделяться.

– Ну почему ж, – возразил я. – Ведут они себя точно так, как привыкли в своей стране, ибо именно в Европах и живут, чтоб ты знал, самые грязные свиньи, по сравнению с которыми москвичей можно назвать чистюлями.

– Да неужто? – удивился Салматов, наморщил лоб, озадаченно почесал затылок и вдруг просиял, расплывшись от удовольствия. – Вона как! Мы, выходит того, еще ничего живем-то, – и он, осекшись, недоуменно уставился на меня. – А-а-а… тогда на кой ляд ты мне енто показываешь?

– Того-ничего в сравнении с Европой, – уточнил я. – Да и то потому, что грязнее некуда. А если брать само по себе, то худо. Сам посуди. Когда у одной хозяйки посреди двора гора хлама высотой в три сажени, а у другой, по соседству, такая же, но в одну, ты ведь не назовешь последнюю чистюлей? Все равно грязь, пускай и поменьше, а от нее болезни всякие. Да и вонь страшенная…. Ну ты понял? – осведомился я, прочитав краткую лекцию о необходимости соблюдения элементарной гигиены.

Охотно кивавший в такт моим словам дьяк тоскливо пригорюнился.

– Да чего ж не понять-то? Знамо, за грехи ниспослано, – глубокомысленно изрек он.

Я хмыкнул. Хорошо повернул. Молодец. А главное, ничего делать не надо, ибо с господом спорить бесполезно – коль послал, страдай, но терпи. Ан нет, милый, не выйдет!

– Значит так. Придется тебе эти грехи замаливать вместе со своими подьячими, – Салматов вновь охотно закивал. – Но вначале согласно повелению самого Федора Борисовича Годунова разберешься со всеми помойками.

– Счесть их что ли? – не понял Иван Семенович.

– Убрать! – рявкнул я. – Да чтоб ни одной косточки, ни одной драной тряпки на московских улицах не осталось, начиная с Кремля и заканчивая Скородомом.

Дьяк незамедлительно впал в ступор. Выходил он из него мучительно долго и, наконец, умоляюще глядя на меня, промычал, бухнувшись на колени прямо посреди улицы:

– Помилуй, княже! Тады у меня все подьячие на следующий день разбегутся. Нешто им осилить таковское? – и он обвел рукой улицу, демонстрируя количество мусора.

– Осилите, – заверил я. – Но не вы, а… острожники. Вам же надо сделать следующее…

Инструктировал я Салматова недолго, огласив короткий перечень необходимого, а для надежности сунул ему в руки список с ним. Но у дьяка, оказывается, была отменная память. Когда я потребовал повторить, что надлежит сделать его подчиненным в самое ближайшие дни, он перечислил, не заглядывая в список и ничего не забыв из сказанного мною.

– Бочки здоровенные заказать – раз, – загибал он для верности пальцы. – Телеги прикупить, да упряжь конскую – два, на Конюшенном дворе из царских табунов лошадей выбракованных истребовать – три, места сыскать, куда бочки оные ставить, да прикинуть, сколь их потребно – четыре, конюшню поставить – пять, для ямины огромадной за Скородомом место выбрать….

Перечислив, он тупо посмотрел на загнутые пальцы, задумчиво покачал образовавшиеся кулаки, словно взвешивая их, и тоскливо осведомился:

– А выйдет ли?

– О серебре не твоя печаль, – отмахнулся я. – Об острожниках, чтоб не разбежались, тоже моя забота.

– Да я об ином, – отмахнулся он. – Ить кажный второй из лени до оных бочек не дойдет, и получится, яко свинствовали, тако и далее станут. Упрямый на Руси народец-то. Ежели упрется, ему хоть кол на голове чеши, а все без пользы.

– А мы, когда установим бочки и приготовим все для их вывоза, упрямцев по кошелям лупить станем, – невозмутимо пояснил я. – Хочешь и дальше свиньей жить, живи. Никто не мешает. Но тогда и плати. Поначалу полушку, на второй раз – деньгу, на третий – копейную, в четвертый – две….

– Неужто до рубля доведешь? – перебил он испуганно.

– Нет, на алтыне остановимся. Но за каждую кучу, – уточнил я, пояснив, что у бояр подворья большие, заборы тоже, места для свинства много и несправедливо за пять мусорных куч брать столько, сколько за одну.

– Объявить о таком легко, – закручинился он, – а поди выжми оную полушку. Умучаешься.

– А мы в указе упомянем, что если в сей день уплаты не последует, назавтра пеня удваивается, а послезавтра возьмем вчетверо.

– А опосля в восемь, – критично продолжил вслед за мной Салматов. – А далее в шестнадцать. Енто чего ж получится-то? Так не токмо меньших людишек разоришь, но и купчишки охнут, а бояре с окольничими….

– В восемь увеличивать не станем, – перебил я его. – Вместо того мы их… поставим на принудительные работы, связанные… с вывозом мусора. А для особо упрямых…, – я призадумался, но ненадолго, решив задействовать общественное порицание. – Девкам блудливым ворота дегтем мажут, верно? Ну а мы особые доски для нерадивых жителей заведем. В середине свинью намалюем, а внизу напишем: «Лик хозяина подворья». И эту доску каждому неряхе на тын подле ворот прибьем. А снять разрешим, лишь когда порядок наведет, да пеню выплатит. И коль без дозволения сорвет – ему снова пеня, да в три раза больше, чем за мусор.

– Все равно как-то оно, – неуверенно протянул дьяк. – Боюсь, не выйдет.

– Еще как выйдет, – уверенно заявил я. – Ты не забывай, что помои и прочую дрянь обычно выносят бабы, верно? Во-от, а платить за ленивицу придется ее мужику. Выходит, в каждом дворе, Иван Семенович, у твоих подьячих появится по добровольному помощнику. Мужик-то за свою бабу разок раскошелится, второй, а на третий он ее ухватит за косу и доходчиво растолкует, что куда надлежит выбрасывать. Уразумел?

– Дак не везде таковское возможно. Вон сколь близ церквей накидано. А Пушечный двор взять, а друкарню государеву? Про торговые ряды и вовсе молчу. И как с ними со всеми?

– Ничего страшного. В храмах – настоятелям поручим, пусть своими служками командует. Ну и скидку сделаем, с учетом того, что божье место. А в торговых рядах старшины купеческие станут управляться. У них не забалуют. Да и в прочих местах начальные люди имеются. С них и спрос.

– А ежели мужик вместо бабьей косы за саму бочку ухватится, да себе ее приспособит? Ну там, под огурцы али капусту. Либо разломает со зла, чтоб вдругорядь не ставили? Всякий раз новые покупать никакого серебра не хватит.

– За сохранность бочек спросим с тех хозяев, у чьего тына она поставлена, – отмахнулся я.

За разговорами незаметно дошли до хором, где проживал старший из братьев Романовых. Подле его владений мусорных куч насчитывалось аж целых пять. Пока я навскидку показывал Салматову, где лучше установить бочки, дворовые холопы, заинтригованные нашим пристальным вниманием непонятно к чему, стали выглядывать из-за ворот, скопившись человек до десяти. Глядя на них мне в голову пришла идея внести первый вклад в дело облагораживания столичных улиц. Чтоб наглядно. Ну а заодно, если кто-нибудь из собравшихся станет бузить, и кости разомну.

– Здесь кто живет? – громко осведомился я у дьяка.

– Дык известно кто, – проворчал он.

– Известно, – согласился я. – Судя по обилию дерьма, – и я брезгливо толкнул носком сапога какую-то тряпицу, торчащую из ближайшей кучи, – свиньи.

Салматов икнул и воззрился на меня с явным испугом. Ну да, слышать такое о подворье именитого боярина как-то непривычно. Даже из княжеских уст. И хотя к самому Романову мое замечание относилось косвенно, дьяка пробил пот.

Дворовые холопы восприняли мое заявление про свиней критично. В смысле выразили словесное несогласие, а кое-кто из особо смелых, не признав меня (одежонка так себе, простенькая, да и слуг рядом не видать), громко и нецензурно запротестовал, обильно уснащая свою речь «глаголами нелепыми», как здесь именуют матерные слова. Из остальной, в смысле цензурной, речи я понял, что нам с дьяком предлагается немедленно убираться куда подальше и впредь «тута не шляться», в особенности мимо этих хором, не то со мной непременно приключится нечто худое, ибо улица эта ихняя.

Я в перебранку вступать не стал, но своими действиями, каюсь, чуточку спровоцировал знатоков ненормативной лексики. Уж очень чесались руки пускай и таким опосредованным образом вернуть боярину часть долга. Скопилось, знаете ли. Не обращая на выкрики ни малейшего внимания, я пренебрежительно пнул ногой здоровенную грязную кость так, что она отлетела к самому тыну, испуганно затаившись между забором и краем последнего бревна мостовой, примыкавшего к нему, и проворчал:

– Пся крев.

Моя фраза по-польски сработала как надо. Крикуны полезли на разборки. Были они крепкие, наглые, но драться особо не умели. Гвардейцы, сопровождавшие меня на отдалении, заметив мой предупреждающий взмах руки, даже не вмешивались. А зачем, когда я и без них управился, одного за другим уложив лихую троицу атакующих подле тына, притом именно на кучу мусора. Лишь одному, самому настойчивому, первого раза не хватило и он, чуть прихрамывая, вскочил и ринулся на меня повторно. Но я сам виноват – сработал не в полную силу. Пришлось провести бросок через плечо по всем правилам и приложить его на бревенчатую мостовую порезче. Хватило.

– Ну вот, – прокомментировал я, удовлетворенно улыбаясь. – Теперь картина куда понятнее. Вон грязь с помоями, а вон и свиньи в ней роются.

Но на остальной народец побоище подействовало не отрезвляюще, а возбуждающе. И выкриками в мой адрес – разумеется, нецензурными – они не ограничились, вознамерившись приступить к более решительным действиям. Подметив блеснувшие кое у кого в руках лезвия ножей, я понял – пора заканчивать комедию. Все хорошо в меру – кости я слегка размял, а остальное как-нибудь опосля.

Повинуясь моей руке, поднятой вверх, два десятка гвардейцев моментально стянулись поближе. Зеленые кафтаны с нашитым на груди небольшим стилизованным изображением сокола (последняя новинка, введенная мною еще в марте для охранных сотен государевых покоев) были знакомы многим. Нет, вели они себя достаточно вежливо, я каждый день им об этом талдычил, суля в качестве кары немедленное изгнание, но без мелких стычек, преимущественно с боярскими холопами, все равно не обошлось. Правда, всего раза три, поскольку репутация защитников от ляхов изначально вызывала к ним дружелюбное отношение. Но хватило и трех, чтоб особо буйные поняли – с этими лучше не связываться.

Завидев их, дворня, опешила и замерла, а затем попятилась обратно к воротам.

– Стоять! – рявкнул я и кивнул одному из десятников. Тот со своими людьми мгновенно сместился им в тыл, перекрыв путь к отступлению. – Размяться решили?! Руки раззуделись?! Сейчас почешете. Вы тут горланили, будто это ваша улица. Не спорю. Но тогда придется вам, ребятки, привести ее в порядок. И немедля. А ну-ка….

Через пять минут холопы дружно трудились, старательно собирая слежавшийся мусор. Работали споро, понукать никого не потребовалось, и полчаса для приведения в порядок территории вдоль своего тына им вполне хватило. Но ею одной я не ограничился, приступив к наказанию за хамство и за спущенных собак. Деваться некуда и они поплелись наводить марафет возле соседей слева и справа, то бишь подле церкви Георгия на Псковской горке и собора Знаменского монастыря. У особо недовольных, что-то бурчавших себе под нос, я ласково поинтересовался:

– А ведь божий дом тоже на вашей улице стоит, так неужто откажетесь на благо всевышнего потрудиться? И не боитесь, что мои гвардейцы за таковское кощунство на вас епитимию наложат?

В чем она будет выражаться, я не пояснял, а они не спрашивали. Но угроза возымела свое действие – вкалывали как миленькие, хотя там им пришлось поработать основательно. Насчет религиозности русского народа спору нет – на высочайшем уровне, но свинячить подле храмов люди не считали грехом, а потому мусору хватало, притом застарелого, лежалого.

Дожидаться окончания работ я не стал. Для надзора вполне хватит гвардейцев и Салматова, а я, покосившись на приземистое мрачное строение тюрьмы, почти вплотную притулившуюся к Китайгородской стене, направился обратно на свое подворье, в надежде, что меня там ждет мой давний знакомец Игнашка Косой. За ним я еще поутру послал своих людей, должны были успеть отыскать….