Книга: Слезы Магдалины. Проклятие двух Мадонн (сборник)
Назад: Игорь
Дальше: Левушка

Александра

В комнате душно, тесно, ощущение замкнутого пространства давит на голову, отчего слабый огонек зародившейся мигрени разгорается. Окно открыть… или на балкон выйти. Случайно встретить кого-нибудь из благородного семейства и получить очередную порцию яду? Не хочу.
Вежливый стук в дверь вызвал приступ глухого раздражения – кому и что от меня нужно?
Василию, вот уж и вправду сюрприз. Стоит на пороге, руки в карманах, взгляд чуть настороженный, изучающий.
– Можно?
– Заходи.
Он зашел, аккуратно прикрыл за собой дверь и поинтересовался:
– Ты как, нормально?
– Нормально.
А ведь похож на брата, тоньше в кости, легче, изящнее, но в изяществе этом нет ничего женского, слащавого, скорее уж восточная утонченность. Хотя опять же, ничего восточного в облике Василия нет.
– Ничего, что я так, без приглашения? – Он сел на стул, как-то сразу оказавшись между мной и дверью. Случайно? Нарочно? Что ему вообще здесь надо? – Ты красивая.
– Спасибо.
– Да не за что. – Василий разглядывал меня с тем наглым любопытством, которое в равной степени можно принять и за оскорбление, и за комплимент. – Я вообще больше брюнеток люблю, у нас с Гариком в принципе разные вкусы, но есть в тебе что-то такое…
– Этакое.
– И этакое тоже. Редко встретишь в одной женщине и внешность, и нервы крепкие, и чувство юмора.
– И с какой стати дифирамбы?
Василий с ответом не спешил. Смею предположить, что эти нарочито-медленные, слегка вальяжные манеры оказывали на женщин действие сродни гипнотическому, но меня, к счастью или несчастью, лишь раздражали.
– Ты мне нравишься, – наконец соизволил пояснить Василий. – Настолько нравишься, что готов жениться. Это не шутка, Сандра-Александра, я более чем серьезно.
– И дело лишь в том, что я тебе нравлюсь?
– Честно? Нет. Деньги. Дедово состояние. Я на все не претендую, небольшой процент…
– И с какой стати я, свободная и богатая женщина, – на этих словах пришлось сделать паузу, чтобы справиться с приступом истерического смеха, – должна терять свободу и делиться деньгами?
– С той, чтобы сохранить и деньги, и жизнь, второе, прошу заметить, куда как актуальнее. Ты не против, если я закурю?
– Кури, – поворот в разговоре был несколько неожиданным, но в то же время, если подумать, весьма закономерным, мне угрожали раньше, так почему не повторить угрозу теперь. Василий курил тонкие длинные сигареты, которые я прежде считала исключительно дамскими. Дым отдавал легким ароматом ванили и еще чего-то столь же мягкого и совершенно не мужского.
– Думаешь, я тебе угрожаю? – Тонкая сигарета в тонких пальцах… наверное, это должно считаться красивым и изысканным, вполне возможно, что Бехтерин-младший специально подбирал эту марку не по вкусу, а по виду, но мне смешно.
– Я никогда никому не угрожал. Не мой стиль, – признался он, не дождавшись ответа. – Максимум – предупреждаю.
– Меня?
– А почему нет? Или полагаешь, что у тебя все в шоколаде?
В шоколаде, угадал, горьком-горьком, искусственно подслащенном гонораром, который мне обещали за успешное выполнение работы, но по закону контрастов горечь становится лишь более едкой.
– Ты, милая моя, не в шоколаде, а в дерьме, причем по самые уши. – Он произнес это тихо, почти душевно. – И прекрасно это понимаешь, потому что умная. Думаешь, Романовна внизу от злости ядом плевалась? Нет, конечно, и от злости тоже, но ведь правду сказала же, и ты поняла, что правду, поэтому и свалила.
– Поконкретнее можно?
– Поконкретнее? – Василий закинул ногу за ногу. – Пожалуйста. Мой старший братец весь из себя такой правильный и честный… аж челюсти сводит, до того он правильный и честный. Дед его обожал… правая рука, а в последнее время и левая. Только с руками в комплекте голова идет, а в голове мысли всякие…
Сигаретный дым растворялся в воздухе тонким ароматом ванильного яда, а я дышала этим ядом, из дыма, слов и медово-вальяжных жестов. Притворство, сплошное притворство, и верить не буду, и слушать тоже, не хочу больше чужих тайн.
– Думаешь, приятно ему было столько лет карабкаться, работать, жилы рвать, угождать старому маразматику с его извечным морализаторством? Гарик ждал, ждал и дождался… только не того, чего хотел. Думал, сойдет Дед в могилу, и все свое состояние ему оставит, а Дед вдруг жениться вздумал.
Василий улыбался, демонстрируя ровные белые зубы.
– Так романтично, любовь с первого взгляда… не в тебя, в картины эти. «Мадонна Скорбящая» и «Мадонна Гневливая»… он на них надышаться не мог, всюду с собой таскал, разговаривал, как с живыми. Я ж говорю, маразматик. Ты на нее не похожа, ни на Белую, ни на Черную… это не только я заметил, это все увидели, но вот увидеть – одно, а Деду доказать – другое.
Мне надоело это слушать.
– Хочешь сказать, что Игорь убил Деда, чтобы получить наследство?
– Я же говорил, умная, – поднявшись, Василий подошел к открытому окну и выбросил окурок. – Согласись, если исходить из позиции «кому выгодно», то получается, что в случае Дедовой женитьбы больше всего терял именно он.
– А если женитьбу не принимать во внимание?
– Ну… – Василий подошел ко мне, близко, чересчур уж близко. Резкий запах туалетной воды, светлый лен рубашки, смуглость кожи… почти герой-любовник. На всякий случай я отодвинулась – не люблю таких вот, наглых и самоуверенных.
– Не стоит меня опасаться, я играю честно. Как правило.
– Как правило, я вообще не люблю играть.
– Чушь. Все любят, только игры разные. Вот ты с Дедом в любовь… или сделка? Скорее второе, он чересчур благоразумен. А у каждой сделки свои правила, как в игре. И в жизни тоже. Говоришь, не принимать во внимание женитьбу? Можно и не принимать. – Василий не пытался меня коснуться, просто смотрел, точнее, рассматривал, приценивался.
Урод.
– Ждать надоело. Дед ведь не собирался умирать. Сколько бы протянул? Лет пять? Десять? А вдруг и вправду бы женился, нынче это модно… и невесту подобрать не проблема, сколько таких, как ты, хорошеньких, умненьких, на все согласных? Кто бы дал гарантию, что спустя год-два история не повторилась бы, а?
Никто. Прав Василий, восточный дьявол, любитель тонких сигарет и сплетен.
– Сегодня одна невеста, завтра другая… и даже если не дойдет до свадьбы, каково это – работать на игрушки для бабочек-однодневок? А самому ни-ни, Дед не потерпит, если любовница станет впереди жены… развестись тоже нельзя. Одна сплошная клетка из морали, а стоит шагнуть за пределы – и все, конец, даже не деньгам – тут кое-что останется – жизни привычной конец, власти, работе, компании, в которую душу вкладывал. А в противовес подходящий случай. Осиное гнездо, взбудораженное очередной Дедовой блажью, и смерть, такая по-женски бескровная, изящная…
– Чего ты хочешь?
– Я уже сказал, чего. Денег. Или ты полагаешь, что мой братец возьмет и смирится с тем, что Дед и после смерти его обыграл? Всего-то и надо – тебя убрать, и тогда оставшиеся восемьдесят процентов акций вернутся в заботливые руки Игоря.
– А ты не дашь ему меня убить?
– Не дам, – согласился Василий. – Убежать не сложно, ты ведь думала о том, чтобы сбежать. Это логично и правильно. И так же логично и правильно, что он не позволил тебе уйти. Удержать здесь, а потом небольшой несчастный случай… что он тебе сказал?
Что есть второе завещание. Я почти сказала это вслух, но вовремя остановилась – очень уж внимательный у Василия взгляд, выжидающе-внимательный.
Нет, не верю ему.
И Игорю тоже не верю.
– Он умеет притворяться. Умеет быть хорошим, честным, верным. Настоящий рыцарь. Вот только до сих пор никто не осмелился заглянуть под забрало. А ведь у Марты и вправду был с ним роман, и беременность тоже была. И ее нежелание избавляться от ребенка, который, естественно, моему брату был совершенно не нужен. Удивлена? А сейчас удивишься еще больше. – Василий сел, близко, неприятно близко. – Та авария, в результате которой Ольгушка пострадала, она ведь не случайна. Точнее, испорченное рулевое управление не может быть случайным, а дело замяли, потому как невозможно связывать благородную фамилию Бехтериных с подобной грязью, удобнее было списать поломку на ошибку экспертизы…
Недолгое молчание, приправленное этой раздражающей, навязанной Василием близостью, собственные растерянность и желание выбраться, наконец, из болота чужих проблем, которые в одночасье вдруг стали моими.
Верить или нет? А если «да», то кому верить?
– Марта собиралась вернуться, мы перезванивались время от времени. – Василий достал из пачки еще одну сигарету и долго возился с зажигалкой, которая вдруг перестала работать. Сухие щелчки, перемежаясь со словами, создавали странное полотно звуков.
– Марта всегда отличалась несколько неуравновешенным характером. – Наконец, зажигалка сдалась, выпустив на волю хрупкий сине-оранжевый огонек. – А в последнее время вообще вразнос пошла, ничего слушать не хотела.
– А ребенок?
– Ребенок? Не было ребенка… выкидыш. Черт, я все думаю, что получись у нее родить, то успокоилась бы. А так… красивая, но без денег, те, что из дому захватила, быстро закончились, а дальше… мне ли тебе рассказывать?
Василий выдохнул серо-голубой клубок дыма, который медленно рассыпался, растворился в нагретом солнцем воздухе.
– Она весело жила, ни о чем не жалела… во всяком случае поначалу. Потом пить начала, ну и крышу сорвало окончательно. Она Игоря обвиняла, что он ее соблазнил, потом бросил, выставил из дому, лишил наследства и возможности жить нормально. Короче, проще сказать, в чем она его не обвиняла. А примерно год назад обмолвилась, что встретила его случайно, ну и решила вернуться, поскольку очень уж все Бехтерины хорошо живут. Я отговаривал, и когда она пропала, обрадовался, решил, что образумилась… а вышло наоборот. Вернулась и умерла. Забавно, правда?
До невозможности забавно.
– Кому у нас все верят как себе или почти как себе? Игорю. К кому летели, когда надо было походатайствовать перед Дедом? К Игорю. По чьей репутации ударило бы возвращение Марты? И кому выгодна была смерть Деда? А также твоя смерть?
Игорю Бехтерину.
Но он же знал, что весь этот фокус со свадьбой для отвода глаз…
И именно потому, что знал, не тронул приманку, устранив источник проблемы.
– Видишь, думать начала. Я тоже, только поздновато, наверное, да и не поверит никто без доказательств, он же хороший, а я – плохой, – сигарета медленно истлевала, а Василий точно и не замечал этого.
Я же думала, существует ли это второе завещание на самом деле, или же Игорь, уловив мою неуверенность, просто воспользовался ситуацией. И сделка ему нужна была лишь для того, чтобы задержать меня в доме.
А если оно существует? Спросить у тетушки Берты? Ответит ли? Сомневаюсь. Я снова запуталась, а как выпутаться – не знаю.
– А зачем тебе меня спасать?
– Ну, причин несколько. Первая – я не настолько подлец, чтобы желать чьей-либо смерти, и уж тем более смерти существа столь очаровательного. – Василий даже изобразил нечто вроде полупоклона. – Вторая прозаичнее. Я тебе помогаю, а ты, проникшись чувством глубокой и искренней благодарности, делишься наследством.
– А если не делюсь?
– Значит, мой братец в кои-то веки получит по носу, тоже своеобразная компенсация, но все-таки я бы предпочел материальное вознаграждение. Вообще-то я не тороплю, но сама подумай, чем дольше ты тут торчишь, тем больше вероятность несчастного случая… или еще какой неприятности. Так что…
– Что ты конкретно предлагаешь? – Я не хотела думать, точнее не сейчас, в ванильно-ядовитом обществе Василия.
– Предлагаю убраться отсюда. В деревне у меня машина. Ну да, в деревне, не хочу я показывать, что у меня есть машина – такому бездельнику не положено. Довезу до города, могу дальше, в столицу, жилье организую, платить, правда, сама станешь.
– Какой добрый.
– Не добрый, – уточнил Василий, подымаясь, – практичный. Если тебя убьют, деньги достанутся Гарику, а от него я точно ничего не получу. С тобой хоть какой-то шанс. Так что… коль согласна, то в часов пять утра во дворе, уходить советую по-английски, не прощаясь.
Советовать советовал, а у самого не получилось – на пороге комнаты Василий столкнулся с Ольгушкой и как-то смутился, отступил назад и тут же, словно пытаясь перебить это непонятное мне внезапное стеснение, поспешил огрызнуться:
– Оленька… как всегда прекрасна. Безумно прекрасна. Или прекрасно безумна?
Убить бы его, но отворачиваюсь к окну, делая вид, будто не слышала.
В этом доме не принято слышать и слушать чужие разговоры. Каждый выживает сам по себе.
В четверть пятого утра я стояла во дворе. Долго стояла, вглядывалась в черные, матово поблескивающие лунным светом окна и ждала… даже поняв, что Василий не придет, все равно ждала. В темноте, в тишине, в свободной прохладе воздуха, не летнего и не зимнего, ждать было легко.
А потом, когда я уже вернулась к себе и ворочалась, пытаясь заснуть, наступило утро.
Февраль дарил морозы, обволакивал толстой ледяной корой деревья и сугробы, серебрил небо да выстуживал тепло даже через тяжелую соболью шубу. Настасья куталась в мех, пытаясь согреться, добро бы в дом идти, но… дом походил на клетку. Беломраморную, золоченую, укрытую коврами, украшенную статуями да картинами, но вместе с тем до невозможности тесную. Должно быть, от ненависти, поселившейся внутри.
Настасья точно могла сказать, когда появилась ненависть – в тот самый день, в тот самый час, когда Дмитрию вздумалось пригласить ее на танец. Лизонька сочла сей жест оскорблением, но гнев свой обратила не на супруга, а на сестру. Ссора, произошедшая на следующий день, была столь же закономерна, сколь отвратительна. Ледяной тон, ледяной взгляд и жестокие слова о безумии, невозможности заключения брака, о том, что Дмитрий из христианского милосердия принимает Настасью в своем доме, и ей следует смириться с судьбой, не пытаясь достигнуть большего.
А маменька, присутствовавшая при беседе, ни слова в защиту не сказала, более того, Настасье показалось, что маменька была целиком на стороне младшей дочери.
Что ж, Настасья давно смирилась, еще тогда, когда Дмитрий назвал ее погасшей звездой, а может раньше, в опиумных снах… или в обвитой огненными лентами беседке… она не пытается ничего достигнуть, более того, была бы весьма рада, если бы ее оставили в покое.
– О чем задумались?
Настасья вздрогнула, в очередной раз подивившись тому, как неслышно ступает Дмитрий. Или это она задумалась настолько, что не услышала, как он подошел?
– Скучаете?
– Нет.
– Вы сердитесь, а жаль… в скуке нет ничего предосудительного. Вот, скажем, зимний сад умиротворен покоем, то ли смерть, то ли сон, сквозь который теплится слабое биение жизни… скучно. – Дмитрий ступал широким шагом, и Настасье не оставалось ничего другого, кроме как идти следом.
– Поверьте, мне искренне жаль, что вышло так… нелепо. Порою сложно быть собою, приходится выбирать, а потом до конца дней своих сомневаться в правильности сделанного. – Коружский сошел с дорожки и, отломив обындевевшую веточку, протянул ее Настасье. – Зимние цветы весьма… необычны.
Хрупкие белые иглы жались к коре, не то листья, не то змеиная чешуя, и невзрачными слюдяными бусинами блестели почки.
– Знаете, чего бы мне хотелось? – спросил Дмитрий, наклоняясь к самому уху. – Один портрет, один человек… насколько проще было бы… извините.
Он ушел, быстро, будто убегал, а Настасья еще долго гуляла, сжимая в руке мертвую ветку…
С Лизонькой она столкнулась у пруда, та стояла, опершись на высеребренную морозом решетку, и вглядывалась в снежно-ледяную гладь. Поначалу Настасья думала уйти, чтобы избежать новой ссоры, но Лизонька сама шагнула навстречу. До чего же она изменилась, всего-то месяц, а высохла, истончела, черты лица заострились, а кожа потемнела, только глаза по-прежнему яркие.
– Я победила, – Лизонькин голос был тих, однако Настасья слышала каждое слово. – Он меня выбрал, так что ж ты теперь лезешь, мешаешься… думаешь, не вижу, как глядишь на него? Отнять решила? На мое место метишь?
– Нет.
– Тогда почему он почти все время с тобой? Почему больше не приходит ко мне? Почему… почему говорит, что даже с ангелов слазит позолота? – Прозрачные дорожки слез весенними ручьями скользнули по щекам. – Думаешь, я не знаю, что ты чувствуешь? Знаю… я ведь сама… весной, когда ты из дому уходила, а я следом… шаг в шаг, тенью, проклятым отражением… смотрела и завидовала. До ночных кошмаров, до горькой крови из прокушенной губы, до…
– Убийства. – Настасья отвела глаза, потому как не в силах была выносить ненавидящий сестрин взгляд.
– Да, убийства. Я хотела, чтобы ты умерла, чтобы не двое, а лишь одна, чтобы увидел, наконец, и меня… оценил, понял, ведь я лучше. Все вокруг говорили, что я – ангел, а ты – своевольна и невоспитанна… – Лизонька всхлипнула. – Помнишь, как ты в воду упала? Конечно, помнишь, ты ведь испугалась, да и я, признаться, тоже… поначалу. А потом подумала, до чего хорошо было бы, если б ты умерла… а на балу Дмитрий сам привел меня в эту беседку, поцеловал… я едва с ума не сошла, разрываясь между бесстыдством и радостью, он же сказал, что поцелуй и любовь столь же мимолетны, как эта беседка, которой суждено сгореть… и я подумала… ты бы ждала, а потом…
– Сгорела.
– Или обгорела. Не сильно, только чтобы лицо, чтобы перестать нравиться ему… ты ведь выжила, и обвинять начала… я испугалась, маменьки, отца, остальных… а тебе не поверили. Никто не поверил. – Лизонька рукавичкой вытерла слезы, и на коже остались нехорошие следы, навроде царапин. – Видишь, на что я способна? Ради него, ради своей любви и той жизни, которую ты хочешь отнять, я убью. Поверь, Настасья, убью, не задумываясь!
– Я верю, держи. – Настасья протянула черную ветку, смахнув с нее причудливую чешую снежных игл.
– Что это?
– Зимний цветок… мертвый. Как на картине.
Лизонька поняла и, побледнев, швырнула подарок Настасье в лицо.
– А ты и вправду безумна…
Назад: Игорь
Дальше: Левушка