За последнюю неделю обстановка настолько осложнилась, что оборонявшая город оперативная группа генерала Вернера Кемпфа приказом Гитлера была спешно преобразована в третью полевую армию с задачей: удержать Харьков любой ценой.

Расторопные штабисты из нового армейского управления попытались зачислить полковника Крюгеля в свой инженерный отдел, но последовал телефонный окрик штандартенфюрера Бергера: «Не трогать!» С ним боялись связываться даже высокопоставленные генералы, как-никак, он приходится двоюродным братом группенфюреру Бергеру — заместителю самого Кальтенбруннера.

Бергер пояснил, что оставляет при себе оберста Крюгеля потому, что дело, которое им поручено, в одинаковой степени разделяет между ними особую государственную, имперской важности ответственность. Штандартенфюрер, как и всегда, выражал свои мысли веско, с витиеватой значительностью.

Впрочем, сам Крюгель усматривал за этим нечто другое: «старина Хельмут» желал иметь под рукой удобного собутыльника. Штандартенфюрер, страдавший пристрастием к выпивке, в последнее время отбросил всякие тормоза и пил напропалую. Подчиненные, как он резонно полагал, ему в компанию не годились. С Гансом Крюгелем он пил по вечерам, на равной ноге, тем более что полковник держался крепко, а хмелея, становился молчаливым, почтительно, со вниманием выслушивал длинные речи эсэсовского ветерана, в которых частенько проскальзывали весьма рискованные суждения.

Хотя, может быть, как доверительно сообщил штандартенфюрер, тут и впрямь были замешаны интересы его, Крюгеля, личной безопасности. Почему бы нет, ведь именно в его голове держались сведения, которых не знал никто другой и за которые дорого дало бы советское командование.

Что ж, если даже опека — Крюгель не возражал. Говорят же русские: «Береженого бог бережет». А ему очень следует поберечься, хотя бы ради ближайшей перспективы. Остров Узедом, Пенемюнде действительно удел избранных, уже не говоря о том, что начнется новая жизнь, полная высокого смысла, не в пример теперешнему опасному прозябанию.

Уже который день Крюгель чувствовал угнетающую опустошенность, измотанность. И шло это не от физической усталости и даже не от постоянной опасности, связанной с поспешным минированием, — иногда под огнем, бомбежкой, пренебрегая элементарными требованиями технических инструкций.

Он считал пакостным то самое дело «имперской важности», которым занимался. Он считал его грязным и аморальным, никоим образом не связанным с военной необходимостью. Он много думал и все больше приходил к выводу, что пресловутая теория «спонтанной жестокости», проповедуемая Бергером и его единоутробниками — эсэсовцами, не болеем чем бред озверевших от злобы обреченных висельников. Бред опасный, гибельный для нации не только в трагическом настоящем, но и в будущем.

И честно говоря, он боялся за себя. Потому что знал: будущее рано или поздно предъявит ему лично свой страшный счет, от которого он потом никуда не уйдет, ибо не может уйти человек от суда собственной совести.

Как ни странно, он начинал привыкать к регулярным вечерним попойкам — коньяк хоть на несколько часов выводил его из состояния мрачной самопожирающей депрессии. Иногда ему начинало казаться, что он очень близок к жизненному финалу и что именно Харьков, заминированный им, станет его собственным бесславным концом.

Поздно возвращаясь от Бергера, он уже не один раз с жадным интересом включал радиоприемник, слушая приглушенные передачи Союза немецких офицеров. Удивлялся знакомым фамилиям пленных генералов: фон Зейдлиц, Хоовен, фон Даниэльс. Были даже дивизионные инженеры, которых он знал лично — Гетц, Штеслейн… Нет, плен его не устраивал, он не был готов к нему, да и просто не был способен на это.

Город наводнили войска, они затрудняли минирование, уже не говоря о том, что на многих объектах после окончания работ приходилось выставлять предупреждающие посты. Первоначальные схемы и расчеты летели к черту, технических средств не хватало, а один из трех саперных батальонов так и не поступил в распоряжение Крюгеля — его прямо из эшелона бросили на передовую, в район хаотических развалин Тракторного завода.

Штандартенфюрер Бергер стервенел с каждым днем, нередко напиваясь теперь с самого утра. Впрочем, делами Крюгеля он почти не интересовался: у эсэсовской айнзатцкрманды, зондеркоманды СД и групп полевого гестапо полно было своих забот в городе, который уже напоминал осажденную крепость (оставались только две дороги на юго-запад).

Находясь под крылышком штандартенфюрера в одном с ним особняке, Крюгель тем не менее не испытывал особого удовольствия, не говоря уже о комфорте. Сквозь зарешеченное окно в его комнату на первом этаже постоянно доносились сo двора гвалт и ругань полупьяных эсэсовцев, визг тормозов на полном ходу въезжающих машин, а после обеда, как правило, душераздирающие вопли из подвала, где пытали разного рода дезертиров и диверсантов. В такие минуты Крюгель обычно включал на полную громкость радиоприемник или, плюнув, уходил в свой автовзвод на соседнем переулке, пользуясь, как и сам Бергер, ключом от потайной двери. Это была его единственная привилегия в кошмарном содоме, какой являл собой эсэсовский особняк.

В этот вечер Крюгель вернулся после одиннадцати и, минуя постовых во дворе, с облегчением взглянул на темные окна второго этажа — штандартенфюрера не было в кабинете.

Войдя к себе в комнату, Крюгель включил аккумуляторный ночник, выпил полстакана коньяка, и, не мешкая, занялся делом, которое ежедневно, как ни странно, доставляло ему тайное удовлетворение. Он корректировал по итогам рабочего дня схему минирования, убеждаясь всякий раз, что она все больше отличалась от того графически четкого совершенно секретного чертежа, какой он неделю назад вручил Хельмуту Бергеру, расписавшись в регистрационном журнале.

Жизнь вносила существенные коррективы и одновременно тем самым вводила в заблуждение твердолобого самоуверенного Бергера, и эти отклонения от расчетных планов, этот естественный обман был отчего-то приятен Крюгелю. Хотя, в сущности, места расстановки фугасов или даже количество мин на том или ином объекте не имели практического значения.

А он все-таки немножко гордился: истинная схема находится у него, а не у всесильного штандартенфюрера. Именно он, а не эсэсовец Бергер владеет подлинной тайной, а следовательно, реальной решающей силой.

Зато штандартенфюрер, эмиссар Кальтенбруннера, хорошо знал, когда и как распорядиться этой силой, а он, армейский оберст, изощренный в технике инженер, — не знал. Пока совершенно не знал… Может быть, потому, что не обладал соответствующим характером, ибо известно, что сила подчиняется характеру. А не наоборот.

Бергер появился в полночь. Сначала во двор въехал штабной бронеавтомобиль, затем загремели гусеницы бронетранспортера охраны. Против обыкновения, штандартенфюрер не стал подниматься на второй этаж в кабинет, а прямо с лестничной клетки повернул направо, в гости к оберсту, очевидно заметив свет в его комнате.

Он был уже изрядно пьян и в правой руке двумя пальцами держал за горлышко пузатую бутылку своего неизменного «камю».

Вошедшему следом адъютанту-гауптштурмфюреру Бергер приказал подать в эту комнату дополнительный свет с аварийного щитка и отослал прочь.

Даже не сказав Крюгелю обычного «прозит»! штандартенфюрер залпом выпил рюмку коньяку и в течение нескольких минут молча, осоловело глядел в окно. Был он, очевидно, чем-то расстроен. Пробурчал глухо:

— Сидишь, как в клетке… Не люблю решетки. Убери!

Крюгель поднялся, отщелкнул внутренний засов раздвижной пластинчатой решетки. Со скрежетом сдавил ее, закрепил на оконном косяке.

— Может, распахнуть окно?

— Не надо. Там внизу часовой — ему будет слышно.

Ну ясно: опять следует ожидать «просветительные речи» о сущности германского духа, выражение которого в упоении властью, в «высшем достижении динамического космополитизма»… Унд зо вайтер… Крюгель уже знал, что в тридцатых годах Хельмут Бергер последовательно занимал должности гауштабсамтлейтера и гаулейтера Мюнхена, где и поднаторел основательно на многочисленных публичных выступлениях. Оберст даже всерьез подозревал, что Бергер репетирует перед ним свои давние полузабытые речи, каждый раз варьируя проблемные вопросы теории национал-социалистского движения. Судя по предыдущим вечерам, штандартенфюрер, надо отдать ему должное, неплохо в свое время проштудировал Шпенглера, Гаусгофера, Розенберга, а уж «Майн кампф» знал почти всю поцитатно.

Наполняя очередную рюмку, Бергер приметил на столе газету. Это была «Фолькишер беобахтер» за 30 мая 1943 года с нашумевшей статьей министра вооружений Шпеера (Крюгель вчера отыскал и выпросил эту газету в армейском отделе пропаганды). Статья посвящалась уже якобы созданному оружию возмездия.

Пьяно щурясь, штандартенфюрер вслух прочитал броский заголовок:

— «Когда придет время сводить счеты — все будет отомщено!» — Икнул, укоризненно погрозил пальцем Крюгелю: — Значит, надеешься, оберст? Будешь строить ракеты? А я не верю. Это все пустая болтовня. Никакие ракеты не помогут — только железный дух солдата решает войну. Только! А вот у тебя, Ганс, его и нет, этого железного духа. Не пугайся, это я по-дружески.

«С чего его сегодня так круто понесло? — обеспокоенно подумал Крюгель. Теорию вдруг побоку и сразу — оскорбительные намеки. Видно, вечером где-то провалился со своей очередной „санитарной акцией“. Фронтовики нынче обозлены и ожесточены».

— Не понимаю вас, штандартенфюрер…

— А тут и понимать нечего. — Бергер поднялся, закурил сигарету и подошел к окну, прислонившись лбом к холодной пластине свернутой решетки. Не оборачиваясь, спросил: — Почему ты, полковник вермахта, так и не вступил в НСДАП? Только честно.

— Я просто не считал себя достойным быть в ней… Ведь я одно время состоял в социал-демократической партии. А это, согласитесь, пятно?

— Ответ правильный, откровенный, — хмыкнул штандартенфюрер. — Особенно что касается быть достойным партии фюрера. Но помни, Ганс, не будучи моим партайгеноссе, ты обязан разделять идеи и взгляды НСДАП. Обязан, как полковник вермахта.

— Я их разделяю, штандартенфюрер!

— Черта с два. Мне доложили, что ты освободил сегодня от расстрела трех местных жителей и тем самым нарушил мой приказ. Это нечестная игра, оберст! Мы же договорились работать дружно, рука об руку?

— Но они были абсолютно невиновны! Они просто случайно подошли к объекту минирования и даже не пересекли запретной зоны. Я проверил.

— Это не твоя функция, оберст! Ты должен заниматься своими хлопушками и не совать нос в дела карательных органов. Неужели это не ясно? А впрочем, не в этом дело… — Штандартенфюрер вернулся к столу, наполнил доверху обе рюмки, миролюбиво подвинул одну из них Крюгелю. Усмехнулся с подчеркнутой снисходительностью. — Конечно, мы все сейчас издерганы до предела. Я это понимаю… Но скажу тебе честно, как фронтовик фронтовику, в том, что ты скис и потерял солдатскую жесткость, не только твоя, но и моя вина. Я не оказал на тебя должного укрепляющего влияния. Вернее, это влияние до сих пор было только односторонним, только в теоретическом плане. Убежден, что ты многое усвоил из наших предыдущих ночных бесед и еще не раз будешь благодарен мне за это… Но… — Штандартенфюрер вскочил со стула и, включив свой «стрессовый тормоз», бессмысленно тараща глаза на стену, повторил несколько раз: — Абер… абер… абер…

Крюгель интуитивно съежился, предчувствуя, что сейчас за этим многозначительным «абер» непременно последует не только очередная теоретическая тирада, но и… нечто изощренно-жалящее, неприятное и оскорбительное. Он достаточно хорошо знал штандартенфюрера Бергера, чтобы понять и оценить злорадный блеск в его бесцветных глазах.

На этот раз Хельмут Бергер довольно кратко и популярно изложил теорию «типологии личности» геббельсовского любимца Эриха Иенша. Все просто: человечество состоит из двух психологических типов — «интегрированного» — собранного, волевого, целеустремленного и «дезинтегрированного» — хлипкого, неустойчивого фантазера и романтика, плода полярного смешения рас. «Дезинтегрированный» тип или «тип С» нуждается в особо активном воспитательном воздействии, в первую очередь — в закалке чувств.

И если первый тип — «истинный ариец», при неудачах мобилизуется, ожесточается, то второй «тип С» — падает духом, испытывая жалость и сострадание.

Жалость — на первый взгляд, безобидная, а на самом деле страшная и пагубная слабость. Тот, кто жалеет врага, предает своих.

Какая между всем этим связь и каков общий логический вывод? И есть ли он, этот вывод?

Безусловно, есть. Те трое русских, которых сегодня сострадательно отпустили с места секретного минирования, завтра будут непременно стрелять в немцев. Безжалостно и без промаха.

— Но это были женщины! — не выдержал Крюгель, ощущая на висках ручейки горячего пота.

— Они тоже умеют стрелять, — отрезал штандартенфюрер. — И я уверен: будут стрелять!

Бергер поставил коньяк и трезво, игриво взглянул на взбудораженного, притихшего оберста. Штандартенфюрер явно издевался над ним, щеголяя красноречием. Взгляд его говорил: потерпи, голубчик, это еще далеко не все!

— Ты не обижайся, мой дорогой Ганс, но в тебе определенно есть что-то от этого слабого «дезинтегрированного типа». Может быть, на тебя пагубно повлияло кратковременное пребывание среди большевиков, а может — какое-то давнее кровосмешение. Нет, нет! Ты не волнуйся, я этого не утверждаю. Это лишь в порядке слабой гипотезы. Я хочу сказать о главном: тебе необходимо помочь, и я обязан тебе помочь. Тебе крайне необходим эмоциональный тренинг для закалки чувств. Я это упустил раньше, но еще есть возможность все наверстать. С завтрашнего дня я буду тебя непременно приглашать на допросы в подвал, в наш так называемый операционный зал. Нет, уж ты не отказывайся, потому что, сам видишь, я делаю это из добрых побуждений. Хотя айн момент! Зачем откладывать на завтра, когда начать можно сегодня? Прямо сейчас. Ты не возражаешь?

— Уже поздно, штандартенфюрер… — промямлил Крюгель, с ужасом наблюдая, как пьяные глаза Бергера наливаются дьявольским огнем.

— На войне бывает поздно только в одном случае: после смерти, — меланхолично заметил штандартенфюрер и крутнул ручку телефона. — Караульное? Говорит Бергер. Пришлите-ка в кабинет оберста Крюгеля кого-нибудь из нашего подвала. Разумеется, арестованного. Ну хотя бы из первой камеры того русского разведчика с разбитой губой. Переводчик у нас есть. Да, и пришлите, конечно, чемоданчик с инструментами. Это пусть захватит унтершарфюрер Буземан.

С внутренним содроганием Крюгель представил себе этот тренинг: белое от бешенства лицо штандартенфюрера, сдавленные стоны, кровь на полу и на стенах комнаты, в которой ему придется спать… Надо было найти мужество теперь, чтобы потом не потерять самого себя. Он встал, чопорно, по-офицерски дернул подбородком:

— Герр штандартенфюрер! Я прошу освободить меня от участия…

— Освободить?! — взревел Бергер, яростно раздувая ноздри. — А кто будет освобождать меня? Я тебя спрашиваю, полковник Крюгель. Кто? Или вы, армейские чистоплюи, думаете, что эта грязная работа — только наш удел? И что мы не люди, а звери, лишенные человеческих чувств? Нет, мы — железная основа нации, люди более, чем вы, хлюпики-интеллигенты, сопливые романтики. И советую запомнить, Крюгель: я — это не ты, я не способен освобождать никого! — Выплеснув ярость, штандартенфюрер сразу остыл, обычным ленивым движением опять потянулся за коньяком. Щелкнул зажигалкой. — Извини, Ганс. Но ты иногда говоришь непростительные глупости. И если ты расцениваешь предстоящую маленькую экзекуцию, как мое тебе наказание, то это тоже глупость. К твоему сведению, я обычно за невыполнение моих приказов, расстреливаю. Даже офицеров. Видишь, как тебе повезло? — Бергер потер виски, пожаловался: — Чертовски болит голова! Давай выпьем и немного развеемся. Клянусь дьяволом, уже после этой экзекуции ты впредь не выпустишь из своих рук ни одного русского! Прозит!

«Да… — устало и обреченно подумал Крюгель. — Вот теперь это будет самое настоящее блюттауфе — кровавое эсэсовское крещение… Что поделаешь, обстоятельства иногда бывают сильнее нас…»

Он даже не взглянул на вошедших, и когда поднял голову, то увидел справа от двери недовольно зевавшего эсэсовца. Впрочем, он был готов к «работе», судя по закатанным рукавам льняного мундира.

А русский его опять удивил, как и в тот первый раз, неделю назад: какая-то странная жгучая пристальность виделась в его прищуренных глазах. Держался с прежней независимостью, только, пожалуй, без той демонстративной вызывающей ненависти, которая тогда, помнится, словно бы обожгла Крюгеля. Надо полагать, подручные Бергера уже сбили ему спесь.

— Азиат-унтерменш! — презрительно скривился штандартенфюрер. — Но дьявольски вынослив: прекрасно выдержал два моих сеанса. Очень жаль, что время не позволяет использовать его по намеченному варианту. Я хотел на нем крупно сыграть. Скоро начнем очищать от них подвал.

Он взял чемоданчик из рук коренастого унтершарфюрера, показал на дверь: можешь идти спать.

Крюгель продолжал разглядывать пленного русского, с удивлением сознавая, что все время пытается сравнить его с кем-то из знакомых раньше. Разумеется, не из немцев — это был типично сибирский тип. Широкий нос, широкоскулое лицо, широко расставленные глаза — вся физиономия, будто приплюснутая сверху. В свое время он много встречал таких лиц в Черемше, да и, в конце концов, все русские чем-то похожи друг на друга.

Бергер подал оберсту блестящую стальную цепочку и сказал, точнее, приказал:

— Пристегни его к дверной ручке, а то он способен бросаться, как бульдог. Я это знаю. Кстати, спроси его, назовет ли он наконец свою фамилию? Хотя бы перед смертью.

Услышав ответ, Крюгель криво усмехнулся.

— Он матерится, штандартенфюрер.

— А что это такое?

— Это непереводимое, но очень грязное ругательство. С упоминанием бога, вашей матери и всех ваших родственников.

— Доннер веттер! — удивился Бергер. — А этот мерзавец, наш штатный переводчик, уверял меня, что это какое-то азиатское заклинание. Ну что ж, придется ответить на оскорбление этому паршивому недоноску.

Штандартенфюрер вынул из чемодана хлыст — стальной тросик, обвитый кожей, шагнул вперед, пошатываясь и прикидывая расстояние и… замер с поднятой рукой — во дворе, совсем рядом, грохнул выстрел.

Он успел обернуться к окну, вместе с дребезгом стекла в комнату вошла автоматная очередь — Хельмут Бергер, словно бы переломившись, медленно осел и упал к ногам пленного.

Погас свет, взрывы гранат во дворе вспыхивали частыми огненными языками, захлебываясь, трещали автоматы, на втором этаже из кабинета Бергера басовито и солидно застрочил пулемет.

Под окном что-то взорвалось, загорелось, комнату залил густой багровый свет. В отсветах пламени силуэт пленного был четко виден на фоне белой двери, пули секли штукатурку со стен, а русский стоял в рост, смотрел в окно, широко распахнув глаза. Крюгель, вспомнив про стальную цепочку, метнулся к двери, освободил руки пленного и крикнул ему в лицо:

— Ложись!

И тут же почувствовал ошеломляюще сильный удар в плечо. Падая, он решил, что это, наверное, русский разведчик толкнул его, однако, уже очутившись на полу, понял, что ранен.

Русский, стоя на четвереньках, торопливо вынимал пистолет из кобуры штандартенфюрера Бергера. Он улыбался, и странно, жутко было видеть его лицо, окровавленное, окрашенное зловещими багряными бликами, темный провал рта без единого зуба…

Крюгель машинально сунул руку за борт мундира, чувствуя липкую кровь и нащупывая в кармане вчетверо сложенную схему минирования, его личную рабочую схему, о которой не знал никто, даже Бергер. Это прикосновение будто встряхнуло, сразу отрезвило его. Он вдруг совершенно ясно понял, что между пленным русским разведчиком и секретной инженерной схемой все эти дни существовала невидимая, но очень прочная, почти всесильная связь, и к этой связи сам оберст Крюгель был только причастен, сам зависел от ее магически-необъяснимых фатальных проявлений.

Он должен был сейчас сделать то, что, может быть, помимо его воли, было предопределено судьбами тысяч людей с их жизнью и смертью, судьбами и законами войны. И даже, он это не исключал — велением самой справедливости.

— Слушай, солдат! Возьми! Это план минирования города. Уходи и доложи своему командованию. Пробирайся на Лысую гору. Иди направо по коридору, там, в тупике, дверь. Ключ от нее — на столе.

Пленный без удивления принял бумагу, быстро упрятал ее за пазуху. Потом склонился над Крюгелем, приподняв ему голову, вгляделся все тем же распахнутым взглядом, в котором горела колючая пристальность одержимого.

— Я узнал тебя… Еще тогда узнал! Ты наш. Верно, ты ведь наш?

— Нет, я не ваш, — резко сказал Крюгель. — Я немец. И делаю это только ради Германии. Беги!

У Крюгеля еще хватило сил выбраться в коридор и проползти там несколько метров — ему хотелось лично удостовериться, что пленный разведчик благополучно ушел.

Перестрелка стихла. Пахло порохом, на лестницах топали кованые каблуки, мелькали желтые пятна карманных фонарей. Кто-то истошно орал во дворе: «Оберст Крюгель!»

Оказалось, его разыскивал прыщавый унтершарфюрер, тот самый, что конвоировал ночью пленного русского разведчика.

— Буземан?

— Яволь, герр оберст! Вы живы? — обрадованно гаркнул эсэсовец. — Сущий ад, герр оберст: штандартенфюрер убит, за вами тоже шла охота.

Он приподнял Крюгеля, прислонил к стене, не проявляя, впрочем, особого участия. Дескать, ранение не серьезное, слава богу, легко отделались.

— Охота за мной? — удивился Крюгель.

— Так точно! Там, во дворе, уложена вся диверсионная команда этих ночных дьяволов. Среди них был один из наших — гауптшарфюрер. Они захватили его в качестве поводыря. Так вот он сообщил, что охота была организована именно на вас.

— Не может быть… — болезненно поморщился Крюгель. — Наверняка он путает, допросите его еще раз.

— О ля-ля! — присвистнул эсэсовец. — К сожалению, это невозможно, герр оберст. Он тоже уже мертв. А мертвых, как известно, допрашивают только архангелы. Потерпите еще минут пять, я побегу за санитарами.

…В окнах на уцелевших стеклах появилась тусклая желтизна, над цементным полом тянул сквозняк — начинался рассвет.