Эти два дня прошли мирно, я существовала как бы в доме, но в то же время вне его, сторонним наблюдателем, нежеланным свидетелем чужих тайн, мелких, непонятных и оттого неприятных. Я не хотела подсматривать, но как-то само получалось…

Слезы тетушки Берты, которые она тут же списала на аллергию и весь вечер нарочито громко жаловалась… постоянные исчезновения Василия. Татьянин неровный характер, когда вяловатое спокойствие вдруг сменялось нервозной веселостью… до боли знакомо и понятно. Нет, это всего лишь предположение, но… расширенные покрасневшие ноздри, слезящиеся глаза и слегка нарушенная координация.

Бехтерины словно бы жили в разных плоскостях, умудряясь одновременно мешать друг другу и закрывать глаза на чужие странности. Напряженное ожидание на некоторое время сплавило этих абсолютно чужих людей в семью, но когда Любаша очнулась… точнее, когда оказалось, что она не видела нападающего… семья вновь рассыпалась.

Сегодня ужинали на веранде. Мягкие сумерки на стыке весны и лета, чуть размытые краски, нарушаемые теплым золотом электрического света, полутона-полутени и резкая крахмальная белизна скатерти.

В такой вечер хорошо думать о чем-то отстраненном или читать стихи.

Или задавать вопросы.

– Каково это, быть содержанкой? – поинтересовалась Мария, откладывая в сторону вилку, на тонком пальце блестело металлом кольцо, не золото, не серебро… скорее уж сталь. Да, действительно, сталь бы ей подошла. – Вы извините, это не простое любопытство, я журнал издаю… для современных женщин и полагаю, ваша история была бы весьма поучительна.

– Маш, ты бестактна, – вяло заметила Татьяна.

– Такт, дорогая моя, это пережиток прошлого, способ придать вранью видимость приличий… Александра, вы же не против? Обещаю, в журнале без имен… анонимная, так сказать, история.

– И о чем же вам рассказать? О заработках? Об обязанностях?

– И о том, и о другом. – Мария широко улыбалась. – Но сначала, как вы, молодая, красивая, образованная, стали содержанкой.

– Обыкновенно. – Черт, а ведь до сих пор больно вспоминать, точнее не больно, а скорее грустно, словно пытаешься поймать в ладонь дым сигареты, а он просачивается сквозь пальцы. Мои воспоминания столь же бесплотны, но при этом горьки на вкус.

История и в самом деле заурядная. Пятнадцать лет, горячая любовь… он рокер, дитя свободы, поэт и философ. Так, во всяком случае, мне казалось. Он умел красиво говорить, от кожаной куртки постоянно пахло дымом, а стальные заклепки складывались в сложный рисунок. Орел – символ полета.

Ненавижу орлов, но тогда мне нравилось касаться холодного металла, счищать редкие пятнышки ржавчины и представлять себя орлицей. Родители, конечно, были против, но что значат их слова, когда жизнь сгорает в любви. Романтика запретных свиданий, побег из клетки дома к нему, жизнь-мгновение, полет над пропастью, поцелуй с привкусом анаши и перевернутая трасса, когда спиной сквозь куртку ощущаешь холод дороги и уже плевать, кто прикасается к тебе. Запрокинуть голову и наблюдать за тем, как черная лента вбирается в небо, а на разделительной полосе гаснут звезды…

А потом боль пробуждения. Ревность, которую не способны заглушить слова… «Эй, детка, не будь ханжой, я за свободную любовь…» Заряженная сигарета… и снова небо черным саваном… прощение, покаяние… разбитые губы и сломанный нос – нельзя перечить, когда у него нет денег на дозу. Не анаша – серьезнее, «ангельская пыль» тропинкой к заветному раю… без дозы он зверел, а я продолжала любить, глупо и преданно.

Он продавал меня, поскольку больше все равно ничего не было, потом в зависимости от настроения или извинялся, обещая, что это в последний раз, или избивал за измену, но осторожно, чтобы в другой раз не попортить физиономию… от любви, заряженных сигарет, триппера и множественных переломов меня вылечили в больнице.

Авария, не справился с управлением… я плохо помню – была под кайфом, он тоже… вот такая романтика.

Родители приняли блудное дитя обратно, я искренне пыталась исправиться… университет, самостоятельно – иностранные языки… пианино. Почти получилось, почти забыли… Но свадьба сестры и спустя полгода смерть отца… мать не работает, Танька на седьмом месяце, ее муж получает копейки, у меня пятый курс. О том, чтобы доучиваться, речь даже и не шла. Пришла пора платить долги.

Я заплатила, приняв предложение одного серьезного человека. Вернее, само предложение исходило от знакомой однокурсницы, она же, заручившись моим согласием, и познакомила с Папиком. Впрочем, в то время я именовала его по имени-отчеству и, честно говоря, слегка опасалась собственного безумия. О том, что услышала я от матери и Таньки, лучше не вспоминать…

Первую часть истории я опустила, вторую постаралась изложить, опуская некоторые детали. Мария слушала с явным интересом, Татьяна и вовсе без интереса, рыбьи глаза глядели на меня с прежним равнодушным отчуждением, а вялые пальцы бессознательно мяли скатерть.

– Значит, дело было в финансовых затруднениях, – уточнила Мария. – И вы даже не пытались сделать карьеру?

Пыталась. Пять или шесть собеседований, оценивающие взгляды и намеки на отсутствие опыта и усилия, которые мне следует приложить, чтобы заполучить желаемую должность. И в конечном итоге – понимание простого факта, что вся моя карьера будет двигаться сугубо в постельно-горизонтальной плоскости, единственно, что утешает, так это некоторая иллюзия приличий. Дескать, работаю… деньги получаю…

Предложение Папика показалось более честным.

– А любовь? Вот вы не боялись полюбить? – Это уже Татьяна, задумчиво-мечтательна, ни следа былого равнодушия, улыбка, легкий румянец и слабый блеск в глазах.

И вопрос поставлен верно. Боялась. И до сих пор боюсь. Любви, свободы, дороги, уходящей в небо, и той границы, которую не вышло пересечь. Утерянный рай кокаиновым светом порой возвращается в снах, и я бегу, убегаю, спасаюсь…

Любовь – оправдание для подлости и поводок-удавка, с помощью которого один человек диктует другому правила жизни. По мне уж лучше договор.

– И за что же все-таки платят содержанкам? – Мария почти сняла кольцо, вертит, скрывая нервозность, того и гляди обронит.

– Платят? За престиж, за статус, за право плюнуть на общественную мораль. За сопровождение, послушание, отсутствие капризов и истерик. Иногда можно, но нужно чувствовать момент.

Папик говорил, что я умела чувствовать и молчать, когда нужна тишина. Разговаривать, когда ему хотелось разговора. Не быть назойливой и не быть серой. Золотая середина, извечная в своем непостоянстве.

– Ну и много заработать удалось? – Мария, откинувшись на спинку кресла, рассматривала меня со странной смесью непонимания и презрения.

– Мне хватило.

А еще семье. Маме, Таньке, ее супругу, моему племяннику. Да и себя я не обделяла, и денег скопить удалось, немного, но на первое время хватит, а там… будет видно.

Разговор этот сильно задел меня, поднятая со дна памяти муть окутала плотным коконом. Оставаться в комнате я просто не могла, спускаться в общий зал не имела желания, поэтому и вышла на балкон. Он огибал дом по периметру, но при этом располагался как бы на нескольких уровнях, наподобие витой лестницы, ровные участки соединялись между собой небольшими, ступеней в пять-десять, лестницами. В результате получался весьма любопытный эффект: через балкон можно было подняться с первого этажа на второй или даже третий. Честно говоря, я не собиралась ни подыматься, ни спускаться, просто хотелось постоять в надежде на покой.

Воздух теплый, пахнет летом, странная такая смесь ароматов, тяжеловатая, густая, успокаивающая… небо чистое, ясное, с полукругом белой луны и россыпью звезд. Я села прямо на пол и, прислонившись к стене, наслаждалась одиночеством. Слушать, сортировать звуки, отделяя нежный шелест листвы от стрекота кузнечиков, звук чьих-то шагов по ту сторону стены от скрипа открываемого окна… и речи.

– Да… да я тебя понимаю, но… Толенька, послушай, все еще может измениться, в конце концов…

Я не сразу узнала голос, уж больно нехарактерен был этот просящий тон, холод стали куда привычнее выверенно-жесткому образу Марии.

– Нет, Толенька, ты прости, пожалуйста, я… я больше никогда… сколько? А если не даст? Нет, нет, я постараюсь, но ситуация… и журнал.

Я сидела, затаив дыхание.

– Я… я пообещаю закрыть… а как же моя репутация? Нет, Толенька, ты… ты не говори так, пойми, для меня это важно… нет, нет, я не впадаю в истерику! Я просто хочу, чтобы ты меня выслушал! Эта женитьба – фикция, не знаю, зачем Деду понадобилось, точнее, предполагаю, но… да я уверена, процентов на восемьдесят, а то и больше. Что значит «остаются еще двадцать»? И что ты предлагаешь? Нет, Толь, ты ж не серьезно… ты шутишь, правда?

Я замерла, боясь пошевелиться, кажется, представляю, что предлагает Марии неизвестный мне Анатолий, выход простой, логичный до безобразия и оттого пугающий.

– Нет, Толенька… неправда… я не… – разговор оборвался, окно захлопнулось, раздраженно, будто желая продемонстрировать все негодование, испытываемое железной леди с нежным именем Мария.

Еще одна тайна, с которой я не знаю, что делать.

Сидеть, считая звезды, рассматривать ночь сквозь призму тошнотворных мыслей о том, что по глупости своей вляпалась в неприятности. Автомобильные фары прочертили ночь полосами белого света. Игорь вернулся… если поговорить с ним, попросить отвезти меня домой? Я не хочу умирать, не хочу знать, о чем «шутил» неизвестный мне Толенька, в которого влюблена железная леди Мария.

Смешно, Мария – и влюблена.