Игорь
День прошел на редкость бестолково, впрочем, как и вчерашний. Единственная хорошая новость, что Любаша очнулась, да и то… ну не верил Игорь, что она не видела нападавшего. Не верил, и все тут. Вот только что делать с этим неверием, не знал. Давешнее намерение вытряхнуть из Любаши правду сошло на нет, стоило увидеть несчастные, полные боли и обиды глаза… а еще врачи наперебой твердят, что состояние тяжелое, и неизвестно, как скажется на Любашином здоровье полученная травма головы, что ей покой нужен – Любаше, а не голове, конечно. Вот и приходится копать самому.
Да, квартиру Любаша продала, и машину тоже, но вот куда дела деньги и сколько правды в рассказе Марии, отвечать отказалась. Не касается его, видите ли… не имеет отношения к произошедшему.
Игорь заглушил мотор, но выходить из машины не спешил. Идти в дом, слушать очередные претензии, жалобы, домыслы… он уже и надеяться перестал, что все это когда-нибудь закончится.
Белобрысая ждала во дворе, стояла в нескольких шагах от автомобиля. И у нее претензии. Настроение моментально стало еще хуже, хотя вроде бы казалось, что хуже уже и некуда…
Оказывается, есть.
– Добрый вечер. – Она не пыталась подойти. – Мне хотелось бы поговорить.
– Говори. – Игорь решил, что завтра же попросит Деда прекратить комедию и выставить это чудо из дому, всем легче станет.
– Здесь? – поинтересовалась Александра, оглянувшись на дом. Желтые пятна окон, тени людей по ту сторону темноты и понимание, что сама мысль о том, чтобы переступить порог, включаясь в «домашнюю» жизнь, неприятна.
– Может, прогуляемся? – Она смотрела, чуть склонив голову набок. – По дороге и назад. Ну… мне не хотелось бы, чтобы кто-то слышал…
– Очередная тайна? – Идея прогулки на первый взгляд казалась неплохой… компания, правда, не самая подходящая.
– Тайна, но не моя. Здесь вообще много тайн. – Она шла рядом, отравляя воздух горьким запахом духов. Высокая, почти вровень, без свойственной блондинкам кукольной хрупкости и той манерности, которую Бехтерин ненавидел. Да, Евгения Романовна неплохо изучила его, если подобрала подобную приманку.
– Ну и о чем разговор? – прозвучало несколько резко, даже грубо, но Александра не обиделась.
– Я уехать хочу. Скажите, что со свадьбой – это шутка. Розыгрыш. Что я не представляю опасности…
– Для кого?
– Ни для кого. Нет, нет, – поспешила добавить Александра. – Мне не угрожали, во всяком случае пока. И я надеюсь, что не будут…
– Тогда в чем дело? – Схватить бы ее за плечи, развернуть и тряхнуть хорошенько. Хотя нет, белобрысая ни при чем, это он на Любашу злится, и Любашу готов трясти, но ее нельзя тревожить, приставать с вопросами и уж тем более…
– Я понимаю, что от меня одни неприятности. Я раздражаю всех, вывожу из себя самим присутствием в доме. Они не верят Деду, точнее, не знают – верить или нет, и жутко боятся, что он и вправду на мне женится.
Она остановилась, Игорь тоже. Странное дело – ночь, все вокруг меняется, плывет, преображенное темнотой. Запертый в доме электрический свет не разрушает тишину, серой тенью летит вперед дорога, слева черная щетка леса, а чуть выше иссиня-прозрачное небо, расчерченное звездами.
И говорить о тайнах нет желания. Выкинуть все из головы хотя бы на один-единственный вечер, растворяясь в вальяжной тишине.
– Вы меня не слушаете, – сказала Александра, почему-то шепотом. Правильно, незачем говорить, просто пройтись… детское желание взять за руку, не столько для того, чтобы не потеряться, сколько для того, чтобы ощутить присутствие кого-то близкого и родного.
Александра чужая, совершенно чужая. А ладонь у нее холодная. Легонько сжать, делясь теплом.
– Зачем? – Тихий вопрос, а ответить нечего. Игорь и не отвечает.
– Отпусти… пожалуйста.
В ее глазах нет испуга, скорее непонятная боль, хочется стереть ее, но он снова не знает, как, поэтому просто смотрит. Рассматривает. Раскладывает на цвета и запахи, на желто-зеленую лимонную кислоту, на серебристую горечь полыни, на стерильную чистоту талого льда и сладкий дурман в глазах.
Наверное, неправильно так… но иначе не выходит. Коснуться пальцами лица, от тени на виске, вниз по светлой пряди волос, полукружье уха с капелькой серьги…
– Ты же сам потом жалеть будешь. – Все-таки Александра отстраняется.
Нельзя. Инстинкт велит не отпускать добычу. Женская рука, упершаяся в грудь, скорее дразнит, чем в самом деле является препятствием. Остановиться? Отступить? Быть может, позже, не сейчас, он устал и заслужил награду. Хотя бы поцелуй, всего лишь поцелуй, для той, что продает себя, поцелуй не должен значить много…
– Ты – дурак… ты понимаешь, что ты – дурак… – Шепот на коже, полукасанье губ привычною игрой. В ее руках его тепло, и сердце одно на двоих, и тень одна.
Наваждение исчезло почти мгновенно, запахи свернулись, отступили морским приливом, оставляя обнаженное дно разумных мыслей.
Он и в самом деле дурак, поддался, повелся на уловку… разговор ни о чем, прогулка эта, навязанная романтика весенне-летней ночи. Идиот. Дважды, трижды идиот, пора бы усвоить, что верить нельзя никому, особенно таким вот, светловолосым и светлоглазым, сделавшим любовь профессией.
Александра как-то сразу все поняла, тихо вздохнула и зачем-то отвернулась. Жаль, в ее глазах плывут остатки серо-голубого дыма, затуманившего сознание.
– Ну вот, я же говорила, что жалеть будешь. – Она отступила на шаг и спрятала руки за спину. – Я предупреждала…
Серебряная пыль луны печальным нимбом над головой Александры. Мадонна… еще одна Мадонна, а ему бы с человеком поговорить. Или помолчать, просто, чтобы рядом, чтобы не одному. Ему так надоело одиночество.
– Ничего не произошло, – будничным тоном заметила Александра. – Ничего такого, на что стоило бы обращать внимание, правда?
Неправда. Но вздохнув, Игорь ответил:
– Правда.
Дальше шли молча, только не вместе, а порознь, отгородившись мыслями и проблемами, наверняка, у нее тоже есть проблемы… хотелось бы знать, какие именно, но вряд ли скажет.
Дом выплывал из темноты желтыми пятнами окон, черной неравнобокой крышей и диском спутниковой антенны, закрывающей луну.
– Надо же, какая встреча… – Откуда появился Василий, Игорь не заметил, наверное, чересчур уж глубоко ушел в раздумья. – Гуляете?
– Гуляем, – ответила Александра, раздраженно, с каким-то непонятным вызовом, будто пыталась злость согнать.
– И я гуляю. Воздухом дышу. – Васька улыбался. Вот лица не видно, а Игорь все равно был уверен, что Васька улыбался, ехидно так, точно высмотрел нечто в крайней степени неприличное и теперь давал понять – он видит, знает и вот-вот расскажет всем.
Васька с детства любил ябедничать.
– Извините, но я, пожалуй, спать пойду… голова что-то болит. – Александра приложила руки к вискам. – Извините. И… спокойной ночи.
– Спокойной ночи! – крикнул в спину Василий и чуть тише, так, чтобы она не слышала, добавил: – Главное, чтоб голова болела после прогулки, а не до… А ты молодец, с фантазией подошел… я бы не додумался… нет, ну ты вообще даешь, соблазнить нашу мадам… какая трагедия накануне свадьбы… ну ладно, мешать не стану… иди, пожелай спокойной ночи, а там, глядишь, и головная боль пройдет.
Васька, засунув руки в карманы пиджака, бодро зашагал прочь от дома. Интересно, куда? Прежде он любви к ночным прогулкам не выказывал. Александра права, в этом доме слишком много тайн, которых отчего-то никто не замечает.
– Бедная моя. – Матушка сидела у изголовья кровати, до чего непривычно. Глаза покраснели от слез, и руки подрагивают, отчего костяные перья веера шевелятся, скребутся друг о друга с неприятным звуком. Сейчас Настасья поразительно ярко и четко слышит все звуки, их много, чересчур много, а хотелось бы спокойно заснуть.
– Я всегда была против подобных забав… катание на лодке, кто ж только придумал такое. Как подумаю, что могло случиться… – Матушка приложила к глазам батистовый платок. – Несомненно, Дмитрий повел себя весьма героическим образом… признаю, я была чересчур строга к нему.
За прошедшие дни Настасье не единожды выпадало слушать историю своего чудесного спасения, сначала от Лизоньки, бледной, несчастной, до глубины души взволнованной произошедшим, потом от батюшки, от матушки… по всему выходило, что Лизонька, испугавшись, чересчур сильно качнула лодку, и Настасья упала в воду, а Дмитрий, ни минуты не раздумывая, нырнул следом и вытащил.
Батюшка еще добавил что-то про подвиг, дескать, Настасьина одежда, набравшая воды, весила преизрядно, и оттого спасти девушку было крайне сложно. А уж дотащить до причала, как сделал Коружский, и вовсе человеку обыкновенному непосильно.
А он и вытащил, и дотащил, значит, любит, по-настоящему любит, раз жизнью рисковал… и ради подобного подтверждения любви Настасья готова была тонуть еще раз. Или не раз.
– Лизонька так расстроена, – тихо сказала матушка, подымаясь. – Все себя винит… в меланхолии постоянно… будто подменили.
Настасья промолчала. Лично она не видела за сестрой вины, но вот как сказать это Лизоньке, не обидев, не оскорбив… да и дня три не заходит Лизонька в Настасьину комнату, будто сторонится, самой же Настасье доктор запретил с постели подыматься.
После матушкиного ухода стало совсем тоскливо. Пожалуй, больше всего Настасья переживала не за собственное здоровье, которое у нее с детства было отменным, а за то, что пропускает драгоценное время, что не видит человека, ставшего ей дороже всех в этом мире, что вынуждена лежать в этой душной клетке-комнате, когда душа тянется, просится к нему.
Единственным утешением были воспоминания. Лежа в постели, Настасья перебирала в памяти драгоценные встречи, раскладывая на минуты слова и прикосновения… оказывается, было их не так и много, а прежде казалось, будто вся жизнь состоит из встреч, а то, что между – лишь блеклое существование, растянутое во времени.
До чего же странно все… и отчего Дмитрий не пишет? Букеты присылает ежедневно, но это – дань вежливости, а вот настоящего письма, не приглаженного этикетом, искреннего и душевного не было. С этими мыслями Настасья и заснула, а проснулась от взгляда, недружелюбного и страшного, заставившего сердце замереть, а тело сохранять присущую сну неподвижность.
Лизонька сидела на матушкином стуле, близко, чересчур уж близко для того, чтобы Настасья ощущала себя в безопасности. Ночная рубаха белым пятном выделялась в сумраке ночи, распущенные волосы переливались тусклым золотом, а на исхудавшем лице застыло непонятное задумчиво-отрешенное выражение. Губы чуть шелохнулись, и Настасья услышала:
– Живая… зачем живая? Почему не утонула?
Лизонька протянула руку, коснувшись волос, и совсем уж тихонечко добавила:
– Не хочу быть половиной…
