3
Сразу возникла звенящая тишина…
Мир съежился, сжался в комок, сбежался в одну точку, на которую, лениво сваливаясь на крыло, тройками, поочередно пикировали «юнкерсы».
Вахромеев навзничь лежал на дне окопа и смотрел на падающие бомбы: отделившись точками от грязного самолетного брюха, они стремительно крупнели, вытягивались в длину, все больше напоминая очертаниями зловещие капли.
Земля грубо и больно подбросила его, кусок глины с бруствера ударил в каску, рассыпался — небо заволокло пылью…
И странно — именно в этот миг он увидел Ефросинью. Увидел ее склоненное лицо, распахнутые, вопрошающие глаза. С ним это случалось не раз: в самые трудные минуты, на зыбкой грани бытия и смерти, из всего прошлого, пережитого он успевал увидеть только ее. И каждый раз понимал: значит, ему опять удалось перешагнуть смерть.
Он перевел дыхание — пронесло… Теперь будет легче: при бомбежке самые страшные — первые бомбы.
Оцепенение ушло, возвращались звуки. Тявкали на косогоре зенитки. Воздух корежился, ввинчивался в уши: включив сирены, падало очередное звено пикировщиков.
Бомбовые серии стали уходить вниз по склону на «нейтралку». Вахромеев еще по Сталинграду знал, как стелется немецкий «бомбовый ковер»: сначала по траншеям, потом по заграждениям, по минному полю и — жди танки.
Слева, километрах в трех, над осиновой рощицей повисла еще одна девятка «юнкерсов», они остервенело бомбили вчерашние позиции гаубичного дивизиона. Бомбили по пустому месту: «пушкари» сменили позиции накануне в половине десятого, уже в сумерках, когда вахромеевская рота «садилась» в эти искромсанные траншеи, где почти ничего не осталось от обороняющегося батальона.
Вахромеевцы опять «затыкали дыру». Роту автоматчиков Вахромеева еще со Сталинграда называли «ночниками» — они ходили в бой обычно ночью с десантными кинжалами за пазухой, и, если надо было взять дом, они его брали, врукопашную очищая этажи.
Полковник, командир дивизии, берег вахромеевцев, любовно называя их «карманной ротой», и бросал в бой только в крайнем случае, в положении полной безысходности, когда под командирской рукой уже ничего не было и приходилось «выворачивать карманы».
Тогда на обледенелых волжских откосах их высадилось ровно сто — полнокровная кержацкая сотня. А через месяц осталось сорок два. Вахромеев хорошо помнил горькую новогоднюю шутку: «сорок два встречают сорок третий».
Здесь, под Прохоровной, сибиряков в «карманной роте» и вовсе почти не осталось, а черемшанцев — только шестеро.
Немного стихло. Из блиндажа смененного вчера комбата крикнул телефонист:
— Товарищ капитан! Вас Первый требует!
«Не шестеро, а семеро», — подумал Вахромеев, имея в виду телефониста Аркашку Денисова, тоже черемшанца, старшего сына парторга Денисова. Правда, он из взвода связи, но в данный момент находится на позициях роты. Стало быть, входит в боевой счет.
Вчера в потемках Вахромеев сначала не узнал его, виделись они до этого редко. Сильно изменился Аркашка: вытянулся, похудел, носатый, в отца, сделался. И по-отцовски кашлял, кхекал: где-тo умудрился простуду схватить в этакую теплынь.
Вахромеев ему отлил из фляги полкружки спирта для растирания на ночь, ну и для внутреннего сугреву. Впрочем, это не помогло: парень и сегодня покашливал, прикрыв телефонную трубку.
— На солнце прогреться надо, — ворчливо сказал Вахромеев. — А то сидишь тут в сырости, как крот.
Он сам не мог терпеть блиндажной затхлости. Какой прок? Ежели долбанет та же авиабомба, так никакие блиндажные накаты не спасут. Окоп или щель куда надежнее.
Полковник интересовался насчет потерь от налета «юнкерсов».
— Да вроде нет, — сказал Вахромеев и вопросительно обернулся к телефонисту: из взводов о потерях не звонили, не сообщали? — Потерь нет, товарищ полковник!
— Ну и хорошо. Тогда держись, Фомич, сейчас попрут — я вон вижу, уже на исходные вытягиваются. Опять по вашему клину ударят.
— Мне бы огоньку для поддержки, — сказал Вахромеев, поглядывая на дверной проем: там появился Егор Савушкин, красноречиво вертел кулаком, дескать, танки пошли, кончай тары-бары. — Я к тому, что пушкари-то снялись вчера. А у меня одни сорокапятки. Плюют, а не стреляют.
— Будет поддержка. Стой, как под Яковлевкой. Помнишь?
— Да уж помню.
Пока шли траншеей, Савушкин грыз сухарь, докладывал. Вахромеев еще до налета посылал его к бронебойщикам выяснить, почему пропала связь, да заодно велеть им растянуть фланги: какого черта они с десятью «оглоблями» — ружьями ПТР — вперлись в один окоп? Вахромеев увидел это утром, когда рассвело.
Покатая спина Савушкина взмокла, пошла черными полосами: отчего бы это? Бегать он никогда не бегает, его и под пулями не заставишь.
Оказывается, он приволок в окоп целый ящик ручных гранат — у бронебойщиков одолжился — и моток алюминиевой проволоки: связывать гранатные связки.
Немцы сегодня что-то не особенно торопились. Хорошо было видно, как далеко, правее хутора, выползают из орешника танки, не спеша выстраиваются в линию. Впереди накапливались бронетранспортеры с пехотой, вяло разворачивались, газовали, окутанные синим дымком. Это все напоминало сборы охотника, для которого охота пуще неволи.
— Не выспались, кажись, фрицы, — меланхолично заметил Савушкин. — А может, вчера перенатужились, сердешные, и порвали жилы в одном месте.
— Да нет, тут что-то другое… — Вахромеев скрутил цигарку, затянулся в раздумье.
Странно, что педантичные немцы допустили такой разрыв между бомбежкой и атакой. Вон саперы, моторные ребята, уже успели полазить на предполье и снова наспех набросали «ямки» по склону, где прошлась бомбовая серия.
Вахромеев вспомнил бои под Яковлевкой. Там однажды немцы выдали сюрприз: так же вот после бомбежки затянули начало атаки и в тот момент, когда пехота прилипла к брустверам, накрыли окопы залпами шестиствольных минометов. «Скрипухи» тогда буквально опустошили наши окопы…
Может, предупредить роту, дать ракету: «Воздух, в укрытия!» Так ведь не поверят архаровцы — в небе ни одного самолета. Да и непохоже, чтобы немцы готовили минометный залп, дистанция далековата.
Всходило солнце, буднично-ярко выкатывалось над дальними холмами. «Туго им придется, — с удовлетворением подумал Вахромеев о немцах. — Солнце-то будет слепить, бить прямо по смотровым щелям. Так им и надо, не за каким хреном лезть воевать, не продравши глаз». Он огорченно вспомнил про котелок с кашей, оставленный в блиндаже: не дали позавтракать, гады.
Спокойно оглядел ротные позиции. Над валиком брустверов тусклые пятна солдатских касок, кое-где видны под касками лица — неестественно белые, настороженно застывшие. Ближний справа окоп-ячейка почему-то пустует, его углубляли ночью вроде бы братья Прокопьевы… Куда они подевались?
— Да там они, на месте! Молятся, варнаки, — пояснил Егор Савушкин, перекусывая зубами конец проволоки на готовой гранатной связке. — Я надысь подглядел: вытягивают, значица, иконку и шуруют лбами по сырой земле-матушке. Однако помогает: у обоих до сих пор ни царапины.
— И ты, поди, молишься? — спросил Вахромеев.
— Не, я заговор творю про себя самого. Жёнка моя Авдотья научила. И потом, я, когда на фронт пошел, зуб медвежий под крыльцом зарыл. Вот это уж верное дело.
Вахромеев усмехнулся: не верил он ни в какие заговоры и молитвы. Столького успел насмотреться, смерть, она без разбору, никому и ни на какие квитанции сдачи не дает. Да и чего там стоят эти молитвы-заговоры, когда прет на тебя эдакая вот железная лавина, от одного грохота которой сразу чумеешь.
Чудно получается, едрит твою корень! С одной стороны — страшилища танки, а с другой — каски. Человек против машины, против брони. Его-то самого, можно сказать, шилом проткнуть — не задача, а он сидит в земле вбитым колом, и ведь держится! Не гранатами, не горючими бутылками — духом неуемным человеческим держится.
Оно похвально, конечно, но когда же, черт подери, начнем мы воевать на равных, чтобы танками против танков — на третий год война перевалила? «Старикам» — первому и второму взводу танки не страшны, даже если прорвутся; попадают на дно траншеи и чихать им на гусеницы (их загодя учили-утюжили в тыловых окопах наши тридцатьчетверки). Выдюжат ли новобранцы, необстрелянные, восемнадцатилетние? Их особенно много в третьем взводе.
Немцы наконец двинулись, перестраиваясь на ходу и набирая скорость. Уже ясно стал вырисовываться клин: впереди два лобастых «тигра», еще несколько «тигров» по острию; легкие T-IV в задних рядах и самоходки-«фердинанды» на флангах. Эти сразу же стали стрелять, но неприцельно, для острастки — снаряды ложились врассыпную на той стороне ручья.
Недружно ударила наша артиллерия, немецкий клин вошел в зону заградогня. Вахромеев считал танки: семнадцать вместе со штурмовыми орудиями. Опять удивился: явно поскаредничали нынче фрицы! В прошлые дни они тут, этой ложбиной, перли оравой в сорок, а то и семьдесят «панцирей». В чем дело?
Выходит, перенесли, перенацелили удар.
Где-то в другом месте будут долбить, наваливаться скопом, а здесь манкируют для видимости. От этого и несобранность ихняя, маята: вроде и хочется, и колется, а боязно до смерти. Начальство все равно строго тут не взыщет.
Пошли густые гаубичные фонтаны среди танковых рядов, зачадила подбитая самоходка, с краю остановился «тигр», разматывая гусеницу, — его тут же подцепили на буксир, поволокли в тыл.
Подключились сорокапятки, хлестко, часто начали бить, нащупывая бронетранспортеры, с которых уже прыгала серо-зеленая пехота. У излучины высохшего ручья танки повернули и пошли прямо на позиции вахромеевской роты, быстро вырастая в размерах.
Один из «тигров» вырвался вперед, пересек минное поле и принялся утюжить левофланговую траншею, как раз ту самую, что занимал новый взвод под командованием лейтенанта-ташкентца.
По танку всей батареей били сорокапятки, но снарядные болванки отскакивали от брони, как медяки от кирпичной стены. Вдруг «тигр» сразу весь вспыхнул, облитый бутылочной смесью. Огромным чадящим факелом он все-таки несся вперед, грозно кивая своей пушкой с набалдашником.
Однако «старики» быстро утихомирили его, со всех сторон закидали гранатами, бутылками, и он встал, постепенно затих, как змея, подыхающая на муравейнике.
Танковый клин смешался: по нему прямой наводкой остервенело били гаубицы из кустов по-над оврагом (вот куда, оказывается, перепрятались пушкари!); горело уже семь танков, а две самоходки буксовали перед окопом бронебойщиков, которые сумели им расклепать гусеницы.
Немцы отходили, повернув назад башни, огрызаясь танковым огнем, и только сейчас Вахромеев пришел в себя настолько, чтобы по-человечески трезво оценить ожесточенность скоротечного боя.
Опять испытал гордость за левофланговый взвод, за стриженых пацанов-вологодцев и их чернявого командира-узбека. Вспомнилось виденное: бросились к «тигру» двое, и у второго, что был без каски, лопнула в занесенной руке бутылка (от пули случайной или осколка?). Горящей головешкой он катался потом по траве… Жив ли? Надо узнать фамилии обоих, обязательно представить к награде.
Вспомнился близкий разрыв снаряда в блиндаже, комья земли и бревна наката, летящие вверх, выброшенное на бруствер тело мертвого телефониста Аркашки Денисова, который так и не успел вылечить свой простудный кашель…
И самое страшное: поднявшийся из соседнего окопа Прокопьев-старший с гранатной связкой в руке. Он успел сделать всего несколько шагов — танковым снарядом его разнесло на куски… Что же он, Герасим, опытный солдат, не сдюжил, опростоволосился, поторопился: ведь до танка еще было метров пятьдесят. Нервы, видать, подвели.
Пропадают медвежатники под танками. Среднего Лешку под Яковлевной «пантера» раздавила, этого «тигр» загубил. Не те звери, получается…
Вахромеев горестно крякнул, наблюдая, как младший — Афоня, всхлипывая, натыкаясь на кусты, ползает перед окопами, собирая в одно место братнины останки.
— Егор! Ступай помоги ему.
Савушкин все еще возился с «дегтярем», выбивая перекошенный патрон. Отбросив пулемет, поднялся и вдруг испуганно вытаращил глаза. Потом сдернул каску, прислонил ладонь к измазанному уху.
— Фомич! Слышишь?
Вахромеев не услышал, а, скорое, почувствовал мелкое дрожание земли, оно тревожным ознобом передавалось через подошвы сапог. Он вспомнил Черемшу: вот так же лихорадило улицу, когда о селе появился первый трактор ХТЗ.
— Танки, Фомич! Гляди-ка, мать честная…
Повернувшись, Вахромеев обомлел: у них в тылу, далеко, по обе стороны железной дороги, во всю ширину поля двигались танки — несметное скопище танков!..
Они двигались неспешно, густо, почти ровными рядами, и за каждым танком воинственно, как петушиный хвост, набухал и закручивался султан пыли. Все это сливалось вверху в огромное, постепенно закрывающее небосвод пылевое облако, а в нем, где-то внизу, сиротливым яичным желтком проглядывало солнце.
Танки шли со стороны Прохоровки, с того самого направления, куда несколько дней подряд безуспешно пытались пробиться немцы, чтобы потом отрезать армию генерала Крюченкина и свернуть левый фланг Воронежского фронта.
Волна светлого торжествующего чувства захлестнула Вахромеева, словно бы подняла его ввысь над этим древним Русским Полем, и он увидел весь его простор, чуть всхолмленный, в легкой ряби колосящихся хлебов, шершавый и неровный, будто гигантская ладонь матери-земли, с которой направлялась сейчас в бой неостановимая бронированная сила.
Он вздрогнул, увидев отсюда, с высоты птичьего полета, почти зеркальное отражение танковой армады — в противоположной стороне, на западной окраине поля. Зреющая рожь и тут была уже прострочена ровными танковыми рядами; как и напротив, ряды эти были столь же бесконечными и исчислялись не десятками, а сотнями машин. Здесь шли немецкие танки.
Под утренним солнцем в черной пыли российского чернозема две танковые лавины, набирая скорость, неслись друг другу навстречу. На изломанном рубеже их встречи возник чудовищный грохот, от которого закачалась, застонала земля, высоко вздыбились смерчи взрывов, стальной скрежет располосовал небеса…
Начиналась Железная битва, решительная и решающая.
