Игорь
Апостол Петр играет в детектива… очередной парадокс, удивляться которому нет ни сил, ни желания. Точнее, из всех желаний – даже странно, что прежде их было так много – осталось лишь одно: чтобы это разыгранное в угоду чужому любопытству и собственному самолюбию представление поскорее закончилось.
Когда утром Мария подняла всех криком, Игорь поначалу решил, что она шутит, но рыжеволосый и веснушчатый участковый, запинаясь и краснея, подтвердил: никому из Бехтериных нельзя покидать пределы дома. Подтвердить-то он подтвердил, но объяснить толком – как долго ждать и кого – не сумел.
Может, хоть этот, в кожанке-сутане, мятых джинсах и пыльных, стоптанных ботинках – новым апостолам и облачение новое, – прояснит ситуацию. А он тянет, улыбается, наслаждаясь минутой всевластия и абсолютного, недоступного прочим знания.
Но кто же все-таки…
Мария? Сжатые кулаки на коленях, и очки не сняла. Нервничает? Все нервничают. Татьяна перебирает, пересчитывает бисер на запястье, смотрит в пол, а на майке мокрое пятно пота… и ведь не жарко же. Тетушка терзает веер, мать обмахивается раскрытыми ладонями, пальцы растопырены и похожи на лягушачьи лапки без перепонок. Василий грызет незажженную сигарету. Александра прикусила палец, а Ольгушка плачет, красиво, тонко, как на картине…
Слишком много здесь от картины, то ли натюрморт – мертвая природа былых отношений, – то ли групповой портрет. Игорю даже название подбирать не пришлось, само возникло – «Случайные люди». Паломники и богомольцы, готовые внимать словам апостола.
Вот же прицепилась ассоциация.
– Знаете, мне всегда казалось, что жизнь справедлива. Что посеешь, то и пожнешь… ветер бурей обернется и так далее. – Петр говорит неторопливо, тщательно проговаривая каждое слово. Тянет, тянет время и внимание, хотя и так на перекрестье взглядов.
– Места тут черные, я не суеверный, но строить дом там, где людей расстреливали, не решился бы…
– А их везде расстреливали, – не преминул заметить Василий, а мент замечание проигнорировал, будто и не услышал. А может, и вправду не услышал.
– А может, и не в доме дело, может, и вправду, ни при чем место…
– Послушайте, любезный. – Евгения Романовна произнесла слово «любезный» с тем неизбывным аристократизмом, который всегда поражал Игоря. – Вы явились сюда специально, чтобы читать нам лекцию о морали? Увольте. А лучше предоставьте сию обязанность тем, кому по долгу положено. У вас, сколь помнится, обязанности иные.
– Иные. – Петр улыбнулся, костистое лицо стало чуть мягче и даже добрее. – И поверьте, я бесконечно рад тому, что по этим самым обязанностям мне не нужно отпускать чужие грехи. Итак, у нас в активе два убийства и одно нападение с последствиями, которые оказались в равной степени непредсказуемы как для нападавшего, так и для жертвы. Вот, знаете, ведь на самом деле все просто, до того просто, что аж противно, и если бы не ваша параноидальное стремление защищать мелкие тайны…
– Молодой человек, ближе к делу. – Черный веер очертил гневный полукруг.
– Я и так ближе некуда. С кого начать? С вас? Пожалуйста, две тайны, одну зовут мадам Ашари, ясновидящая… хотя на самом деле мошенница. Вторую…
– Вы не имеете права. Это частная жизнь, я буду жаловаться…
– Жалуйтесь. Все всегда жалуются, только мне плевать. – Петр неожиданно повысил голос. – Да, черт побери, мне плевать на все ваши жалобы, потому что вы только и умеете, что скулить да требовать справедливости и защиты от произвола…
– Вас уволят.
– А я сам уволюсь. Знаете, заколебало за копейки в чужом дерьме копаться.
– Ну конечно, всем подавай работу, чтобы и платили, и без дерьма… – Тон Евгении Романовны не изменился ни на йоту, отчего слово «дерьмо» приобрело особо оскорбительный оттенок. – И чтобы с чистыми руками на небо.
– Мне пока и на земле неплохо. – Петр стоял посреди комнаты, нескладный, некрасивый, пролетарски простой и оттого раздражающе чуждый. – И плевать, что вы обо мне думаете или будете думать. И что жаловаться полетите, и что уволят, я одного не могу понять: как так можно было жить, а? Годами прячетесь, зарываете тайны в песочек и довольны – никто не видит, никто не знает… но вы, кажется, просили поближе к делу? Извините, отвлекся и увлекся. Если поближе, то… вторую тайну мадам Берты зовут Анатолий.
– И что? – Василий щелкнул зажигалкой, звук вроде бы тихий, но по нервам резанул.
– И ничего. Анатолий Аксаков, сын близкой подруги.
– Он, он хороший мальчик… умный и Машеньку любит… – Тетушка Берта смотрела испуганно и вместе с тем виновато, а Игорь все никак не мог понять, что за Анатолий и почему тетушка так боится.
– Машеньку он использовал и бросил, точно так же, как до этого Любу… полагаю, следующей на очереди была Татьяна?
– Я не знаю! Я ничего не знаю! Я просто… просто помогала мальчику, и все! – Тетушка закрыла ладонями лицо, желтоватая пергаментная кожа в узоре морщин, розовый лак и полураскрытый веер на тонкой цепочке.
– А по-моему, вы прекрасно все знали. Ваша племянница Люба рассказала, что произошло. Никакой коллекции и обманувшей партнерши… точнее, идея была, но племянница сама продала долю, так? У Анатолия возникли крупные неприятности, а она так хотела помочь любимому…
– Ублюдок он, – внезапно отозвалась Мария. – Ублюдок и сукин сын… чтоб сдох, чтоб шею свою поганую свернул… чтоб эти деньги поперек горла стали!
– Машенька, да что ты такое говоришь? – Тетушкин голос отдавал фальшью посеребренной фольги. Петр же молчал, не торопясь прервать перепалку.
– А то и говорю. Ублюдок он. И со мной, и с ней… вы ведь познакомили. Походатайствовали за бедного мальчика, который в Москву приехал, а жить негде… он душу из меня тянул. И вытянул все, что еще оставалось, вытянул. Я ж любила этого урода, любила…
– Машенька, он же совсем ребенок.
– Ребенок? – Мария рассмеялась, и Бехтерин отметил, что смех ее незнаком, неприятен, резок, будто песок со стеклом смешали. – Трахается он не как ребенок… и нечего морщиться. Да, я с ним трахалась, точнее, это он трахался и со мной, и с Любашей, а может, и еще с кем. Он вообще потрахаться любит, альфонс гребаный. Думаете, я не понимала, чего ему от меня надо? Понимала, а все равно любви хочется, и чтобы одна-единственная, и на руках чтоб носили, и цветы без повода… пусть мною же оплаченные, но из его рук. А он, сука, Любашу кинул.
– И вы об этом не догадывались? – тихо поинтересовался Петр.
– Ну отчего же, догадывалась. – Мария подалась вперед. – А ведь и она догадывалась, только, как и я, молчать предпочитала, удобно ведь. Толенька – мальчик самостоятельный, на привязи не сидит, явишься без предупреждения, так и дверь не откроет. Да и зачем без предупреждения? Позвонить, поговорить… «Мари, милая, я так рад тебя видеть, но, увы, занят…» Мне одной этот мальчик был не по карману, чересчур высокие запросы, а Любаша не поняла.
Эта женщина была чужда и неприятна Игорю. Как и ее смех. Маша не такая, Маша улыбается, не разжимая губ, потому что стесняется крупных и чуть неровных зубов. Маша любит шоколадные пряники, молоко и карамельки «Взлетные», а еще строгие костюмы темных тонов… она похожа на французскую актрису, имя которой Игорь забыл, но не на эту поджаро-черную кошачье-опасную женщину.
– Он просто понял, что дальше с двумя опасно… а может, и вправду сообразил, что Танька необработанной осталась. В деньгах и аферах Толенька быстро соображает.
– Быстро, – согласился Петр.
– И в женщинах… все привычки, все мелочи… любимые блюда, напитки, музыка, книги… поначалу он был замечательным собеседником, тонко чувствующим настроение и читающим мысли. Знаете, каково это, когда наконец встретишь человека, который думает не просто в одном с тобой направлении, но теми же словами, теми же образами… спасибо, тетя, научили. И как к Любаше подойти, надо полагать, тоже вы посоветовали? Вы же все про нас знаете.
– Нет ничего печальнее старой девы, которая пытается доказать всему миру, что ей нет дела до любви, – неожиданно жестко заметила тетушка. – Мне казалось, что ты поймешь, образумишься. Да и Толенька неплохой мальчик. Разница в возрасте? Сейчас это не так и страшно.
– А когда он Любашу на деньги развел, когда разыграл этот фарс с избиением якобы за долги? Она собрала нужную сумму, быстро, очень быстро… знаете, на что он потратил? Купил себе «Порше», это ведь так шикарно. Но Толеньке было мало, начал требовать денег у меня. А у меня нету. Закончились. И свои, и чужие, то, что на журнал предназначалось, и касса наша… хоть самой квартиру продавай, чтобы оправдаться. И я сказала «нет».
– Он вас бросил? – тихо спросил Петр, он уже не выглядел столь агрессивным, скорее уж растерянным.
– Бросил. А вас это удивляет? Мужчины всегда бросают женщин, стоит им получить желаемое, причем не столь важно, чего они желали. Ублюдок сказал, что я старовата и он найдет кого помоложе. Пускай, мне уже плевать… и на тебя, тетушка, тоже плевать, хотя и сволочь ты…
– Ей просто нужны были деньги. – Петр не оправдывал – объяснял, и Игорь внимательно слушал объяснения, хотя было противно. Дьявольски противно. И ведь знала же Машка, что с сестрой случилось, но не сказала, придумала про фирму и долг. Зачем?
– Мы прокляты, – теперь наступил черед откровений для тети Берты. – Место это проклято, и род наш, и картины, которые Георгий нашел… как появились, не стало в доме мира, погань одна и темнота. А вы не видите, никто не видит и не понимает.
– Кроме вашей мадам… этой… забыл. Взялась снять проклятие, но вот что-то оно не поддавалось снятию.
– На крови замешано. Не верите? А я сама кровь видела, которая на портретах этих… от них все беды.
– Конечно, – согласился Петр. – Итак, с этими разобрались, идем дальше. Мадам Сабина… ну, у вас даже не тайна, так, дамский секрет. Сердечный друг, не имеющий ровным счетом никакого отношения к данной истории.
– Мама? – Василий удивленно вскинул бровь.
– Я женщина, и я не настолько стара, чтобы забыть об этом. – Маменька нервно дернула плечиком. – И вообще сказано же, отношения к делу это не имеет.
– Верно, – Петр оглянулся и, отыскав взглядом Татьяну, удовлетворенно хмыкнул. – Татьяна… хорошая девочка, всеобщая любимица. Наркоманка.
– Я завязала… Завяжу.
– Это ваш кокаин попал в коньяк? Или Василия?
– Мой.
– Я здесь ни при чем! – поспешно заявил Васька. – Гарик, скажи этому идиоту, чтобы убирался.
– При чем, очень даже при чем. – Вот на Василия Петр отчего-то не смотрел, и стоял вроде бы близко, но боком, и в позе его виделось некоторое сходство с бойцовской стойкой. – Молодой, с запросами и желаниями, но увы, без денег. Печальное обстоятельство, не правда ли?
– Иди в…
– Пойду. Позже. Сначала о наркотиках. Кока? Героин? Химия? Или все сразу? Я уверен, что доказать получится, ящик на экспертизу, внутри обязательно обнаружатся следы.
– Блеф, – Васька, если и был виноват, признаваться не спешил. Да и не верил Игорь, что и он тоже… чужой. Нет, конечно, Васька далеко не подарок, характер у него скверный, истеричный, и запросы непомерные, но с наркотиками связываться?
– И блеф недоказуемый.
– Ну, насчет доказательств я бы не стал утверждать столь смело. Полагаю, Татьяна, подумав, не станет скрывать, кто пополнил ее запасы после того, как они удивительным образом исчезли… полагаю, Марта тоже собиралась рассказать нечто подобное. Вы ведь и ее к работе привлекли, и роман у нее был именно с вами, а не вашим братом, и вернувшись, она бы рассказала о вашем маленьком бизнесе… она ведь многое знала, не правда ли?
– Неправда.
– В фамилии дело, – Петр не обратил внимания на то, что его вопрос остался фактически без ответа. – Она Бехтерина, и вы Бехтерин. Можно представиться мужем и женой, а можно и вправду пожениться… а потом развестись. Ничего не изменится, была Бехтериной и осталась Бехтериной. Вроде бы мелочь, а мы и не подумали, что она могла замужем побывать, фамилия-то обычно менялась… а она паспорт поменяла, в новом штампов нет, чистый… никаких следов замужества.
– И что? Ну да, мы поженились, потом развелись.
– Спустя три года после свадьбы и за полгода до ее смерти. Бизнес не поделили? Она знала ваши тайники, могла выдать.
Молчание… тягучее, приправленное робким любопытством и готовым вырваться наружу ужасом.
– На мысль вас натолкнула игра «Поиск», верно? Вы ведь некоторое время участвовали, причем активно. А что, очень даже современно. Заложить тайники, отметить координаты, а по прибытии товара сбросить эти координаты SMS-сообщением. Просто и технично, в рамках взрослой игры в сокровища.
– Фантазия у вас больная, – Василий вытер руки о джинсы, жест знакомый, характерный, свидетельствующий об испытываемом Васькой волнении. У него с детства при малейшем волнении руки потеют.
– Вы вышли из «Поиска» около трех лет назад. Точка, о которой вы так старательно рассказывали Льву Сергеевичу, находится с другой стороны дома, я проверял. Той самой ночью, когда была гроза, вынудившая вас предпринять незапланированную прогулку к болоту, у Татьяны случилась ломка, серьезная, такая, что еще немного, и она, не выдержав, рассказала бы семье о своих грехах и заодно о ваших. А в тайнике как раз очередная посылка, вы хотели забрать ее чуть позже, перед отъездом в город, но Татьяна не могла ждать, верно? И вам приходится идти к тайнику… где-то на середине пути, полагаю, вы заметили слежку, испугались и решили перенести товар в дом. Думаю, здесь его и отыщем.
Долго искать не пришлось, хотя, честно говоря, Игорь до последнего надеялся, что искать вообще не станут, очень уж это на блеф походило. Оказалось, не блеф, а еще один кусок чужой тайны. Искал не Петр и не конопатый участковый – трое ребят спортивного вида, молчаливых и профессионально-дотошных. Бехтерин сначала удивился их появлению, а потом понял: приехали вместе с Петром, но до последнего момента сидели в машине. Им не пытались мешать, протестовать или требовать подтверждения законности производимого обыска. О законности никто и не вспомнил, все ждали результата. И Игорь ждал. И радовался, что переданный Сашкой нож вывез из дому, спрятал в сейфе Дедова кабинета. А вот Васька героин не вывез. Прозрачный полиэтиленовый пакет и белый порошок.
– О боже! – Тетушка Берта густо покраснела. – Васенька…
– Это не мое, – поспешно открестился Василий. – Пусть докажут, что это мое, у нас не дом – проходной двор, кто угодно мог подбросить. И Марту я не убивал. Мы развелись и точка. Зачем мне ее убивать?
– Затем, что она знала расположение тайников… затем, что могла рассказать Ивану Степановичу Бехтерину, чем вы занимаетесь. Затем, в конце концов, что по ее возвращении домой выплыла бы правда с побегом, это весьма осложнило бы ваши отношения с семьей.
– Да насрать мне на семью! – Васька, наконец, вспылил. – Глубоко и давно! Праведники, мать их… кругом одни праведники, один я – паршивая овца в стаде. Или баран? И как последнего барана подставили. Может, скажешь, что и Деда я?
– Ты, – кивнул Петр. – Ты знал, у кого в доме есть кокаин. Ты знал, что Иван Степанович имеет привычку пить коньяк… скажем так, в одиночестве. И про сердце слабое догадывался. И дверь запер, а потом открыл.
– Коварный, однако, – Васька встал, медленно, угрожающе. – И всюду успел, и никто меня не заметил. А зачем мне Деда убивать, не скажешь?
– Скажу. Скорее всего, у него появились подозрения и…
– И в задницу его подозрения, и твои тоже. Невыгодно мне было от старика избавляться, пока жив был – деньги давал, а теперь ни эта стерва, ни братец мой, полагаю, традицию не продолжат.
– Зато на свободе, – возразил Петр. – Полагаю, докопайся Иван Степанович до истины, он бы предпринял некие действия, которые вряд ли пришлись бы вам по вкусу. Кстати, на Любовь Бехтерину тоже вы напали.
– А ее-то за что?
Васькина улыбка настораживала. Неуместно. Бесшабашно. Будет драка, причем скоро. Предупредить? Кого? Васька все-таки брат, а Петр – чужой, пришелец, который взялся обвинять, и, по правде говоря, обвинения эти поражали голословностью.
– Скорее всего, увидела что-то, не предназначенное для посторонних глаз, вы думали припугнуть, а едва не убили. Кстати, чистосердечное признание и сотрудничество со следствием в значительной мере…
Договорить Васька не дал, ударил снизу, резко, без размаха, но костляво-нескладный Петр перехватил руку, вывернул, вытянул, вынуждая Ваську выгибаться.
– С-сука ментовская… отпусти!
– Потом, – пообещал апостол. – После суда, а теперь ты задержан.
– Н-на каком основании? – Васька попробовал дернуться, но лишь зашипел от боли.
– Пятнадцать суток за хулиганство, потом – за нападение на сотрудника правоохранительных органов, находящегося при исполнении служебных обязанностей… а дальше будет видно.
Болезнь появилась со слабости и головокружения, приправленного легкой тошнотой. Отчего-то эти признаки вызвали у маменьки странную раздражительность и совсем уж непонятное нежелание видеть доктора. Маменька ссылалась на несвежую пищу, перемену погоды и Настасьину впечатлительность. Самой же Настасье было все равно, короткие сны и беспомощная явь, когда нет ни сил, ни желания поесть. Впрочем, голоду удавалось пробиться сквозь оцепенение, и Настасья ела, чтобы вновь упасть в вязкую темноту снов.
Постепенно они становились все более долгими, заполоняющими все время, а пробуждения – реже и короче, они оставались в памяти отдельными картинками, иногда бледными и завораживающе-тонкими, вычерченными кистью на китайском шелке, иногда резкими и яркими, как те, что на греческих амфорах, иногда…
– Затруднительно поставить диагноз. – Жесткое прикосновение чужих рук было неприятно, и Настасья сделала попытку оттолкнуть, но тот, кто держал, ощупывал, касался кожи холодным железом, был сильнее.
– Несомненно, болезнь носит нервический характер.
– И как ее лечить? – Этот голос Настасья узнала сразу. Коружский. И еще больше расстроилась.
– К сожалению, современная медицина не способна эффективно лечить заболевания подобного рода. При некотором буйстве рекомендуют пациентам опиум, но она спокойна.
– Слишком спокойна! Вы что, не видите, в кого она превратилась? Да она умирает…
– Боюсь, что так. Но увы, помочь ей не в моих силах. Только Господь…
Что именно должен был сделать Господь, чтобы она выздоровела, Настасья не услышала, провалившись в очередной тягостно-долгий сон. Кто-то пел ей колыбельную… непонятные слова, чужой язык… красиво, будто кто рисует по воде, разгоняя зеленовато-бархатные волны, которые спустя мгновение смыкаются, стирая малейшие следы рисунка. Еще немного, и Настасью тоже сотрет, утянет в суетливую водяную муть, обнимет, окрутит толстыми стеблями, уложит на дно.
– Я не убийца, сударыня. – Снова Коружский, голос его выводит из сна, раздражает, хочется кричать, а сил нет. – Я человек, обыкновенный человек с обыкновенными пороками, коих у каждого без меры. Не стоит перекладывать на меня собственную вину.
– Какую вину? – Маменька. У ее духов запах мертвых лилий и талого льда, неприятно и невозможно укрыться. – Вы разрушили нашу жизнь….
– Которая и без того была почти разрушена. Вы ведь не могли не понимать, что ставший привычным способ существования вам не по карману, однако не предпринимали попыток урезать расходы, надеясь на выгодное замужество дочерей. Так в чем же моя вина? Я женился на Елизавете, принял вас в своем доме, не ограничиваю ваши траты, забочусь о второй дочери…
– Вы позаботились о ней задолго до свадьбы.
Резко. Обидно. Скорей бы в сон, но не выходит, и Настасья вынуждена слушать этот разговор дальше.
– Был увлечен, и намерения, признаться, имел серьезные. Но вы рассудили иначе, Лизонька вам ближе, понятнее и послушнее… вы с самого начала прочили в жены именно ее, но тогда отчего же не остановили Анастасию?
– Как?
– Да как угодно. В монастырь, в паломничество, к дальним родственникам, в комнате на ключ… способов неисчислимое множество, но вы, сударыня, боялись, что, помешав свиданиям, разрушите последнюю надежду на выгодное замужество. Застать нас в беседке… серьезный разговор… вопрос чести. Что ж, у вас получилось, но отчего тогда не празднуете победу?
– Вы – дьявол, настоящий дьявол, для которого нет ничего святого!
Молчание. В воцарившейся тишине ядовитыми узорами плывет аромат маменькиных духов, свивается, складывается в полузабытые картины.
– Я пробовал быть святым, сударыня, но, увы, по натуре чересчур человечен… непостоянен. В этом моя беда, но я хотя бы честен в своем непостоянстве, я не играю с теми, кто мне верит. И не пытаюсь убить того, кто мешает.
– Так вот в чем вы меня обвиняете? – Маменькин голос дискантом взрезал тишину, раскрошив ее на мелкие осколки.
– Это не болезнь, это яд… не знаю, какой именно, но ваш супруг много путешествовал, а некоторые из привозимых им вещей были далеко не безобидны.
– Не желаю больше слушать!
– Придется, сударыня. Быть может, с точки зрения обычной морали, я и подонок, но не преступник. Хотя признаюсь, есть в вашем выборе нечто извращенное. Почему Лизонька? Я вот все время пытался понять, почему она, а не Настасья, ведь дело не в поведении или характере, они обе одинаково воспитаны… и в то же время к старшей вы относитесь с явным предубеждением, тогда как младшую любите. До того любите, что пошли на убийство… в чем же тайна?
– Извольте убрать руки. – Голос-хлыст ударил по нервам, и Настасья застонала от боли, яркой, точно свежевыпавший снег, но никто не обратил внимания.
– Вы, кажется, не совсем поняли, сударыня. Безусловно, я не смею удерживать вас в своем доме. И Лизоньку тоже. Вряд ли я сумею доказать убийство, да и не стану вовлекать полицию в семейные дела. Но никто, ни люди, ни Господь Бог, не вынудит меня жить в одном доме с убийцей. Я обеспечу супругу… в той степени, в которой сочту нужным.
– Вы – подлец.
– Возможно. Но я пока не принял решения и жажду услышать ответ на свой вопрос. Я даже готов помочь с ответом. Настасья не родная вам, так?
– Догадались? Вы дьявол, настоящий дьявол. Никто не знает. Моя сестра, старшая, любимая сестра… укравшая мою любовь. Она знала, она нарочно… перед Николаем… моложе, красивей… – Всхлип. Странно, Настасья не помнила, чтобы маменька когда-нибудь плакала, и оттого испугалась, затаилась, вжалась в кровать… или ей казалось? Тело влажным пухом, неподъемное, неприятное, в сон бы, чтоб не слышать, и от боли подальше, а душу будоражат всхлипы, да и смысл сказанного, пробиваясь сквозь толстую кору беспамятства, причиняет боль.
– Она умерла при родах, и Николай взял меня в дом лишь из-за ребенка. Он видел лишь Настасью, Лизоньку же не замечал.
– А вы наоборот.
– Я не могла позволить, чтобы Лизоньке причинили ту же боль, что и мне когда-то. Время прошло, любовь прошла, а пережитое унижение с каждым годом становилось все острее… и портреты… зачем Николай привез эти портреты? Зачем заставил глядеть на Лизонькины слезы? Вы осуждаете меня?
– Скорее завидую.
– Чему?
Настасья замерла, сознание, подступившее к самой границе сна, готово было нырнуть в безболезненное беспамятство, но еще минуту, услышать ответ, узнать…
– Тому, как просто и легко вы выбрали. И еще, обращаться в полицию я не стану, но… у вас вновь есть выбор. Вы понимаете, о чем я?
Настасья уснула, как-то непостижимо легко, будто нырнула в светло-зеленую, растопленную солнечным светом воду. По дну скользят круглые тени листьев, и рыбешки серебряными тенями суетятся меж толстых стеблей. На дне хорошо. Уютно. Свернуться калачиком и заснуть. Отец рассказывал о русалке, но Настасья не русалка. Она – звезда… маленькая звезда, утонувшая в мутной воде.
