Тропинка, ведущая к дому Бехтериных, выделялась жесткой короткой травой какого-то неприятного, жухло-желтого цвета, и Левушку данный факт удивил, но удивление это было вялым, придавленным иными чувствами.

Главным из них являлось чувство стыда, большое, липуче-розовое, как надутая пузырем жевательная резинка, и не желающее отступать, несмотря на все разумные доводы. Внутри пузыря горячими черными угольками обитали угрызения совести за собственное хамство – ну нехорошо вчера в больнице получилось – и беспомощность.

Где-то сбоку бесформенным сателлитом обитало недоумение. Вчерашний день закончился странно и, можно сказать, нелепо. Петр довез Левушку до порога дома, потом потребовал отдать газету – оказывается, Левушка и о ней упоминал – после чего уехал, ничего не объяснив.

А в половине восьмого утра позвонил и знакомым уже, но оттого не менее неприятным официальным тоном велел как можно быстрее явиться к Бехтериным и проследить, чтобы никто не сбежал до его, Петра, приезда.

Левушка не совсем хорошо представлял, на каком основании может запретить кому бы то ни было покинуть дом, более того, он очень хорошо представлял реакцию, которую вызовет это его заявление, оттого и не особо торопился.

Верно, права была мама, когда говорила, что не выйдет из него милиционера…

Дом, как обычно, показался резко, будто вышагнул из окружающего его пространства, задвинув на задний план сине-зеленую лохматую кайму леса и бледноватую сегодня небесную синеву, чуть припорошенную пухом облаков. Три этажа, придавленные асимметричной крышей, спираль балкона – отчего-то сразу вспомнилась Александра, которая с акробатической легкостью перепрыгнула перила – и уютный дворик с пластиковым столом и зонтом, в тени которого отдыхала – или делала вид, что отдыхает – Мария Бехтерина.

– Надо же, только-только рассвело, а уже гости, – темные очки на сей раз были подняты вверх, этакой короной из стекла и пластика возлежали на коротких волосах. А глаза у Марии красивые, серовато-зеленые, этакий полупрозрачный камень, название которого вылетело из Левушкиной головы, но взгляд все равно недружелюбный, не то чтобы холодный, скорее уж презрительный. А что он такого сделал, чтобы его презирали? Лучше бы уж она очками отгородилась.

– Доброе утро, – поздоровался Левушка. Мария приветствие проигнорировала, только поинтересовалась лениво:

– Чем обязаны подобной чести?

– Ну… вот, решил зайти.

– Ну идите, раз решили, – отозвалась Бехтерина, зевая. – Господи, ни ночью, ни днем покоя нет… дурдом какой-то. Сегодня же ноги моей здесь не будет! Слышите?

Левушка кивнул: он слышал. И видел также: обкусанный, неровный край ногтей, подпухшие красноватые веки, резкие, будто нарочно подрисованные кем-то морщинки в уголках каменно-зеленоватых глаз.

– Что смотришь? – Мария поспешно опустила очки, отгораживаясь от чужого любопытства черными стеклами. – П-приходят здесь… с утра самого.

От волнения она стала чуть заикаться, а тонкие губы искривились в жалком подобии улыбки.

– Все будет хорошо, – Левушке было неудобно, оттого что ненароком стал свидетелем чужой слабости. – Вот увидите, все будет хорошо.

– Нет, невозможно! – Она сжала ладонями виски. – Ни секунды в тишине… сегодня же уезжаю! Немедленно.

– И-извините, – волнение Бехтериной оказалось заразным и перешло к Левушке вместе с легким, до сего момента несвойственным ему заиканием. – С-сейчас нельзя. Никто не должен выходить из дома… уезжать из дома.

– Правда? – Мария вдруг успокоилась. – Так вы за тем явились, чтобы никто не сбежал?

Левушка кивнул.

– Тааань! – зычный голос Бехтериной взрезал утреннюю тишину. – Тетя Берта! Тут милиция нас арестовывать пришла!

Она рассмеялась, нарочито громко, пытаясь скрыть истеричные всхлипы, а из-под темно-зеркальных стекол каплями чужой боли потекли слезы.

Петр приехал спустя два часа. Это были самые долгие два часа в Левушкиной жизни. И самые неприятные. Бехтерины восприняли новость по-разному. Тетушки спокойно и даже с неким удовлетворением, видать, полагая Левушкину просьбу доказательством того факта, что убийства раскрыты, преступник вот-вот будет предъявлен, и жизнь вернется в прежнее русло. Левушка, правда, насчет русла весьма сомневался, но сомнения благоразумно держал при себе, чтобы не добавлять хаоса.

А хаос был многолик и удивителен. Он состоял из прозрачных удивительно чистых слез светловолосой Ольги, из горьких нитей дыма – курили беспрестанно и никто не пытался запретить, – из вопросов, на которые Левушка не мог ответить, из предположений и взаимных обвинений и, в конце концов, из ожидания. Долгого, томительного ожидания.

Пыльная машина Петра вползла во двор с той неторопливостью, которая обычно подчеркивает важность происходящего. И ожидание закончилось, оборвалось натянутой нитью, ударило по нервам.

– Господи, у меня снова начинается мигрень! Да хватит трясти передо мной этим дурацким веером! Такое ощущение, что у тебя болезнь Паркинсона! – Визгливый голос Сабины взлетел над общим гулом, став своеобразным призывом к тишине.

– Добрый день, – Петр зашел в дом, огляделся, увидев Левушку, кивнул. – Вижу, все собрались, и это хорошо…

– Смотря для кого, – пробормотал Игорь Бехтерин, до того момента спокойно наблюдавший за родственниками из дальнего угла комнаты.

– Для всех, полагаю, – Петр провел рукой по волосам, отчего прическа приобрела некоторую асимметричность – приглаженный левый бок и взъерошенный правый. Совсем как крыша дома Бехтериных. – Ну, если все тут, то, может, приступим, а? А то, верите ли, надоело до жути в вашем дерьме копаться!