Глава 10. Сам замесил, сам и расхлебывай

Я не поленился и тем же вечером заглянул к Власьеву. Хотелось узнать с какого-такого боку Шереметев мне родич, как выкрикнул кто-то. Да еще поинтересоваться, как так вышло с указом.

Относительно первого выяснилось, что Петр Никитич и впрямь по своей второй жене Феодосии Борисовне Долгоруковой доводится мне пускай и очень отдаленным, но родственником.

– Слыхал я, что твой батюшка некогда с ее стрыем на божьем суде стоял, – добавил Власьев. – Неужто он тебе о том не сказывал?

Ой, как плохо. Получается, Осип – ее родной дядька. Одно успокаивает – сыновья Шереметева, и в первую очередь Иван, павший от моей руки на волжском берегу, мне никаким боком, поскольку они от первой жены и Долгорукова доводится им мачехой.

А касаемо изменений в указе, как оказалось, Дмитрий ни при чем – в Думе расстарались. Дескать, славно ты измыслил, государь, но надо сделать пометку, что в судьи надлежит назначать не абы кого, но в должном чине. Негоже окольничему, не говоря про думного дворянина или стольника, судить боярина. И получалось, что моя кандидатура (я тогда был окольничим) тем самым автоматически исключалась. Собственно, я и сейчас-то оставался липовым боярином. Да, свое слово государь перед смертью сказал и в присутствии такого количества свидетелей, что сомневаться в нем глупо, но где соответствующий указ? А сейчас оформить как положено нельзя – на такое имеет право лишь царь, но не Боярская дума, а он у нас вроде и есть, но официально не избран.

– А почему ж мне о том раньше никто не подсказал?! – взвыл я.

– Русь потому что, – усмехнулся дьяк. – Мыслю, не будь Марины Юрьевны, ты б до самой смерти кого хотишь смог судить. Кому ж охота с ближайшим царевым советником споры вести. А она углядела.

Ну да, сказалось чужое воспитание. У нас ведь как? Кто сильнее, тот и прав, а в Речи Посполитой немного иначе. Разумеется, и там бардака хоть завались, но в свои законы они заглядывают почаще.

Мало того, дьяк огорошил меня и тем, что в то время, когда я воевал в Прибалтике, Малый совет ходатайствовал перед Думой о назначении двух новых верховных судей, и стали ими…. Ну да, правильно, Никитичи: Романов и Годунов. Час от часу не легче. Ладно, вперед мне наука. Но не желая лопухнуться повторно, я попросил Власьева достать мне списки со всех указов Дмитрия, начиная с осенних, и отправился домой.

По пути я обратил внимание на малолюдье. Вроде светло, но народу на улицах раз-два и обчелся. А редкие прохожие, попадавшиеся по дороге, заметив меня и ратников, незамедлительно присоединялись к нам, норовя держаться поблизости, дабы защитили, ежели что. Причем это ежели что, как ни удивительно, произошло чуть ли не на наших глазах. Спешащий вслед за хвостами наших коней мужичонка (мы к тому времени почти подъехали к мосту через Неглинную) повернул куда-то за угол, нырнув вбок на узенькую улочку – видать, там находился его дом, и спустя десяток секунд оттуда раздался приглушенный крик:

– Помогитя, люди…

Я мгновенно повернул коня, но не успел. Едва мы добрались до места происшествия, как я понял – опоздали. Мужичок лежал, привалившись к высокому забору, а под ним расплывалась темно-багровая лужица крови.

– Догнать, – процедил я сквозь зубы. – Догнать и…

Договаривать не стал – без того понятно. Да моим ратникам этого и не требовалось – летели вперед. Спешившись, я бросил поводья оставшемуся подле меня Дубцу и склонился над мужичком. Тот поднял голову и, виновато пролепетал:

– Чуток совсем не дошел, – и улыбнулся, заметив. – А ить я тебя знаю. Что ж ты, княже, худо Москву блюдешь от татей? Ежели…

И, не договорив, умолк.

Пока Дубец с силой долбил кулаком, а потом и рукоятью сабли по ближайшим от нас воротам, вернулись остальные гвардейцы и принялись деловито перезаряжать арбалеты.

– Сколько их было? – ради интереса осведомился я, глядя на Одинца.

– Трое, – пояснил тот. – Там все, – он махнул рукой куда-то вдаль и пошел помогать Дубцу.

Совместными усилиями дело пошло гораздо лучше. Хозяева, наконец, поняли, что мы не уймемся, и вступили в переговоры, но из-за забора. Потом кто-то осторожно выглянул сверху и, убедившись по одежде и коням, что мы не относимся к татям, нам открыли.

Тяжело раненый мужичонка и впрямь жил совсем рядом, напротив. Тут дело пошло куда быстрее – услышав знакомые голоса соседей, ворота перед нами распахнули почти сразу.

Гвардейцы осторожно занесли истекающего кровью хозяина в дом, а я побеседовал с местным народом, поначалу смущенно пояснявших, отчего они не открывали, но вдруг неожиданно для меня перешедших в контратаку.

– Вовсе житья нет! Ляхи уехали, дак таперича енти, – звонко голосила укутанная во что-то темное и бесформенное плотная молодка.

Наверное, она бы много чего успела наговорить, приняв моих людей за стрелецкий разъезд, а меня за объезжего голову, решившего самолично править службу (одежонка на мне была не больно-то нарядная), но в дело вмешался ее муж, помогавший гвардейцам заносить соседа, а сейчас вернувшийся обратно.

– Худ наш Первак, но с божьей помощью оправится, – сообщил он утешительную новость, пояснив. – Крови много утерял, а рана ништо, должна зажить.

– А ведь если бы я не подоспел, он так и умер под твоим забором, – попрекнул я его.

– Дак нешто енто мово мужика дело?! – возмутилась молодка. – Он у меня….

– Ну ты, Певуша, того, – попытался осадить ее смущенный муж.

Певуша…. Ха! То-то мне ее голос показался знакомым. Уж не та ли… Я пригляделся повнимательнее. Точно, она самая. Именно ее мужичка мы с царевичем защищали от боярского сына Карачева, хотевшего вернуть его в холопы после того как во времена великого голода выгнал зимой на улицу. Тогда получается, что подраненный Первак – тот самый сосед-шорник, бывший на суде свидетелем, а передо мной стоит…

– А ты справно наказ царевича выполняешь, Живец Коваль, сын Митрофанов, – усмехнулся я. – Сдается мне, твоя хозяйка не только голоса не утратила, но даже позвончела, – и, повернувшись к ней, поинтересовался. – Перстенек-то, Федором Борисовичем на свадебку подаренный, не потеряла?

Молодка разом осеклась и недоверчиво уставилась на меня:

– Княже, – растерянно пролепетала она. Ее замешательство длилось недолго. Вскоре она радостно всплеснула руками. – Ахти мне, глупой! – и зачем-то метнулась обратно за ворота, скрывшись в доме.

Отсутствовала она минуты две, не больше. Пока я поднимал с колен Живца и смущенно отнимал свои руки, которые он упорно норовил облобызать, Певуша успела вернуться с подносом. На нем, как и положено, лежал каравай, сверху солонка, сбоку чарка. Уста у нее оказались еще те – чуть ли не сахарные. Мед что ли она ела, когда мы за бандитами гонялись? Да и сама она успела и переодеться в нарядный сарафан, и нацепить на безымянный палец правой руки подаренный престолоблюстителем перстень. Ну, шустра баба, ничего не скажешь!

Спустя полчаса мы сидели за крепким дубовым столом. Помимо меня, моих ратников и хозяев, собрались чуть ли не все соседи, которых позвала Певуша. Я не возражал – нельзя лишать человека радости похвалиться столь дорогим гостем.

За разгул бандитизма в столице хозяйка меня больше не попрекала. Скорее напротив, то и дело радовалась. Мол, теперь есть кому унять татьбу. Мои осторожные возражения, что у государя ныне наведением порядка на улице занимаются совсем иные люди и я без его дозволения не имею права вмешиваться в их работу, ею во внимание не принимались.

– Так ты испроси дозволенье енто – чай, спина не переломится, – резонно заметила мне она. – А то на прочих, – и последовал пренебрежительная отмашка рукой в сторону Кремля, – никакой надежи. Эвон, чего деится.

– Оно ить и в самом деле, княже, худо стало, – вмешался в разговор пекарь Митяй – еще один свидетель на том суде. – И главное, непонятно, откуда взялись-то?

Пришлось пообещать, что непременно сообщу престолоблюстителю о всех безобразиях, творящихся в столице.

Успел я послушать и песни Певуши. Правда, всего две, а третью, про серу перепелочку, допеть ей не дали – вернулся Одинец, отправленный в мой терем предупредить Багульника и прочих ратников, что задерживаюсь в гостях и беспокоиться не надо. Оказывается, ко мне прибыл некий монах Лазарь, и сейчас сидит в избе, терпеливо дожидаясь моего возвращения.

Я хотел отмахнуться (не знаю такого, да и невелика птица, подождет, ничего страшного), но затем вспомнил, кто это такой. Да бывший ратник моего дяди Кости по прозвищу Бибик. И навряд ли он прибыл аж из Староголутвенского монастыря, расположенного подле Оки, для того, чтобы просто пообщаться со мной, уж больно велико расстояние. Пришлось прощаться.

Однако прибыв к себе на подворье я выяснил, что на самом деле монах действительно отмахал двести верст исключительно с одной-единственной целью – повидать сына своего дорогого князя. Мелочь, а приятно. Словом, вечер у меня удался. Один из немногих, который приятно вспомнить. Можно подумать, судьба устала хлестать кнутом и устроила мне передышку.

Увы, длилась она недолго – до утра. А ближе к обеду на подворье появился Годунов уточнить как там насчет обещанного мною серебра. Все-таки полсотни тысяч – куш немалый, потому он и решил заранее узнать, осилю ли я его.

Вообще-то я не собирался выкладывать серебро из одного своего кармана. Но едва заикнулся, что неплохо бы нам с ним устроить складчину, как с удивлением узнал – у самого Федора денег… нет. А те, которые лежат в моем подвале ему не принадлежат. Мол, решил он, что негоже присваивать себе плату за кровь государя, следовательно, владеть выжатым мною из Шуйского, невместно. Потому он и передал сто тридцать тысяч вдове. Полностью.

Но сама Марина, как принялся торопливо рассказывать Федор, поступила с деньгой весьма рачительно. Заполучив в руки огромную сумму, она не начала сорить деньгами налево и направо, взяв из них всего десять тысяч, да и то на богоугодное дело, то бишь на строительство костела, и все.

– Но у меня помимо денег Шуйского еще шестьдесят твоих тысяч, – возразил я и, кивнув на его некогда раненую руку, напомнил: – На них-то твоя собственная кровь.

– Но не мог же я вовсе ничего не дать ей, яко жених. Чай, такую царицу в жены беру. Вот и порешил, что и оное серебро ее. Потому знай, на твою встречу и пир не я – она мне пять тысяч выделила.

– Благодарствую, – вздохнул я.

– Осуждаешь? – хмуро осведомился он.

– Ну что ты, – грустно усмехнулся я. – Скорее… восхищаюсь наияснейшей. Потрясающая женщина, – Федор недоверчиво уставился на меня. Пришлось пояснить. – В смысле вытрясла из тебя все, что могла, – и я озадаченно почесал в затылке.

Получается, мне остается еще и радоваться тому, что пан Мнишек укатил в Самбор раньше, чем успел узнать про годуновский подарок. Думается, лишь по этой причине сундуки с серебром и золотом продолжают находиться у меня. Да и в Москве тоже. Узнай о них ясновельможный и они бы давно тю-тю. Ищи-свищи их… в районе Львивщины. Удивительно одно: отчего Марина до сих пор не сообщила о деньгах отцу? Непонятно. А что он ничего о них не знает – однозначно, иначе давно вернулся обратно.

Удивительно, как она сама их до сих пор не промотала. А впрочем, не иначе как девочка перестроилась, на время смирив свою любовь к роскоши с целью подстроиться к новому партнеру. Но Годунову это пояснять нет смысла. Не поверит, решит будто я вновь на нее наговариваю. Оставалось развести руками и с невинным видом поинтересоваться, отчего бы ей не профинансировать свою собственную свадьбу, а венчание на трон ладно, пойдет за мой счет.

– Да у меня о таковском говорить с нею язык не повернется! – возмутился он.

– И не надо, – пожал я плечами. – Главное, согласие дай, а предложить могу и я.

– Нет, – отрезал он. – Негоже невесте свою собственную свадьбу оплачивать. Чай я не хужее Димитрия.

– Про оплату твоего венчания на царство мне, полагаю, и заикаться не стоит? – осведомился я.

– Верно, не стоит, – подтвердил он и, глядя на мое помрачневшее лицо, осведомился. – Так чего с серебрецом-то? Возможешь сыскать али как?

– Али как – это новая подать? – уточнил я.

Он неопределенно мотнул головой и сконфуженно пробормотал:

– Всех на Руси никогда не накормишь.

– Это точно, – покладисто согласился я. – Правда, мне казалось, что государь должен хотя бы стремиться к этому. Ну, к примеру, как твой покойный батюшка, – и не удержался, позволив себе съязвить. – А впрочем, костел для Руси куда важнее, нежели пара-тройка тысяч голодных пацанят. Авось доселе не сдохли, ну и дальше выживут… может быть. Даже вопреки твоей неустанной заботе о них.

Зря я, конечно с ним так. Чересчур резковато. Забылся. Но Федор мне мигом напомнил кто есть кто. Ох, как он вскипел, мгновенно перейдя в атаку. Дескать, не хотел он о том говорить, памятуя, сколь добра я для него ранее сотворил. Но деваться некуда, ибо я в последнее время излиха о себе возомнил, а меж тем….

И понеслось. Чего я не услышал от него. И что как советчик никуда не гожусь, и как управляющий приказами тоже из рук вон плох. И не просто попреки, но каждый с конкретными примерами. Мол, прислушался он к моим рекомендациям, назначил на высокие должности объезжих голов стрелецких командиров, и каков результат? От татей в Москве житья нет.

Я припомнил мужичка, слова Певуши, и покаянно вздохнул – снова мне крыть нечем. А Федор, вдохновленный моим виноватым видом, продолжал. Оказывается, забрав из Аптекарского приказа немалую деньгу на учебу стрелецких полков, я вновь допустил просчет, решил сэкономить на закупке лечебных растений, а русские травы пускай и схожи по внешнему виду с европейскими, но качеством несравнимо хуже, потому и зелья из них по своим целебным свойствам не в пример слабее прежних. В результате Марина Юрьевна и скинула сына.

Я поднял голову, озадаченно глядя на него. Чего-чего, но такого услышать, признаться, никак не ожидал…. Очень захотелось осведомиться, уподобясь Шурику из Кавказской пленницы, как насчет мечети, тоже я развалил. Годунов же воодушевленно вещал далее, постепенно распаляясь все сильнее и сильнее.

Дескать, и проехать государыне-царице по столице не в мочь – вонь повсюду страшенная. А ведь он именно мне поручил ведать Москву, что включает в себя не токмо бережение града от лихих людишек, но и остальное.

Оправдываться я не стал, хотя поручение ведать Москву мне что-то не припоминалось. Ну да ладно, и мечеть я развалил, быть посему. Одно смешно – замечание насчет вони. Нет, не само по себе, а кто его сделал. В Кракове или Варшаве, судя по рассказам моих ребят из «Золотого колеса», ее куда больше. Про выкидыш вообще нет слов. В смысле цензурных. Но сдержался, смолчал. Скрепя сердце я даже покаялся. Мол, виноват, дай срок, исправлюсь.

– Какой? – зло выпалил Федор. – Сколь лет тебе надобно?

Я быстро прикинул. Гм, а ведь если я этим займусь, получится весьма недурственно. Прекрасный повод воочию доказать престолоблюстителю, кто из ху. В смысле кто из его советников способен одним языком трепать, да и то выдает сплошные глупости, а кто умеет успешно решать практические дела. Конечно, придется попыхтеть, но ничего – овчинка выделки стоит.

– Семь, – спокойно ответил я. – Но не лет, а дней.

Годунов опешил, недоверчиво переспросив:

– А ты, часом, не погорячился, княже? Окольничий князь Гундоров, кой в голове Нового земского двора, токмо руками разводит, а ты, эвон, за одну седмицу вознамерился всю татьбу извести?

– Не всю, – возразил я. – Поверь, государь, полностью ее искоренить не в человеческих силах. Но на восьмой день, обещаю, улучшение наступит. Да и вонять на улицах будет гораздо меньше. Но тебе придется доверить мне оба Земских двора, чтоб не получилось как… с указом о судьях.

– А потерьки отечества не боишься? – криво ухмыльнулся он, пояснив: – На них обычно бояр не ставят, не по чину.

– Ничего, – пренебрежительно махнул я рукой. – Когда речь идет о том, чтоб сослужить добрую службу своему государю, о чинах думать не пристало. К тому же у меня твои советники за последнее время немало грехов отыскали, а посему будем считать, что мне такая служба в наказание.

– Ну, тогда забирай, – согласился он, предупредив: – Но гляди, спрошу по всей строгости, и на старые заслуги не взгляну.

– Не сомневаюсь, – хмыкнул я, добавив про себя, что этим меня не испугать, ибо он, по моему разумению, давно на них не глядит.