Левушка
Серьгу Левушка нашел на тропинке, не той, которая вела к остаткам церкви, а другой, направлявшейся к дому Бехтериных. Удачно получилось, он как раз шел, подыскивая подходящий предлог, чтобы наведаться в дом, а тут сережка, круглая розовая жемчужина на длинной цепочке, сразу видно – дорогая вещь.
Положив находку в карман рубашки, Левушка ускорил шаг. Идти к Бехтериным одному, без серьезного и обстоятельного Петра, было страшновато, да и неизвестно, как он отреагирует на Левушкину самодеятельность. Но с другой стороны, Петр как уехал позавчера, после того разговора с Василием, так с тех пор и не объявлялся, и на звонки не отвечал. И Любаша из больницы пропала, говорят, что перевели, а куда – неизвестно. И промаявшись в неизвестности, Левушка решил, что ничего плохого в его визите нету. Ну зайдет, ну поговорит, про Любашу узнает… серьгу вот вернет.
Дом появился из-за пригорка неожиданно: нелепая громада с несимметричной крышей и длинным балконом, который причудливой спиралью обвивал кирпичное тело.
Залитый солнцем двор блестел остатками позавчерашних луж, и стол из белого пластика с ярким зонтом смотрелся совсем уж чудно, особенно рядом с легким, сложенным из тонких деревянных дуг креслом-качалкой.
В кресле сидела незнакомая Левушке девица в черных джинсах и лениво просматривала газету.
– Утро доброе, – поздоровался Левушка. Стоять, дожидаясь, когда же девица сама обратит на него внимание, показалось глупым. – Я Лев Сергеевич Грозный…
– Неужели? – Тонкие губы девицы растянулись в улыбке, а вот глаз за темными стеклами очков не видать, но Левушке все равно казалось, будто новая знакомая смотрит на него с крайним неодобрением. – Так уж и Лев Сергеевич… и сразу Грозный. Из органов… Тань! Та-а-ань! Тут к нам из милиции пришли, не знаешь зачем?
На крик не ответили, и Левушка поспешил объясниться.
– Вот, по дороге нашел, – он достал серьгу, протягивая неприятной девице. – Наверное, ваше. В деревне таких не носят.
– Я таких тоже не ношу, – отрезала незнакомка. – Не видите, у меня уши не проколоты.
Но все-таки она взяла серьгу, аккуратно, двумя пальцами, будто дохлую мышь, розовый шарик жемчужины испуганно завертелся на цепочке, подставляя свету перламутровые бока.
– Может, Танькина… Та-а-нь! – Голос у девицы громкий, командный. – Сюда иди! Тетушка Берта, вы тоже!
Тетя Берта появилась раньше неизвестной Татьяны, и Левушка вежливо поздоровался, радуясь, что поговорит с кем-то более общительным.
– Ой, моя, – тетушка зарделась. – Машенька, спасибо тебе огромное… а я уже и не чаяла найти, как потеряла, так и все… искала, искала, а ее нету. Цепочка порвалась, вот здесь, видите?
Левушка видел, и порванную цепочку, и необъяснимое беспокойство тетушки Берты, которая суетилась, объясняла что-то, хотя никто объяснений не требовал.
– Это не мне, это ему спасибо. – Мария села в кресло и, отгородившись газетой, добавила: – Наша милиция нас бережет…
– Вы извините Машеньку. – Тетушкина ручка легла на рукав. – Она воспитанная девочка, но за сестру волнуется… мы вам так благодарны, если бы не вы, страшно подумать, что бы могло произойти с Любашей…
Из-за тонкой бело-черной газетной стены донеслось презрительное фырканье.
– Не обращайте внимания, – доверительно пропела тетушка, сжимая обретенную серьгу в кулачке. – Лучше пойдемте в дом, я вас чаем напою… пирожные есть, покупные, правда, но кроме Любаши никто выпечкой не увлекается… а скажите, вы ничего такого не заметили?
– Где?
Тетушка всполошенно всплеснула руками.
– Ну там же, где вы Любашу нашли!
– А что я должен был там заметить? – Левушка окончательно запутался.
– Убийцу, – понизив голос, сказала тетушка. – Или улику. Всегда ведь остаются улики, правда?
Левушка пожал плечами, насчет улик он не знал, это у Петра спрашивать надо, а не у него. Он – простой участковый… и с наблюдательностью всегда было плохо.
Дневной свет проникал сквозь тонкие шторы, расцвечивая комнату мягкими солнечными красками, теперь здесь было даже уютно. Вот только людей многовато, кроме тетушки Берты чай решили пить тетушка Сабина и Евгения Романовна, которая в отличие от подруг встретила Левушку настороженно-мрачным взглядом.
– Сабиночка, представляешь, этот молодой человек нашел мою сережку, – тетя Берта продемонстрировала жемчужину на цепочке. – Помнишь, я потеряла?
– Помню, – Сабина разливала заварку в изящные чашки из полупрозрачного стекла, мутновато-белого, скрадывающего насыщенную черноту крепко заваренного чая.
– Я так благодарна…
– Не сомневаюсь, – Евгения Романовна рассматривала Левушку с брезгливым любопытством, ему моментально стало стыдно и за нечищеные ботинки, и за слегка мятую рубашку, и за веснушки, которые, вне всяких сомнений, придавали ему вид совершенно несерьезный. – Какой воспитанный молодой человек… и достойный. Любашу спас. Сережку спас…
– Ну зачем вы так говорите! – возмутилась тетушка Берта. – Ваша недоверчивость к людям поражает.
– А меня поражает ваша наивность… верите каждому проходимцу. Кстати, не понимаю, чего переживать из-за куска пластмассы?
– Дорогая Евгения, это не пластмасса – жемчуг… подарок Георгия.
– И что из того? Уверяю вас, жемчуга здесь не больше, чем в этом куске сахару. – Евгения Романовна аккуратно взяла вышеупомянутый кусок щипчиками. – У настоящего жемчуга блеск совершенно иной… если хотите, порекомендую ювелира, он даст профессиональное заключение, хотя не сомневаюсь, у вас – пластмасса. Я еще тогда, за ужином, заметила…
Белый кусок замер в миллиметре от горячего чайного озера, на лице Евгении Романовны появилось выражение задумчивости, даже печали.
– Странно, что только тогда… а раньше? Я ведь видела эти серьги раньше, но как-то не обращала внимания…
– Наверное, слишком заняты собой были, – ввернула молчавшая до сего момента Сабина. – А вы, Лев Сергеевич, не обращайте внимания, обычные семейные дрязги… мы вам так благодарны… и Любаша тоже… она просила поблагодарить вас…
– Она очнулась? Когда? – Чашка в руках вздрогнула, проливая содержимое на белоснежную скатерть. Стыдно и… плевать, главное, что Любаша очнулась. И тут же обида кольнула – Петр не мог не знать, а не сказал. Почему? Не доверяет? Или просто не счел нужным?
Тетушка Сабина промокнула чайное пятно бумажной салфеткой и спокойно ответила:
– Вчера. Ох, вы не представляете, сколько нам пришлось пережить. Врачи говорили о черепно-мозговой травме, сотрясении мозга, коме… ужасно. К счастью, все обошлось. Конечно, плохо, что она отказывается говорить о нападении, но мы думаем, что это из-за психологического шока…
– Из-за дурости это, врожденной, – Евгения Романовна встала. – А вам, молодой человек, делом заниматься надо, а не чаи распивать в рабочее время. Конечно, понимаю, Люба – завидная невеста, но на многое не рассчитывайте.
Левушка почувствовал, как краснеет, густо, нелепо, жаром стыда и обиды, подымающимся изнутри к коже… и поделать ничего нельзя. Сочувственные взгляды обеих тетушек лишь ухудшали ситуацию.
– У нее напрочь отсутствует чувство такта, – заметила Сабина.
– Зато его с успехом заменяет самодовольство и самоуверенность, – поддержала ее Берта. – А Любашу вы все-таки проведайте, если, конечно, вам несложно… лежать в больнице чрезвычайно тоскливое занятие.
И подумав, невпопад добавила:
– А жемчуг у меня натуральный… настоящий жемчуг, никакая не пластмасса.
Лодка чуть покачивалась, скрежетали в уключинах весла, негромко, точно опасаясь нарушить покой этого места, даже капли воды, срываясь с лопастей, падали в мутно-зеленую, будто шелковую, гладь пруда бесшумно.
До чего же красиво… старые ивы склонились к воде, любуясь собственным отражением, зеленая стена воротами подымалась по обе стороны причала, выбеленные доски которого ощутимо нагрелись на солнце. Настасья тогда еще подумала, что хорошо было бы просто сидеть, глядя на воду, и в лодку ступала не то чтобы неохотно, но с некоторым разочарованием. Зато теперь оно исчезло напрочь. Круглые листья кувшинок покачивались на волнах, длинные плети рдеста тянулись по воде, а у самого берега торчали белые цветы стрелолиста, над которыми то и дело проносились суетливые стрекозы.
– Смотри, Анастаси, какая бабочка, – Лизонька счастливо улыбалась, будто и не было вчерашней обиды и портрета, испорченного Настасьей.
На самом носу лодки цветным пятном сидел махаон, крупный, красивый и, как показалось Настасье, в полной мере осознающий собственную привлекательность. Он важно чистил усы, лениво шевеля крыльями, и не собирался улетать.
– Вот бы в коллекцию такого.
– Вы собираете коллекцию бабочек? – поинтересовался Дмитрий. Сегодня он был отчужден и молчалив. Признаться, Настасья весьма удивилась и обрадовалась, увидев его, но вот поведение… поздоровался холодно, будто с чужой, а Лизоньке сказал, что выглядит она незабываемо… правда, потом Настасья поняла причину – Дмитрий заботился о ней, ведь если он будет чересчур внимателен, то все вокруг подумают, будто… щеки полыхнули знакомым жаром.
– Они красивы.
– Жестоко убивать красоту.
– Я сохраняю ее, – Лизонькин ответ был несколько поспешен. – Придет зима, и бабочка умрет, тогда как в моей коллекции…
– Она будет столь же мертва. Но не смею судить. – Дмитрий поднял весла, закрепив их в уключинах. – Все мы что-то собираем, добро ли, зло, или красоту… у каждого свои интересы и свои способы.
Слушать этот разговор было неожиданно неприятно, как и смотреть на счастливую Лизонькину улыбку, и Настасья отвернулась, сделав вид, будто любуется пейзажем. Стянув перчатку, она коснулась рукой водяного покрывала. Холодное, ласковое… спокойное. Зачерпнуть горсть, поднять вверх, позволяя мутноватой зелени просачиваться сквозь пальцы. Мимолетное удовольствие… господи, о чем она думает?
Лодка качнулась чуть сильнее, Лизонька испуганно охнула.
– Не стоит волноваться, сударыня, я же с вами.
Да, с ними, с обеими, один на двоих… не поделить, как привезенную отцом куклу, как платье, как колье… до чего же пошло и неуместно.
– Эй, эге-гей! – донеслось слева, там лодка Мари и Александры, а чуть дальше – сестер Выховских…
– Ау! – Кто-то, издали лица не разглядеть, приветственно взмахнул зонтиком, и Лизонька поспешила ответить, движение получилось резким и неловким, лодка покачнулась и… Настасья не заметила, как и когда это случилось, просто вдруг полетела вниз, разбивая мутное стекло воды весом собственного тела. Звуки исчезли, оставшись там, наверху, вместе с солнцем и воздухом, что цепочками пузырьков срывался с губ… позвать на помощь, но рот моментально наполнился водой, а вмиг отяжелевшее, точно свинцовое платье тянуло ко дну. Руками цепляться за гибкие стебли кувшинок, карабкаться вверх, с каждым движением опускаясь все ниже и ниже… задыхаться… она умрет, обязательно умрет, потому что не умеет плавать, потому что юбки влажнотканной сетью оплели ноги, а рукам не за что ухватиться, вода проходит сквозь пальцы и воздуху не осталось… в груди горит, душит, требует вдоха…
Когда Настасья почти сдалась, почти смирилась, почти умерла, чьи-то руки, жесткие, почти жестокие, потянули вверх.
Солнце горячей плетью ударило в глаза, а воздух… Настасья закашлялась, выплевывая воду и собственный страх, и дышала, дышала, дышала, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Сил на внимание не осталось, только на то, чтобы дышать, не позволяя мутной воде просочиться внутрь тела. Ее тянут вверх, юбки до того тяжелы, что и шелохнуться невозможно, кто-то зовет, спрашивает, но Настасья не станет отвлекаться на вопросы, ей нужно дышать.
Сознание померкло.
