Пасьянс не сходился, вообще Игорь пасьянсов не любил и отчасти именно из-за того, что сходились они крайне редко, проще было бы сказать, что почти никогда не сходились. И этот тоже. Наверное, из-за Сашки, сидит напротив, улыбается, глядит мимо, и в глазах пустота. А на коленке шрам буквой «V», и будто не шрам вовсе, а клеймо, тавро…

Какого черта он думает о ней, когда думать надо о деле. А Сашка… увлечение. Бывает. Пройдет. И дым в глазах уляжется, и клеймо сотрется из памяти, и забудется горько-коньячный привкус губ.

Проклятие!

Проклятие кивнуло головой, не в ответ на вопрос, не в подтверждение согласия, в такт собственным мыслям, которые были скрыты от него. Наверное, правильно, хотя будь у него возможность заглянуть в чужие мысли, исчезла бы необходимость возиться с пасьянсом из чужих грехов.

Кокаиновый – Татьяны.

Тайно-любовный – Марии.

Квартирный – Любаши.

Вечно-бездельный, безденежный – Василия.

Сумасшедший – Ольги.

Жадности – Евгении Романовны. Впрочем, этот грех общий, нечего лицемерить, а следовательно, убить Деда мог любой.

– Мне тогда тоже плохо было, – нарушила молчание Александра. – Я немного выпила, Иван Степанович плеснул на самое дно, чтобы за компанию, а себе больше. Я выпила, а он нет. Он расспрашивал и говорил о том, что виноват, что если бы не его деньги, ничего бы не было. Наверное, когда я ушла и говорить стало не с кем, он и выпил коньяк… только ведь не сразу умер. Почему не позвал никого на помощь?

– Потому что дверь закрыли. – Игорь сказал и тут же поймал себя на мысли: не объяснение. Дед мог кричать или постучать, хотя бы той же тростью, и нашли бы тогда его у двери, а не в кресле перед картинами.

– Может, он не хотел? Может, просто принял до конца, как расплату? – предположила Сашка.

– Ерунда. Ты плохо его знала, он в жизни бы не стал каяться… платить да, он умел платить.

И снова молчание. Тяготит. Раздражает, подчеркивая его, Игоря, беспомощность. А в висках молоточками пульса вопрос: «Кто? Кто? Кто?»

Никто. Ну не хватает у него воображения подозревать своих же… но ведь Любаша и вправду квартиру продала.

Любаша лежит в больнице, и подсыпать кокаин в коньяк не имела возможности… Игорь уцепился за эту мысль с радостью первооткрывателя. Если нельзя понять, кто мог совершить преступление, то нужно вычеркнуть из списка тех, кто не мог его совершить.

Но радость тут же померкла, поскольку вычеркивать больше было некого.

– Первой умерла Марта, – Александра все еще старалась не смотреть на него, но Игорю и не нужен был взгляд, более того, легче думать вне дымных глаз. – Затем напали на Любашу. И потом убили Деда. Связано?

Игорь пожал плечами, наверное, связано.

– Неправильный подход. Все априори решили, что каждое последующее преступление связано с предыдущим. Это нелогично, только вот шуток насчет женской логики не надо, – попросила она, хотя Игорь вовсе и не собирался шутить. – Марту убили спланированно, веревка это подтверждает, ее нужно было купить заранее, привезти… Любаша – другой вопрос, камнем по голове и потом ножом, но не добили. Почему? Ведь человек без сознания.

– Сама?

– Не думаю, – Сашка принялась накручивать на мизинец прядь волос. – Если бы хотела разыграть нападение, то почему так далеко от дома? А вдруг бы ее не нашли? Я бы, например, не рискнула. Только все равно выделяется из общего ряда, понимаешь?

Игорь понимал и удивлялся, как сам не увидел этого несоответствия. И продолжил предложенную цепочку.

– А дальше убили Деда, и снова убийство спланировано, поскольку нужно было выкрасть кокаин, потом подсыпать его в коньяк и дверь закрыть… с другой стороны, просто так закрывать дверь не имеет смысла. Этот человек должен был убедиться, что Дед выпил отраву.

– Значит, должен был зайти. К примеру, после меня. А потом выйти, – подхватила Александра. – Вместе с ключом выйти.

– И запереть чертову дверь. Дед, наверное, понял, в чем дело, причем сразу, но искать спасения не стал… какого лешего? Он хотя бы имя мог нацарапать, написать, ведь не сразу же умер… сидел и смотрел на долбаные картины!

– Черное и белое, грех и искупление… подсказка? – Сашка дернула за прядь и поморщилась. – Кого он называл Мадонной, ну, кроме меня?

Ольгушка?

В сине-серых глазах Александры за тонкими лучами радужки, за белым ободком вокруг зрачка пряталось имя. Ольгушка… белобрысая нарочно, чтобы отомстить ему, чтобы побольнее ударить этой притянутой за уши догадкой. Но совершенно не больно, и вина, которая постоянно жила рядом с именем жены, отступила.

А ведь и вправду получается, что Ольгушка могла…

– Нет, нет и нет, – Всеволод Петрович нервно тер стекла очков полой кипенно-белого халата. – Нет, вы не понимаете всей деликатности ситуации.

Выразительный взгляд в сторону Александры. Наверное, не следовало брать ее с собой, но и оставлять в доме одну тоже не хотелось – случись что во время его отсутствия, Игорь в жизни себе не простил бы.

В тот момент полудогадки-полусомнения мысль проконсультироваться с Всеволодом Петровичем, наблюдавшим Ольгушку в течение полутора лет, показалась весьма здравой. Один звонок, вежливая просьба о встрече и вежливое согласие, поездка в машине, молчание, в котором каждый существовал как бы сам по себе, и утомительные размышления: могла или нет.

Ольгу все давно привыкли считать сумасшедшей, но безопасной и привычной, от нее не прячутся, ее даже не замечают – этакий тихий призрак дома…

– Я понимаю, что в силу сложившихся обстоятельств… – Всеволод Петрович тянул время, стекла едва слышно поскрипывали, и Игорю начало казаться, что еще немного, и они просто вылетят из оправы, не выдержав давления. – Вы как супруг и опекун имеете право получить информацию о состоянии здоровья…

– Саша, подожди меня в коридоре, пожалуйста.

Александра вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Обиделась? Отчего-то Игорю неприятно было думать, что она могла обидеться на его просьбу, но Всеволод Петрович прав, дело семейное.

– Вы уж простите. – Голос Всеволода Петровича потеплел. – Но репутация – такое дело… хрупкое… несколько лишних слов, и все, что создавалось годами, исчезнет, поскольку кто поверит врачу, который не умеет хранить секреты пациентов? Вы не поверите, но больше всего на свете люди боятся не смерти, не болезни, а того, что их маленькие тайны станут известны другим людям… иррационально.

Очки Всеволоду Петровичу были к лицу, придавая грубоватым чертам тонкий оттенок интеллигентности.

– Для того чтобы ответить на ваш вопрос в полной мере, мне хотелось бы получить дополнительную информацию, – Всеволод Петрович мягко улыбнулся. – Очень уж… расплывчато. Даже, можно сказать, абстрактно.

– Что именно абстрактно?

– Вопрос. Вы пришли ко мне, желая узнать, способна ли ваша недееспособная супруга совершить преступление…

– Убийство, – уточнил Бехтерин.

– Убийство, – медленно повторил Всеволод Петрович, будто желал распробовать слово на вкус. – Если формулировать именно так, то ответ будет – да. И вы способны, и Александра, и я… девяносто процентов, а может, и все сто в определенных условиях способны убить, причем вне зависимости от состояния психики. Не знаю, устроит ли вас такой ответ.

– Не устроит.

– Вот и я думаю, что не устроит, – врач улыбался искренне и безмятежно, у Бехтерина складывалось впечатление, что разговаривают с ним как с одним из постоянных пациентов, и это ощущение ему, мягко говоря, не нравилось. – Тогда чуть углубимся в предмет… психика вашей супруги подверглась сильнейшему стрессу, правильнее будет сказать, подвергалась, поскольку происходило это на протяжении длительного времени. Авторитарная мать, мягкий отец, любовь которого приходится делить с сестрой… сама сестра, которую тоже нужно любить. Ольга – хорошая девочка, она стремится жить по правилам и слушать маму и папу.

– И к чему это все?

– К тому, – Всеволод Петрович сцепил руки, белые манжеты халата подчеркивали нездоровую воспаленную красноту кожи, а массивный перстень желтого металла смотрелся и вовсе претенциозно. – Чтобы вы поняли. Ей с детства говорили одно, а делали другое… допустим, папа говорит, что любит дочерей одинаково, а мама тут же подчеркивает, что сестре дали две конфеты, а Ольге одну. Мелко и глупо расстраиваться из-за конфет? Из-за кукол? Из-за того, что кого-то чаще обнимают или хвалят? Взрослый человек посмеется, для ребенка – трагедия, доказательство нелюбви и обмана. Но Ольга хорошая девочка, она не устраивает истерик, не рыдает, требуя платье, как у сестры, не пытается привлечь внимание плохим поведением, она послушно принимает правила – у нее есть сестра, которую любят больше, чем ее.

– Бред.

– Для вас бред, для нее – жизнь. Дальше отцовское стремление сблизить сестер и попытки матери разъединить, в результате гремучая смесь понятий о том, что нужно любить сестру и всегда быть вместе плюс собственное искреннее желание ненавидеть. Но хорошим девочкам нельзя ненавидеть. Замужество… не знаю, наверное, вы расстроитесь, но Ольга вас не любит и не любила никогда. Она пыталась убежать из навязанного ей мира единственно возможным «хорошим» способом. Возможно, в других обстоятельствах она успокоилась бы, полюбила просто в благодарность за то, что кто-то любит ее одну, безотносительно сестры. Но случилось непредвиденное – вы взяли самый большой кошмар Ольгиной жизни с собой, то есть в очередной раз показали, что сама по себе она мало интересна. Кроме этого, навязанные стереотипы получают неожиданное внешнее подкрепление со стороны каких-то полумифических картин, с одной из которых Ольга прочно ассоциирует себя, с другой – сестру, а все вокруг охотно поддерживают, соглашаются и снова подтверждают Ольгину аксиому о невозможности самостоятельного существования.

– В этом нет логики!

– Для вас, но не для вашей жены. По моему сугубо личному мнению, авария и травма головы – не причина, а скорее следствие, очередная попытка убежать от реальности. Ненавидеть сестру – плохо, видеть ее – невозможно, поэтому единственным выходом, который отыскал Ольгин разум, чтобы спасти себя, стала болезнь и как следствие изоляция. Даже можно сказать, самоизоляция…

– Марта уехала до аварии.

– Но ведь она могла вернуться, так? Тем более, что в первые дни вероятность того, что Ольгину сестру найдут, была высока, а потом, после травмы, Ольгин мир претерпел некоторые изменения… скажем, ту же повышенную тревожность, чувствительность, причем не столь важно, к словам, звукам, взглядам – она все интерпретирует в разрезе любви-нелюбви к себе. Она постоянно, каждую минуту, каждую секунду ищет подтверждения собственной индивидуальности, которой ее упорно лишали, подчеркивая сходства-различия с сестрой. И будьте уверены, находясь рядом с вами, любой ваш жест, любое слово она прежде всего примеряет на себя…

Всеволод Петрович, прервав рассказ, поглядел на часы, то ли для того, чтобы подчеркнуть собственную занятость, то ли и вправду боялся куда-нибудь опоздать.

– Она знает, что больна, она цепляется за свою болезнь, поскольку именно болезнь позволяет ей выбраться из навязанного стереотипа «хорошей» девочки и думать так, как нравится ей самой. Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу… если в какой-то момент ей покажется, что кто-то или что-то угрожает столь тщательно создававшемуся статусу, позволяющему в глазах других оставаться «хорошей» и вместе с тем быть собой, – Ольга вполне может… устранить проблему. Теоретически. И еще один момент, уже связанный непосредственно с болезнью: ее восприятие других людей изменчиво, ей кажется, что вы любите ее – она любит вас. Вы ненавидите – она ненавидит. Этакое своеобразное зеркало… сильное зеркало… но скоротечное, она не способна сохранять эмоции долго, она постоянно нуждается в их подтверждении, то есть злопамятной ее не назовешь, но и ждать того, что Ольга станет помнить о совершенном вами хорошем поступке, тоже не следует.

– То есть убить она могла бы?

– Да, – подтвердил Всеволод Петрович. – Скажем, в ситуации, когда ей показалось, что кто-то очень сильно ее оскорбил, Ольга отомстила бы, но именно сразу или в течение десяти-пятнадцати минут… если дольше, то внимание переключится на что-либо иное. Если же речь идет об убийстве спланированном, то… честно говоря, сомневаюсь. Ольга не способна мыслить «вперед», у нее все силы уходят на оценку текущих поступков людей, а предвидеть реакцию, поведение, выстроить логическую цепочку… вряд ли. Планирование требует абстрактного мышления, а все абс-трактное мышление Ольги уходит на поддержание самосозданного мира, который обеспечивает ей возможность более-менее нормальной жизни.

Всеволод Петрович еще долго говорил о психике, логике, восприятии… слова плавно перетекали одно в другое, сплетаясь в причудливые узоры речи, но Игорь уже особо не вслушивался. Он получил ответ на вопрос и в то же время не получил.

Могла ли Ольга убить? Могла.

Убила ли? Неизвестно.