Перед уходом Миша толкнул дверь в соседнюю комнату и крикнул лежавшему на полу пану профессору:

— Эй, старик! Ты тут не рыпайся, не вертухайся! Имей в виду, я под дверью оставлю взрывчатку. Полезешь — взлетишь к чертовой матери вместе со своей буржуйской хибарой. Лежи смирно, мы скоро вернемся.

На крыльце долго стояли молча, вглядываясь в багровые, испятнанные пожарами очертания городских кварталов. Цугфюрер Кортиц-Корытин сидел на нижней ступеньке, угрюмо сопел, похожий на зловещего монаха в своем черном плаще и широкополой шляпе, которую Зайченко нахлобучил ему на самые уши.

Настроение у ребят было не из бодрых. Каждый понимал, предстоит лезть к дьяволу на рога, врываться в какой-то дом, кого-то хватать, в кого-то стрелять не зная ни объекта, ни дороги к нему, не имея даже предварительного плана и полагаясь только на добровольную (а может, коварно предложенную?) помощь матерого эсэсовца. Все это очень попахивало авантюрой…

Но и другого выхода не было, просто не существовало другого выхода!

— Надо, пожалуй, послать Миколу по цепочке. Вызвать по тревоге кое-кого из наших… — тихо, не очень уверенно предложил Слетко.

— А зачем? — резко спросил Миша — Жареный.

— Мало нас для такого дела.

Лейтенант усмехнулся, блеснув в темноте металлическими вставными зубами.

— Времени нет, Павло! Сейчас ночь короткая. Ну, а кроме того, нас столько, сколько нужно. Я, например, на ночные вылазки больше четырех не беру, иначе в темноте своих же перестреляешь. — Он вдруг щелкнул зажигалкой, безбоязненно, не таясь, прикурил и, прыгнув, уселся на деревянные перила. — А знаете что? Мне кажется, командовать должен я, иначе мы зашьемся на первом же патруле. Не обижайся, Павло, но ты не годишься для ночной резни. А мне не впервой, я здесь все улицы и подворотни излазил, все развалины носом перепахал.

Слетко это, конечно, обидело. Но скорее не само предложение, а дерзкая, бесцеремонная прямота, с которой оно было высказано. Как в дворовой ребячьей прибаутке: «Командиров нам не надо, командиром буду я». А с другой стороны — Слетко понимал: бесшабашный «летун» прав. Ему, человеку военному, главарю известных в городе отчаянных ночных «флибустьеров», сейчас и карты в руки.

Как ни странно, Слетко заинтриговала реакция гауптшарфюрера: похоже, самонадеянное предложение Миши обрадовало Кортица (приподнял голову, удовлетворенно кашлянул). Как это понимать? Он наверняка делает ставку на какие-то человеческие слабости, на командирские изъяны «флибустьера». Какие же? Ну, это ясно: горячность, нетерпеливость, опрометчивость. Эсэсман явно рассчитывает на них, и именно с этой стороны Мишу надо основательно страховать. На каждом шагу.

— Ладно, — сказал Слетко. — Договорились. Назначаю тебя командиром группы. Но имей в виду: я — комиссар. И без моего согласия, чтоб ни одно твое решение…

— О чем разговор, Павло? — весело перебил Миша. — Я ж ответственный человек и своих никогда не подводил! Это вот они, боши-воши, на меня недовольство имеют. Я им давно поперек горла встал. Верно, эсэсман? — Миша нагнулся, поддел под бок Кортица. Желчно сказал: — Бодрее держись, иуда! И вообще,_ радуйся: ежели я командир, стало быть, успех обеспечен. Тебе прямая выгода — покоптишь белый свет еще несколько лишних дней.

— Мне все едино… — хрипло выдавил гауптшарфюрер.

— Врешь, эсэсман! Я ведь насквозь тебя вижу в отлично понимаю, что ты задумал. Но заруби себе на носу: Мишку — Жареного еще ни один немец в Харькове но объегорил. Ни один! Правда, застрелить пытались, в том числе ты две пули мне всадил.

— Первый раз тебя вижу!.. — испуганно шатнулся Кортиц.

— Ты меня первый, а я тебя — второй. И, думаю, последний. Или, может, забыл как достреливал наших раненых под окнами больницы? Нынче весной. Ну, вспомнил?

Гауптшарфюрер дернулся, привстал, потом снова сел — нервы у него явно сдавали. Значит, эти мстители следили за ним давно, еще с марта… И вряд ли теперь упустят, уж слишком длинный хвост намотали. Вот от чего, оказывается, бешеная злоба в глазах этого парня с пошкрябаннои обожженной щекой!

Но все-таки надо держаться любой ценой, а главное — сохранять спокойствие. В конце концов, выигрывает тот, у кого окажется больше выдержки, самообладания. Ведь не он, а они приняли его план, он их должен вести по темным улицам средь развалин и пожарищ. Так что еще неизвестно, кто у кого в руках…

— Я исполнял приказ, — заученно буркнул цугфюрер.

— Приказ?! — взбеленился, прыгнул с перил Миша. — Это ты у немцев научился, продажная шкура? Запомни: предателям не дают приказы, предатель продается один раз, а уж потом просто гадит, выворачивает наизнанку свою черную душу. Смердит, покуда, как тифозную вшу, его не приберут к ногтю.

— Я присягал…

— Ты, гнида, присягал?! Да ты присягаешь в каждом солдатском сортире! — Без замаха Миша чуть было не опустил пистолетную, рукоятку на шляпу, но, как и недавно в комнате, руку его цепко перехватил Слетко.

— Кончай треп, командир! Надо действовать.

А Миша уже улыбался, показывая свои железные зубы. Поразительная была у него натура: огонь и лед рядом. Без всякого перехода и без наигрыша.

Стоявший в тени молчаливый Микола Зайченко неожиданно пошутил:

— Веселый у нас командир! Бравый. Боевую речуху толкнул.

— Правильно, Микола, — отозвался Миша. — Это и была моя речь перед боем. Только но для вас, а для него, для эсэсмана, — вы же давеча не давали мне рта раскрыть. А он вот начуфырился, я же чувствую. За дурачков нас принимает. — Он махнул с крыльца на землю и пальцем резко снизу ударил но подбородку Кортица, поднимая эсэсовца со ступеньки. — Ты все понял, герр гаупшарфюрер? И еще специально для твоего сведения: воевать сегодня будем грамотно, умно и смело. Как положено действуют две группы — группа захвата и группа прикрытия. В каждой по четыре человека. Начнем по моему сигналу.

Это было неожиданно не только для эсэсовца, но и Слетко, Зайченко тоже несколько опешили: что за странная арифметика?

— Ты подожди, ты объясни! — недовольно шагнул Слетко. Он начал жалеть, что, пожалуй, слишком легко поддался на доводы напористого «флибустьера». Его определенно заносит с самого начала. А что будет дальше?

— И вы не поняли? — хохотнул командир. — Все очень просто: неужели вы думаете, что Мишка-летун ходит в одиночку по ночному городу? У меня тут недалеко в развалинах мои боевики припрятаны. Молодец к молодцу. Недаром их немцы называют «нахте гешпенстер». Ну-ка переведи, цугфюрер!

— Ночные призраки… — нехотя буркнул Кортиц.

— Верно, паскуда. Соображаешь по-немецки. Ну, а теперь раздевайся.

— Как?! — не понял эсэсовец.

— А так. Как вы раздеваете наших перед расстрелом. До подштанников.

— Но я же… Но мы же решили… — Кортица сразу начал колотить озноб.

Миша сдернул с него шляпу, сорвал и бросил на крыльцо плащ.

— Снимай мундир, живо! Ишь ты, «мы решили»! Здесь решаю я, командир. И не мандражируй, не тронем, время твое еще не пришло. Мундир твой надену я, а о тебя хватит плаща и шляпы. Буду вас всех троих конвоировать.

Теперь дело пошло веселее. Уже через десять минут вооруженная плоскими немецкими автоматами, что хранились на чердаке слетковского дома, группа появилась из переулка и гуськом стала спускаться к деревянным кладкам через Лопань.

На левобережье — глухие, по-деревенски заросшие травой пустынные улицы. Кое-где давние и свежие воронки, черно-белые осыпи разрушенных домов, выползающие за палисадники, и стойкий странный запах, забивающий гарь, — сладковатый запах печеных яблок. Впрочем, он держался по всем городским окраинам: в последние дни голодные горожане, имеющие сады, перешли на яблоки, жарили-парили, пекли их вместо давно забытой картошки.

Перед тем как пересечь Клочковскую, остановились. Впереди был крутой склон холма, на котором «пуп города»: тесные кварталы серых кубических зданий, создававших вместе с Госпромом когда-то еще до войны архитектурную славу «железобетонного Харькова». Немцы этот район патрулировали жестко и круглосуточно — держали здесь крупные штабы. А на подступах к центру, на скатах холма среди густого кустарника, — позиции зенитных батарей. Это было известно любому харьковчанину.

— Ты спятил, что ли? — раздраженно сказал Слетко своему командиру. — Нас же тут возьмут, как котят в мешке. Надо через Павловку заворачивать. И выходить на Шатиловку.

— Рассуждаешь правильно, комиссар! — ухмыльнулся Миша. — Я бы тоже так поступил год назад, когда хорошо не знал немцев. Видишь ли, против немцев надо действовать их же оружием: наглостью. Они настолько наглы, что за нами это качество не признают. Ну а я им за это частенько спасибо говорю. Сегодня тоже скажу.

— Нет уж дудки! — заупрямился Слетко. — Ишь психолог выискался. Командирское решение должно гарантию иметь. Здравый смысл. А ты мне байки рассказываешь.

Павло начал горячиться всерьез, Миша — Жареный тоже с ходу взвился на дыбы — что другое, а уж это он умел. Микола Зайченко, видя такое дело, предусмотрительно оттер в сторону, подальше в тень забора Корытина-Кортица — незачем пленному эсэсовцу слушать командирские распри.

Дошло до того, что Миша яростно вцепился в борта засаленного комиссарского пиджака. И тут неожиданно расхохотался:

— Ну и зануда ты, Павло! Знал бы, не стал бы с тобой связываться. Ей-богу! Да пойми, у меня ребята там сидят, вон в том доме, что на самом откосе. Все в форме фельджандармов и при круглосуточных аусвайсах — печать самого коменданта! Двое из них по-немецки шпарят не хуже твоего вонючего цугфюрера. Понял?

Слетко сразу остыл, облегченно плюнул: надо было с этого и начинать, дьявол жареный! А то растрепался про разные заумные фигли-мигли, что любят немцы и чего не любят, кого уважают и чего боятся… Боятся они силы, только силы — теперь после Сталинграда и Курска этого и доказывать не надо. Младенцу понятно.

— Силой и дурак возьмет! — настырно, но уже миролюбиво хмыкнул Миша. — А ты умом побори, смекалкой превзойди — вот это будет стоящая победа. Я люблю драться с риском и на всю катушку. Заходить, так со всех козырей. Не повезет, так вывезет.

— Боюсь я за тебя, — вздохнул Павло. — Авантюрист ты, Миша… Ну прямо жиган.

— Утро вечера мудренее! — рассмеялся тот. — Вот утром и подсчитывай, делай выводы, комиссар. А пока — рано.

По склону поднимались медленно и долго, часто затаивались, выжидали. Сначала миновали заброшенный двор, потом переползли огород и попали на отвальную кучу мусора: вонь тут стояла несусветная. Отбивались в кустах от своры одичавших собак— они бросались без лая, исподтишка, злобно, по-волчьи. Цугфюрер матерился постанывал: собаки порвали ему плащ и покусали ляжки (отбиваться он не мог, руки за спиной склепаны наручниками).

— Цыц, замолкни! — шикнул на него командир. — Не тебя, собак жалко: они от твоей крови теперь перебесятся. Форвертс, завоеватель!

И хорошенько поддал ему коленом под зад. Так, с бранью и пинками, Миша вытурил его из кустов на булыжник начавшейся улицы, очевидно разыгрывая эту сцену в расчете на возможный немецкий патруль. Впрочем, улица была безлюдна, пуста.

Он затащил их на крышу какого-то гаража и велел всем лежать тихо, без звука, пока он сходит в развалины за своими «архаровцами». По обыкновению, сверкнул в темноте зубами:

— Сосредоточьтесь покуда! Поразмышляйте. Это полезно перед делом.

Отсюда хорошо была видна вся залопаньская низина, особенно привокзальный район — там, на путях, что-то горело сильно и ярко, с частыми брызгами слепящих искр. Просматривалась и улица Свердлова, будто глубокий черный шрам на искромсанном теле города. Многое было связано у Слетко с этой улицей, которую немецкие власти еще в первую оккупацию пытались переоборудовать под «райские кущи для ветеранов-фронтовиков». Богоугодные заведения майора Филиппа подавно тоже располагались здесь.

Слетко дважды встречался с толстеньким розовощеким словаком, который любил украинское сало с чесноком и обожал французскую парфюмерию. Этот человек улыбался с утра до вечера, а может быть, даже во сне. Он нравился Павлу деловитостью: если говорил, то обязательно делал.

Ходили слухи, что Миша — Жареный однажды выпорхнул на ночные улицы именно из-под его крылышка. И что разнообразными аусвайсами, особыми пропусками и прочими не липовыми, а подлинными документами ночные «флибустьеры» обязаны круглощекому майору Филиппу — «заслуженному культуртрегеру вермахта».

Все-таки странно, что осторожный хитрый словак столь смело пошел на деловые контакты с безалаберным сорвиголовой.

А почему бы нет? Ведь и сам он, Павло Слетко, пошел на это и даже не просто пошел, а безответно доверился, поставив буквально все, что имел, на крайне рискованную карту.

Говорят, что бесшабашная смелость захватывает, завораживает, гипнотизирует других. Это — как красота в женщине…

Да при чем тут красота?! Все предельно просто — другого выхода нет.

Ведь, по сути, решается судьба города. И они, подпольщики, все — вместе с группой Миши — крохотная частица в этой огромной запутанной схватке, маленькая незримая сила, которая при удаче может решить все или — ничего не решить. Но в любом случае, даже не рассчитывая на успех, они должны действовать, стремиться вперед, рисковать — обязательно рисковать! Никто заранее не сможет сказать, где и как их попытки, усилия вольются в общий наступательный поток, но то, что они не останутся напрасными, — не подлежит сомнению. Даже бесследно погибнув, группа обязательно что-то сделает ради спасения города. В конце концов — каждый оправдает себя перед собственной совестью…

Но на душе у Павла было пасмурно, тревожно. Он, конечно, понимал, что подспудный смысл предстоящей операции, скрытая ее пружина — это дуэль между лейтенантом Мишей и пленным эсэсовским цугфюрером: кто кого перехитрит. И ставки тут неравные — эсэсману терять нечего, они теряют все. Подстраховка — дело нереальное, пустое. Жареный сейчас как бык, выскочивший из загона, а цугфюрер вроде красной тряпки. Он его всю дорогу бесит… Можно не сомневаться: Миша начихает и на исход операции, лишь бы не упустить эсэсовского палача.

Надо что-то придумать, что-то сделать… Тем более что эсэсовец явно замышляет подвох. Угрюмо сопит, старательно прячет под шляпой лицо.

Пожалуй, надо контроль за эсэсовцем взять на себя, «развязать» руки и самому Мише, он ведь даже не осознает, что, как командир, тоже связан. Он «пасет» эсэсовца, он «пастух», а не командир.

Слетко настроил себя крайне решительно, готовый пойти на любые последствия вплоть до разрыва с необузданным «флибустьером». Но, к немалому удивлению, все это не понадобилось. Вернувшийся командир молча выслушал Павла, беспечно хохотнул:

— Блажишь, комиссар? Проявляешь высокую бдительность? Ладно, не стану спорить, я ведь как-нибудь слыхал про твое знаменитое упрямство. Так и быть, «паси» эсэсмана. Но учти: ежели упустишь, до конца жизни со мной не рассчитаешься. Я долги не прощаю.

Всю улицу Данилевского — относительно свободную, не считая нескольких завалов из битого кирпича, прошли скоро, беспрепятственно, соблюдая заведенный фашистами порядок для ночных патрулей: две пары по противоположным тротуарам. По левой стороне патруль сопровождал случайно задержанных. Как положено.

Миновали Сумскую, и тут гауптшарфюрер, которого Слетко постоянно чувствовал локтем, начал проявлять нервозность. Заупрямился, ни с того ни с сего попросил закурить. Миша — Жареный, настроенный благодушно, сунул ему в рот зажженную папиросу.

— Что труханул, приятель? Или мы что-то делаем не так, как ты задумал? Выкладывай, не стесняйся.

Эсэсовец молча жевал сигарету, жадно затягиваясь. Потом сказал:

— Сейчас будет особняк, посередине квартала — направо. Двор глухой. Две проходные: одна с улицы, другая сбоку — на открытую гаражную стоянку. — Он затянулся еще несколько раз, выплюнул окурок на асфальт. Спокойно поинтересовался: — Руки не освободите?

— Нет! — отрезал Миша.

— Понимаю… — Он поежился, подталкивая плечами сползшую шляпу. Вздохнул: — Боюсь я… ох, боюсь! Тут ведь вся охрана отборная. Из зондеркоманды.

— А ты не бойся, — сказал Миша. — Свои тебя не убьют, мы тоже покуда дорожим твоей шкурой. Так что топай смелее. И без фокусов. Не то — финка в спину. За нами не заржавеет.

— Боюсь… — опять охнул цугфюрер, на этот раз с неподдельной дрожью в голосе.

Он в самом деле боялся. Однако — не смерти. Он верил в свою звезду и знал, что сегодня наверняка уцелеет. Если его не прикончили сразу, значит, он получил счастливый шанс. Как в прошлом году, когда его приговорили к расстрелу за ограбление кассы «русского охранного корпуса». Расстрел отложили на сутки, а потом исполнение приговора просто не состоялось: во время бомбежки прямым попаданием уложило всех его судей и палачей. Провидение распорядилось иначе.

Он боялся одного: удастся ли довести до конца задуманный план? Пока все шло без отклонений, почти так, как ему хотелось. Они зорко стерегут его, они постоянно наготове. Они ждут. Ну что ж, это хорошо, пусть измотают себе нервы, пусть устанут от этого. Они все равно не предугадают его решающего истинного намерения.

Противоборство человеческих судеб имеет свои законы: какой бы сложной ни была ситуация, побеждает человек сильной, запутанной судьбы, закаленной в житейских бурях. Они не знают этого, в своей жизни все они, вместе взятые, не испытали и десятой доли того, что выпало ему одному. Его путь здесь не кончится, он просто не может завершиться в каком-то голодном, разрушенном полуазиатском городе, потому что проходил ранее, прочертан был кровью, деньгами, чужими смертями от Харбина и Сингапура, через Рим и Париж, Мадрид и Берлин…

Шел уже второй час ночи, когда Миша — Жареный подвел свою немногочисленную группу к боковой проходной. Здесь «просочиться» наверняка было легче: одиночный пост, а сама стоянка отделялась от главного двора только метровой высоты проволочной сеткой.

Начало получилось рисковым. Миша подтолкнул цугфюрера к смотровому окошку, а сам подсунул сбоку в узкую щель его эсэсовский зольдбух.

Слетко, жавшийся рядом к стене, обмер, облился холодным потом: на жилистой Мишиной руке был наколот пропеллер с крылышками — он четко виделся в оконном свете!

Однако обошлось… Сонный часовой небрежно пролистал удостоверение, зевая, вгляделся в лицо Кортица — цивильная шляпа и наглухо застегнутый плащ ничуть не удивили его. Состоялся сухой официальный разговор.

— Кто вам нужен?

— Я из полевой группы гестапо. Мне срочно необходимо в штаб минирования. Имею поручение к полковнику.

— Да, полковник здесь. И кажется, еще не спит. Но почему через эту проходную?

— Мне так приказано.

Очевидно, ответ удовлетворил часового, потому что он вышел из бетонной будки и не спеша отодвинул засов на калитке. И вот именно в этот момент гауптшарфюрер Кортиц сделал свой давно рассчитанный ход, на какие-то доли секунды все-таки опередив молниеносного «флибустьера». Вместо того чтобы резко шагнуть в сторону (как было уговорено), цугфюрер мешком упал под ноги часовому, упал с подкатом, сразу сбивая его на землю. Мишина финка, предназначенная на этот случай Кортицу, блеснув, вонзилась в спину часового.

С непостижимой верткостью цугфюрер нырнул под стоящий рядом грузовик, выскочил по другую сторону и в несколько прыжков оказался у разграничительной сетки. Он успел прыгнуть на нее и тут же сел, остановленный сразу двумя пулями. Первым выстрелил Слетко, а вторую Кортиц получил в грудь — через двор бежала караульная смена (выходя из будки, часовой нажал кнопку вызова — согласно инструкции посту на ночное время).

Выстрелы — а они приказом Миши допускались лишь в крайнем случае, в безвыходном положении — были обусловленным сигналом для группы прикрытия. Тотчас же из развалин соседнего дома застрочили автоматы, мощно и гулко ухнули гранатные взрывы, выметая на дворе все живое.

Автоматически, по сигналу из караула, с треском захлопнулась бронированная калитка.