Теперь, когда окончательно определился крах операции «Цитадель», штаб армейской группы «Юг» лихорадочно занялся обороной харьковского направления: посыпались приказы, срочные рекомендации, зачастили инспектирующие в войска. Генерал Якоб, начальник инженерно-саперного управления сухопутных войск оказался намного дальновиднее командующего группой армий фельдмаршала фон Манштейна — именно Якоб еще в марте настаивал на строительстве вокруг Харькова шести оборонительных полос.

Впрочем, удивляться не приходилось, учитывая чрезмерную самоуверенность Эриха фон Манштейна — это по его инициативе был снят с белгородского участка и спешно перебрасывался в Донбасс танковый корпус СС (в предвидении особой опасности со стороны советского Юго-Западного фронта). Манштейн лично заверил фюрера, что белгородско-харьковское направление абсолютно стабильно в ближайшей перспективе: после ошеломляющих ударов под Обоянью и Ржавцами и особенно после Прохоровского танкового сражения, русские-де не способны наступать на этом участке.

Сколько развязной самонадеянности в этой войне! Слишком много даже для традиционно прусской чванливости, которая характеризует германский генералитет…

Конечно, война есть как раз та сфера, где дерзость, самоуверенность оправданы, особенно в расчете на впечатлительного противника. Но должно же быть чувство меры, элементарная трезвость ума в оценке ситуации!

С горькой усмешкой Крюгель вспомнил, как сам когда-то был опьянен «идеалами героической солдатской устремленности», прозорливостью «гениальных предвидений». Это его в июле сорок первого генерал-полковник фон Бок на полном серьезе инструктировал в Минске как командира особого инженерного батальона по разрушению Московского Кремля.

Его тогда, признаться, смущал лишь этический аспект секретной акции, уж очень она попахивала обыкновенным варварством. Но ему и в голову не приходила мысль об авантюризме этой затеи, такой же бредовой, как официальная нацистская доктрина «лебенсраум» или геббельсовский лозунг тотальной войны, который недавно обосновал рейхсминистр крикливой статьей в газете «Дас Райх».

Кстати, на фоне пропагандистской трескотни в этой статье явно проглядывались пессимистические ноты, она и называлась недвусмысленно «Сумерки войны». Самое примечательное состояло, пожалуй, в том, что руководство третьего рейха впервые публично признавало недооценку военного потенциала Советского Союза.

Что это — запоздалое прозрение? Нет, просто ловкий логический финт в пользу аргументации тотальной войны. До полного прозрения еще очень далеко, если оно вообще когда-нибудь наступит…

Крюгель в ожидании поезда глядел на вечерний Харьков и думал, что этот угрюмый город всегда почему-то навевает мрачные мысли. Так было в первый приезд сюда, в начале июля, такое ощущение и сейчас, двадцать дней спустя.

Огромный, хаотически разбросанный «город двух холмов» не нравился Крюгелю. Пресловутую славянскую ненависть здесь, казалось, источал каждый камень, каждая окопная глазница многочисленных развалин, не говоря уже о людях, которые так и не научились лояльности жителей «фронтового города», специально выделенного из украинского гебитскомиссариата.

Харьков не раз упоминался в победных реляциях оберкомандовермахта, в патетических обзорах «радиогенерала» Дитмара: именно из этого города начала свой победный рывок на Сталинград шестая армия, здесь трубили фанфары весной сорок второго (изюм-барвенковский котел), и особенно нынешней весной, когда стремительным танковым контрударом Манштейн разгромил «красных» и вернул временно потерянный «ключ Украины».

Наводненный фельджандармерией, это был город, глядевший исподлобья, и, несомненно, — город роковых начинаний для немецкой армии. Более чем красноречиво это подтвердил трагический конец армии Паулюса, уничтоженной в приволжских степях, а совсем недавно — крах операции «Цитадель», исходный трамплин которой был определен Манштейном именно здесь, в Харькове.

И то, что «восточный бастион» падет в ближайшее время, не составляло секрета даже в штабе группы армий «Юг». Там, в Запорожье, в секретной оперативной директиве уже вынесен приговор городу: тотальное минирование (под соусом решающего средства обороны).

Крюгель равнодушно смотрел на серые лица мужчин и женщин, подгоняемых солдатами к товарным вагонам— их отправляли на строительство оборонительных рубежей, — и думал, что семь лет назад, будучи иностранным инженером-специалистом на далекой алтайской стройке, сделал правильный вывод: этот народ, уходящий национальными корнями в сумбурное азиатское прошлое, нс способен к цивилизации. Война не поколебала этого убеждения.

Более того, он считал, что германский восточный поход, а значит, и последующая историческая ассимиляция русских, украинцев есть оправданная, хотя и драматическая неизбежность, веление времени, несущее в конечном счете благо. Только в слиянии с другими народами — с немцами, в первую очередь — славяне приобретут главные социальные качества, которые приобщат их к европейской цивилизации: самодисциплину и волевую устремленность.

Другое дело, что нацистские фюреры извратили и опошлили эту объективную историческую тенденцию, грубо и открыто толкнули немецкую армию на путь каннибализма и разбоя.

Конечно, именно в этом одна из коренных причин провала восточного похода. Теперь за «сумерками войны» неизбежно последуют «потемки возмездия», а колесо войны после временного колебания уже начинает набирать обороты возвратного вращения. Фронтовая разведка представила данные о скором начале большого русского наступления на Харьков. И оно начнется — вне всякого сомнения.

Перед платформой, по третьему пути, в сторону Полтавы медленно потянулся длинный состав с танками, перестук колес гулко отдавался вокруг. На обшарпанной броне Крюгель разглядел знакомый трафарет: кинжал в кольце — боевой знак эсэсовской дивизии «Тотенкопф» («Мертвая голова»). Щемяще кольнуло сердце: жив ли тот крепыш майор, белозубый оптимист эльзасец? Или обуглился вместе со своим галльским петухом в стальном танковом чреве?..

К Белгороду поезд подошел в полночь — в пути случилось несколько задержек из-за неисправности железнодорожной колеи. Почти сразу же на патрульной дрезине Крюгель выехал в Тамаровку, по рокадному полотну в сторону Сум.

Тамаровка интересовала штаб группы армий но двум причинам: здесь, на второй полосе обороны, находился крупный опорный пункт, хорошо оборудованный в инженерном отношении. Кроме того, тут планировался исходный рубеж для танкового контрудара на случай возможного прорыва русских.

Генерала Бернута особенно беспокоило противотанковое минирование. Крюгель, как специалист минно-подрывного дела, должен был от его имени провести строжайшую инспекцию и на месте устранить обнаруженные промахи.

Ну, а у самого Ганса Крюгеля были не менее веские причины побывать именно в Тамаровке.

Он отнюдь не рвался в прифронтовую зону и мог бы в этот вечер вместе с другими штабными полковниками спокойно смаковать белый «го-сотерн» в закрытом офицерском кафе. Однако обстоятельства требовали срочной встречи с Алоизом Кирхгофом, подполковником, командиром танкового полка, давним другом Ганса Крюгеля. Они были связаны с 1939 года, со времени учебы на офицерских курсах при саперном училище в Дессау-Росслау.

Кирхгоф в свою очередь был другом капитана Клауса Шенка фон Штауфенберга, баварского графа, рослого, аристократически небрежного молодого офицера, который при первом же знакомстве поразил Крюгеля смелостью суждений. Позднее Штауфенберг стал душой «тайной Германии» — узкого круга антинацистски настроенных офицеров. Все они, исповедуя ницшеанство с его культом сильной личности и господством элиты, тем не менее ненавидели «бесноватого ефрейтора»: еще в тридцать восьмом году он самолично назначил себя верховным главнокомандующим и с тех пор с маниакальной одержимостью тащил в пропасть германскую нацию.

Будучи штабным офицером оберкомандохеерса, Клаус Штауфенберг сумел сделать решительные шаги по расширению тайной офицерской оппозиции, особенно во время сталинградской трагедии. К сожалению, в начале сорок третьего Штауфенберг, уже в чине майора, был откомандирован в Африку, в штаб Роммеля, и это, конечно, сказалось на всей организации. Она переживала трудности, друзья и соратники «черного Клауса» тщетно штопали прорехи в своих и без того негустых рядах — война делала свое дело.

Крюгель смутно догадывался, что следующая акция против фюрера будет наверняка осуществлена в центре: в отличие от первых лет войны, Гитлер теперь весьма неохотно покидал свое «волчье логово», вытащить его оттуда (как это было сделано в марте в Смоленске) становилось трудно, почти невозможно. Именно поэтому влиятельные друзья Клауса фон Штауфенберга стягивали верных людей в Берлин. Крюгелю надлежало предупредить подполковника Алоиза Кирхгофа о его скором откомандировании в центральный аппарат.

Крюгель должен был выяснить и еще один вопрос: удалось ли Кирхгофу привлечь на сторону оппозиции командира танковой дивизии генерал-лейтенанта Густава Шмидта?

С генералом Крюгеля познакомил тоже Алоиз Кирхгоф. Это случилось еще до войны в Дрездене, где Шмидт командовал егерской дивизией. Помнится, генерал с ходу пытался сосватать холостяка Крюгеля за одну из своих худосочных дочерей.

Шмидт был страстным поклонником модного поэта Стефана Георге, воспевавшего незыблемость «Сакрум империум». Его книгу стихов «Новый рейх» он знал почти наизусть и не упускал случая блеснуть поэтической эрудицией, громогласными стихами, которые декламировал, потрясая волосатым кулаком. Впрочем, почитание Георге было, пожалуй, единственным, что сближало бравого генерала с молодыми офицерами. Он становился замкнутым и молчаливым, едва речь заходила о политических оценках.

Переменился ли он за годы войны, прозрел ли и сделал выводы, особенно после курской встряски, в ходе которой, как следует из оперативных сводок, его дивизию основательно потрепали на Донце под Рындинкой?

Оказалось, что танковая дивизия вместе со штабом базировалась не в самой Тамаровке, а в нескольких километрах восточнее — в совхозе «Березовский». Пришлось добираться туда на машине.

Дежурный офицер штаба на просьбу Крюгеля проводить его к подполковнику Кирхгофу лаконично ответил:

— Вас ждет генерал Шмидт.

Крюгель удивился: так поздно? Шел уже второй час ночи.

В темном коридоре полуразрушенного кирпичного барака пахло плесенью, затхлостью, нестругаными сосновыми досками. «Черт возьми, кладбищенский какой-то запах!» — брезгливо поморщился Крюгель.

Генерал сидел в углу обширной пустой комнаты за столом у слабого аккумуляторного светильника (очевидно, это был школьный класс, судя по грифельной доске на противоположной стене). Пил кофе и курил массивную трубку, по комнате плавали волны табачного дыма.

Увидев Крюгеля, шагнул навстречу, старомодно, чопорно вздернул подбородок:

— К сожалению, мой дорогой, я должен вас огорчить. Ваш друг подполковник Кирхгоф умер два дня назад — скончался в лазарете от ран.

Генерал говорил резко и громко, словно рапортовал или подавал команды. Затем взял Крюгеля под локоть, властно усадил, подвинул чашку кофе.

У пораженного, подавленного Крюгеля вертелся в уме десяток вопросов: как это случилось? Почему не сообщили о смерти, наконец, почему не эвакуировали раненого в тыловой госпиталь?.. Впрочем, он сам мог на них ответить, а кроме того, отлично понимал, что в подобных случаях вопросы уже ничего не решают.

Генерал мрачно дымил трубкой и глядел куда-то в пространство, в сторону черной школьной доски. Только сейчас Крюгель стал различать на ней наспех вычерченные боевые порядки, гребенки оборонительных траншей, стрелы танковых ударов и контратак. Похоже, генерал занимался тут дотошным анализом, искал допущенные ошибки, как ищет их незадачливый ученик после проваленной контрольной работы…

Это все там, под Рындинкой… — Генерал хмуро кивнул в сторону доски. — Я потерял два своих лучших полка. Они — вдребезги. Вместе с командным составом. Теперь о готовности для контрудара. Как и чем? Вы мне можете ответить?

Разумеется, Крюгель ответить не мог. Он уже понял, что приехал напрасно, корил и ругал себя за проявленную нетвердость: надо было все-таки дозвониться, прежде чем ехать сюда!

— А вы тоже, кажется, пострадали, герр генерал? — спросил Крюгель, имея в виду забинтованную генеральскую шею.

Шмидт минуту молча сосал трубку. Весь окутался дымом, как танк, раздавивший дымовую шашку. Раздраженно пробурчал-скомандовал:

— Проклятая ангина! Мой «тигр» застрял в Донце. Не знаю даже в каком. Их оказалось несколько, этих Донцов. У Манштейна тоже было воспаление горла. Еще перед началом боев. Очень жаль, что не воспаление мозга. Например, энцефалит. Или менингит.

— Вы считаете, что это была авантюра? — прямо, без обиняков спросил Крюгель.

— Нет! Я считаю, что это была решающая битва. Еще год назад мы ее несомненно выиграли бы. Война сделала крутой поворот. Победы сорок первого остались в прошлом. Они необратимы.

— Они во многом были обусловлены внезапностью нашего наступления, — сказал Крюгель. — Оперативной и даже тактической внезапностью — так утверждают русские.

Генерал отхлебнул кофе, затем быстро прошел к школьной доске и старой солдатской пилоткой с яростью стер все нарисованное. Он был крайне рассержен, но старался сдерживаться.

— Вы плохо разбираетесь в стратегии, мой дорогой! — Генерал жестко, на каблуках, повернулся к Крюгелю. — Так называемая внезапность сыграла только на руку русским. Да, да! Именно так! Я был рядом с Гудерианом в июне — июле сорок первого. Он был хмур и разочарован, несмотря на победы, на быстрое продвижение вперед. Если бы русские встретили нас тогда всей своей мощью, они были бы непременно разбиты, война закончилась бы за восемь недель — по плану. У нас была инерция предыдущих побед— вы понимаете, что это такое? — Шмидт прошелся вдоль школьной доски, остыл и уже негромко добавил: — Гудериан считал, что русские умышленно применяют ту же стратегию, как и против Наполеона. Их главные козыри: пространство и время. И они опять весьма успешно сыграли на них.

— Не думаю, чтобы русские сознательно пошли на столь колоссальные жертвы, на потерю огромной территории…

— И я этого не думаю. Я только говорю, что само провидение, сама история поставила нас в крайне невыгодные условия. С первого дня войны.

«Странная логика… — внутренне усмехнулся Крюгель. — Впрочем, чему удивляться? Едва лишь начинаются поражения, на поверхность всплывают десятки оправдательных теорий, концепций, иногда до невероятности наивных или сногсшибательно глупых. Так было после Московского сражения, и особенно после Сталинграда. Интересно, чем объяснит генерал крах операции „Цитадель“? Может быть, что-то новенькое, оригинальное?»

Генерал Шмидт неохотно ответил на этот вопрос.

— Это дело будущих историков… Они разберутся. Как солдат, я могу сказать откровенно: русские были сильнее нас. Как мы были сильнее в сорок первом. Кроме того, теперь русские научились воевать танками. Масштабно, армиями. Они имеют превосходный танк Т-34. Наша «пантера» — машина этого же типа, значительно слабее. Кстати, все сто «пантер» моей дивизии были выбиты. «Тигры» держались лучше. В Тамаровке сейчас на ремонте сорок моих «тигров».

Помедлив, взвесив услышанное, Крюгель сказал:

— Разведотдел штаба группы разослал в войска оперативную информацию, в которой утверждается, что в ближайшие дни русские начнут большое наступление. Причем главный удар ожидается здесь, на Тамаровку, на стыке четвертой танковой армии и оперативной группы генерала Кемпфа. Вы получили этот документ?

— Получил, но я не особенно верю ему: наша разведка давно подмочила свою репутацию. Фельдмаршал Манштейн прав: после такой кровавой бойни ни одна армия в мире не способна наступать. Это надо было видеть своими глазами. И я это видел.

Сквозь брезент занавешенного окна стал пробиваться слабый серый свет, падал косо, от подоконника на пол. Зевая, Крюгель подумал, что предстоит тяжелый день после бессонной ночи на колесах, после выпитого кофе. А уходить не хотелось, да и куда, собственно, уходить? Бедного Алоиза, этого мягкого, всегда забывчивого интеллигента-флегматика, уже нет в живых… «Их хатте айнен Камераден…» Как же теперь его дети, двое славных курносых близнецов? Помнится, жена его собиралась перебраться с ними в Ганновер к старикам родителям… Может, навести справку о семье Кирхгофа?

На генеральском столе он заметил некрупную фотографию: три девицы напряженно и безуспешно пытаются улыбнуться. Крайнюю справа он, кажется, узнавал: та самая, несостоявшаяся невеста. Аннет или Грэтхен? Он не помнил и не пытался вспомнить. Зачем? Вряд ли воспоминания той осени доставят удовольствие генералу.

— Не сплю уже третью ночь… — глухо сказал генерал. — Просто не могу сомкнуть глаз. Вас это удивляет?

Нет, Крюгель не удивлялся. Он и сам давно забыл, что такое крепкий здоровый сон. Нервы… Единственное, что его сейчас удивляло, может быть даже вызывало недоумение, так это крохотная поэтическая книжечка, сиротливо и чуждо выглядевшая на столе среди потрепанных карт и мятых оперативных бумаг. Неужели генерал по-прежнему интересуется поэзией? В это не верилось, а спросить, удостовериться Крюгель не решался.

Очевидно, во взгляде Крюгеля генерал уловил этот вопрос, потому что со вздохом сказал:

— Да, поэзия… Она часто, особенно на войне, выглядит кощунственно и лживо. Этаким фальшивым векселем… — Он взял книжицу, подбросил на ладони, будто пробуя ее невесомость. — Нет, это не Георге, это Эммануэль Гейбель. Подарок дочерей. Вы знаете, что он пишет?

«Вновь через посредство немцев произойдет оздоровление мира». Какое гнусное пророчество!

Допивая кофе, Крюгель неопределенно сказал:

— Как знать, герр генерал… Может быть, это почувствуют наши потомки. Ваши дочери, например.

Книжечка соскользнула с ладони, упала на пол плашмя, хлопнув неожиданно громко. Генерал засопел трубкой, опять окутываясь дымом. Казалось, что невидимый в сизом облаке, он всхлипывает:

— Мои бедные девочки… Их уже нет, дорогой Крюгель… Они погибли под бомбежкой. Эти проклятые «летающие крепости»…

Рассветные часы Крюгель провел в смежной комнатке, где стоял голый деревянный топчан, а вдоль стены — пять кожаных генеральских чемоданов (оказывается, Густав Шмидт при всей поэтичности суровой натуры, вовсе не был бескорыстным альтруистом!).

Не спалось. Крюгель разглядывал облупленный потолок, начинавший медленно розоветь от оконного света, и размышлял. Невеселые были думы, тоскливые… В туманном будущем виделась только одна отдушина, одна светлая полоска: возможный перевод на родину. Это ему обещали месяц назад — через бюрократические каналы министерства вооружений, при котором создан недавно некий секретный «Комитет оружия возмездия». Очевидно, это будет связано с его старой профессией инженера-строителя…

В далекой дымке нереально, как в полусне, привиделся вдруг таежный Алтай, белая прокаленная солнцем плотина, зычные гудки мотовозов, бородатые люди в латаных холщовых рубахах… Он поморщился, опять испытав давнюю неприязнь к этим насмешливым скуластым лицам. Странные люди, они смеялись над собственным невежеством — их смешила его культурность, его вычурная трость и желтые краги. Как это похоже на притчу о деревенском дурачке…

А может, он тогда, семь лет назад, так и не понял чего-то очень важного, глубинного, сокровенного в этом народе, прячущем истинную сущность под маской «взрослого младенчества»?

Кривобокие тесные бараки, клопы, чугунки с распаренной картошкой, его временная жена — крепкотелая злючка «фрау Аграфен»… Может быть, это и было настоящим народным духом, подлинностью жизни, а не «ловкой большевистской импровизацией», как он считал и как ему казалось?

Впрочем, теперь это не имеет никакого значения…

Крюгель, кажется, слегка задремал, потому что вдруг вздрогнул и быстро сел, привычно нащупывая ногами сапоги— его испугал мощный утробный гул. Он хорошо знал, что это означает, когда мелко дребезжат оконные стекла, лихорадочно знобит пол, а в глазах возникает рябь, размазывающая предметы вокруг… Неужели прорицатели из разведывательного отдела на этот раз оказались правы?

— Да, как ни странно… — В раскрытой двери дымил трубкой генерал Шмидт. — Русские начали артподготовку. Судя по всему, скоро и здесь появятся штурмовики. Спускайтесь в подвал на мой КП, герр оберст!

— Мне срочно необходимо в Белгород! — «Черт подери! — с ужасом подумал Крюгель. — Не хватало еще влипнуть в передрягу, чтобы потом в окопе встречать русские танки…». Он не трус, но вовсе не намерен совать голову в пекло. — Прошу отправить меня в Белгород.

— Не советую, — сухо сказал генерал. — Все дороги сейчас под обстрелом. Это слишком опасно. Слишком!

— Да, да… — Натягивая сапоги, Крюгель уже стыдился минутной слабости. Да и что за глупости: в Белгород! Там сейчас наверняка ад кромешный…

— Думаю, что это просто демонстрация! — чеканил генерал, резко отмахивая трубкой. — А если даже серьезное наступление, русские быстро увязнут в нашей обороне. Уверяю вас. Да что говорить: вы же сами отлично знаете прочность наших оборонительных рубежей.

Знать-то Крюгель знал. Дважды проезжал всю главную полосу от Белгорода до Краснополья. Траншеи, противотанковые рвы, минные поля, отсечные позиции, доты и дзоты — все по классической схеме. Время для этого было: почти четыре месяца. Но не полетит ли к дьяволу вся эта «классика» за несколько часов? Где гарантии, и кто может за них поручиться?

— Никто, абсолютно никто, мой дорогой! — с ласковым ехидством ответил генерал. Его, старого ландскнехта, начинала забавлять чрезмерная обеспокоенность оберста. Ах, эти изнеженные сибариты из крупных штабов… — Война — есть игра, мой дорогой Крюгель. Большая и опасная игра, в которой заранее ничего предсказать нельзя. Этим она и примечательна, даже заманчива. Не так ли?

Седоволосый Шмидт деликатно издевался над ним— Крюгель это понимал. Однако у него не было, не находилось ни желания, ни твердости, чтобы отпарировать язвительные уколы. Впрочем, неожиданно его осенила.

— Игра, конечно, игра, герр генерал. Вы правы. И как во всякой игре, в войне тоже существуют свои ставки? — При этом Крюгель откровенно показал на объемистые генеральские чемоданы: они, надо полагать, не пусты? Впрочем, Шмидт ничуть не оскорбился.

— Да, если хотите, это мои скромные ставки с опасного игрища. Между прочим, в них — редкие русские книги. Моя личная контрибуция с каждого крупного русского города. Как видите, я уже побывал в пяти таких городах.

— И в Харькове?

— Разумеется. Мы его брали совсем недавно: в марте этого года. И надеюсь, больше не отдадим.

Крюгель усмехнулся: опять бахвальство, самоуверенность? А может, нет, может, это и требуется первоочередно от солдата — слепая уверенность, неколебимая вера в победу до самого своего смертного часа?..

До полудня события развивались, как и предсказывал генерал Шмидт: русские упорно, но почти безуспешно вгрызались в оборону, несли огромные потери на каждом метре изрезанной траншеями земли. Как сообщили из передовой пехотной дивизии, им удалось вклиниться едва ли на пять километров — на оперативной карте это был уровень второй позиции главной полосы.

Но потом пошли в атаку советские танки, и связь оборвалась, а танковая рация генеральского КП стала ловить на рабочих волнах самые настоящие панические вопли. А еще через полчаса по скользким ступеням в подвал свалился офицер-танкист, встревоженно доложил:

— Руссише панцер, герр генераль!

Крюгеля бил озноб, когда он вместе с генералом из подвального окна наблюдал за советской танковой колонной: танки шли походной скоростью вдоль лесополосы, высокая завеса пыли, как огромная стрела, точно указывала направление их маршрута — прямо на юг.

Может быть, не стоило с ними связываться, все-таки в колонне свыше пятидесяти машин? Идут они мимо, и пусть идут, кто-нибудь да встретит их там в тылу… Однако генерал Шмидт уже отдавал по радио резкие команды танковому полку, укрытому в кустарнике и у стен совхозных сараев.

— Форвертс!

Тотчас же танки рванулись с места, веером рассыпаясь по полю и одновременно выстраиваясь, в боевую линию. Это был умный маневр: немецкая распахнутая «фаланга», нацелясь во фланг колонне, сразу цепко брала ее в огневые тиски.

Но тут динамик командного пункта снова разнес радиовопль: «Руссише панцер! Линкс!» Взглянув налево, Крюгель облился холодным потом: там, прямо по полю, двигалась еще одна русская танковая колонна, тем же параллельным курсом «север — юг». И если начало ее (внушительное: за сорок танков!) видно было уже отчетливо, то конец вообще терялся далеко в черной пыли…

На школьном дворе началась паника. Зеленый штабной автобус, в который солдаты только что погрузили генеральские чемоданы, вдруг газанул, рванулся с места и покатил в направлении Тамаровки. Однако трусливый шофер прогадал — наперерез ему, отделившись от колонны, сразу устремились три советских танка. Они умышленно не открывали огня.

…Остатки дивизии Шмидта уходили на восток, прячась в орешнике, в осиновом мелколесье. Ни танков, ни машин — пеший сброд обезумевших от страха людей. Генерал шел в центре небольшой группы штабных офицеров, нахлобучив на лоб фуражку, зло отбрасывая колючие ветки стволом парабеллума, зажатого в руке.

Они пробирались руслом заросшего глубокого оврага, когда неожиданные автоматные очереди начали сбивать листья над их головами. Затем справа по склону замелькали выгоревшие гимнастерки советских солдат, трижды ударила пушка, и закипела рукопашная схватка.

Нырнув в кусты, Крюгель успел заметить, как к генералу Шмидту метнулись сразу двое. Они не успели его схватить: генерал быстро поднял к виску пистолет.

Крюгель тщательно целился из кустов в одного из них: рыжеусого, в офицерских суконных погонах. Он четко видел вспотевшее, возбужденное лицо, губастый рот, даже коричневые веснушки на переносице… И вдруг испуганно опустил «шмайсер» — ему показалось, что он знал этого человека! Он встречал его семь лет назад на далекой сибирской стройке, и кажется, встречал не один раз…

Через несколько секунд, подавив волнение, Крюгель понял, что эта невероятная встреча спасла ему жизнь. Выстрелив, он выдал бы себя, и с ним разделались бы, как с другими офицерами, оказавшими сопротивление.

Он еще видел, как солдаты поволокли наверх труп генерала и как сгоняли в одно место пленных, весело покрикивая, сворачивая свои огромные самокрутки. Потом осторожно, с частыми остановками, пополз к недалекому лесу.