Ищейка
Ромашев позвонил утром, когда Игорь в тщетной попытке перебороть собственную лень глотал остывший кофе. Кофе из автомата, который установили на первом этаже, по вкусу напоминал серо-коричневый напиток, что готовили из корня цикория, и Васютка торжественно пообещал себе, что сегодня же купит пачку нормального молотого кофе и сахар заодно. Но звонок Ромашева не оставил от великих Васюткиных планов камня на камне.
– Чего творишь?
– Работаю.
Ромашев недоверчиво хмыкнул, видать, не верил, что кто-нибудь способен работать в половине девятого утра.
– Тебя тот пистолет еще интересует?
– Который? – В данный конкретный момент Игоря не интересовали ни пистолеты, ни автоматы, ни даже гаубица, ежели вдруг такая сыщется.
– Ну, тот, из которого Курпатова прикончили. Твое же дело?
– Мое. – Настроение моментально испортилось, тут даже не в трупе дело, Васютку дико раздражал господин Альдов вкупе с его надменностью, деньгами и неприкрытым презрением ко всем, кто беднее и просто ниже по положению.
– Ну, в таком случае поздравляю, к твоему старому трупу добавим еще один, свежий. Некий Любятский Андрей Станиславович, шестьдесят девятого года рождения.
– И что с ним?
– Помер. – Ромашев лениво зевнул в трубку, демонстрируя полное равнодушие к смерти, и Васютке дико захотелось зевнуть в ответ, а еще положить трубку, чтобы всякие там не доставали поутру с глупыми вопросами.
– Застрелили его пару недель назад. Пистолет тот же самый, подробностей не знаю, просто ребята с той стороны по базе оружие пробивали, вот наш покойничек-то и выплыл. Так что, Игорек, оставь свой кофе и давай вперед, с песней. Зуб даю, на тебя это дело повесят.
Ромашев отключился, а Васютка выругался вслух и от души. Трупы размножались, как мухи по весне, а у него ни оружия, ни подозреваемого. Только Альдов. Придется теперь трясти по полной программе этого господина и девицу его странную тоже. Черт бы побрал их всех, вместе с их пистолетами, пулями, разборками и беглыми женами.
Охотник
С самого начала все пошло не так, как хотелось. А хотелось Альдову познакомить Настасью с Пашкой. Ничего личного, деловые интересы, Пашка баб любит, как вид спорта, особенно чужих, тех, к которым приближаться запрещено, ради этих он на все готов. А еще, несмотря на свои пристрастия, Пашка уверен, что все бабы без исключения – дуры.
Настасья сумеет, Егор в кино видел, как умелицы работают, – таблетка в бокал, клиент спит, все просто. А если она откажется?
Она не отказалась, да и выбора у нее не было: или помогать, или сесть за убийство. Альдов пытался убедить себя, что спектакль необходим, что другим способом Пашкин номер не обыщешь, но на душе все равно было погано. Особенно когда Настасья вышла в своем наряде. Платье Егор купил первое попавшееся, а оно оказалось… нет, это она оказалась особенной. Неповторимой. Чудесной. Черные короткие волосы, черные глаза и алое платье, точно вчерашний закат остался с нею и теперь багряными крыльями ласкает кожу, к телу льнет и норовит поддразнить Альдова, которому о подобной вольности и мечтать не приходится.
Дурацкие мысли. Она – товар. Средство. Объект ненависти. Егор зажмурился, надеясь, что она исчезнет. Нет, не исчезла. Стоит рядом, разглядывая его из-под тяжелых ресниц, и думает, что он не замечает.
На приеме стало немного легче, хотя Альдов терпеть не мог подобные мероприятия: сплошная трата времени и денег. Народу налетело немерено, Анастасия вертела головой и недовольно хмурилась. А Пашка где?
Тащить ее с собой? Нет, не стоит. Егор подхватил с подноса бокал с чем-то изысканно-пузырчатым бледно-желтого цвета и сунул в руку Анастасии. Пусть выпьет, расслабится, а то стоит, точно статуя в парке. Где же Пашка? Альдов отправился бродить по залам. Если Пашка не пришел, то все мероприятие теряет смысл. Однако повезло.
– Егор? Ты, что ли? – Кусков радостно улыбался и норовил по-простецки хлопнуть Альдова по плечу, дескать, все равно, приятель, даже если кинуть собрался, он, Пашка, поймет и простит. Вопрос, кто кого собрался кинуть.
– Один или как? – Согласно неписаным правилам, о проблемах ни слова.
– Или как.
– Познакомишь?
– Познакомлю. – Настасья Пашке понравится, и он ей, наверное, тоже. Кусков умеет очаровывать женщин: слова, прикосновения, поцелуи… Альдов отогнал неприятные мысли. Он позаботится о том, чтобы Настасья не сбежала, как и о том, чтобы Пашке не удалось наложить лапу на «Агидель». Не один Кусков умеет фокусы показывать.
– И где ж твоя принцесса?
– Вон.
Она стояла в самом центре зала, одинокая, потерянная и недосягаемо прекрасная.
– Ну, ты, брат, даешь, – восхищенно выдохнул Пашка. – Где только выкопал такое чудо!
– Нашел, – честно ответил Егор. Он ведь и в самом деле нашел ее, только не знал, что она – чудо. Она – ведьма.
Ведьма
Егор придумал безумный план и притащил меня на вечеринку. Впрочем, вечеринкой это мероприятие мог обозвать лишь такой увалень, как Альдов. Это не вечеринка, это действо, торжественное, расписанное по минутам и рангам, утопающее в роскоши и претензиях на изысканность. Тяжелая люстра с тысячей хрустальных подвесок щедро роняет на пол свет, он скользит по паркету и пытается забраться в драгоценности дам. Дам здесь много, и драгоценностей тоже, свету есть где разгуляться. Все вокруг вежливо улыбаются и вежливо кивают друг другу. Егор тоже улыбался и тоже кивал, а я… С каждой минутой я все более осознавала собственную ущербность. Платье неприлично льнуло к вспотевшему телу, туфли натирали ноги, голова разламывалась от боли, даже запах собственных духов раздражал неимоверно.
– Улыбайся, черт бы тебя побрал! – Альдов слегка сжал локоть, а в моей руке, словно из ниоткуда, возник бокал. Какая прелесть. Холодное и удивительно вкусное шампанское примирило меня с окружающей действительностью. Шаловливые пузырьки вихрем пронеслись по жилам и растворились в крови светлой радостью. Пожалуй, если продолжить в том же духе, вечер получится не таким и ужасным. После второго бокала я позабыла и про платье, и про туфли, и про то, что мне здесь не место.
– Настасья! – Егор, как обычно, появился в самый неподходящий момент, и все мои желания послушно испарились. – Познакомься, это мой друг, Кусков Павел Григорьевич.
– Для друзей просто Паша… Мадемуазель, позвольте поцеловать вашу ручку… Не понимаю, как подобная роза досталась такому шалопаю, как Альдов, чем он заслужил благословение небес, пославших на землю ангела…
Кусков болтал, и кланялся, и целовал мне руки, и нежно обнимал за плечи, совершенно не по-дружески обнимал, а я пыталась не расплакаться. Это он, я узнала голос. А он, узнал ли он меня? Знает ли он вообще о моем существовании? Или думает, что я всего-навсего очередная подружка Альдова? Надеюсь, что так, иначе…
Иначе смерть. Стук в окно, недолгий разговор, выстрел, похожий на щелчок, и запах пороха. Чуть позже к нему добавляется еще один запах – чуть горьковатый, словно мокрая полынь, аромат крови. Ее немного, черная лужица на полу, и черная дырочка во лбу Андрея, точно третий глаз.
– Настасья, – Егор оттеснил друга, – с тобой все в порядке?
– Здесь… Здесь жарко очень…
– Ваша правда, богиня, совершенно нечем дышать. Может, богиня позволит простому смертному проводить ее в сад? Там и людей поменьше…
– Пашка, не забывайся. Иди-ка лучше погуляй, я сам.
Впервые не Егор вцепился в меня, а я в него. Подальше, пусть уведет меня подальше от этого страшного человека. В саду я почти пришла в себя. Свежий воздух, спасительная темнота и холод отогнали страх.
– Садись.
Я послушно плюхнулась на скамейку, Егор присел рядышком. Его присутствие успокаивало, Альдов не позволит убить меня. И насчет плана своего передумает. Должен передумать.
– Ну и что это было? – Егор не сердился, скорее ему было любопытно. – Ты, случаем, не заболела?
– Нет.
– Тогда в чем дело? Он тебе… настолько неприятен?
Неприятен? Да я боюсь этого типа до икоты, до бешеного стука крови в висках и тугой тянущей боли в животе. Андрея не боялась, Альдова, пожалуй, тоже не боюсь, а вот его милого друга Пашку… Он в отличие от остальных убийца, хладнокровный, осторожный и предусмотрительный. И он не знает, что я знаю… что в доме, кроме Андрея, есть еще кто-то, не знает, что этот кто-то слышал и разговор, переросший в ссору, и выстрел, и… Боль вернулась с новой силой.
– Эй, Настя, слышишь меня? Давай, солнышко, дыши… Вот так, глубоко, вдох-выдох, вдох-выдох. – Егор ласково гладил меня по голове, по плечам, по спине. Мокрый шелк тянулся за ладонями, чтобы урвать хоть немного нечаянной ласки. – Сейчас ты придешь в себя, и мы поедем домой. Хорошо? Или врача позвать?
– Не надо. Мне… Мне уже легче…
– Точно?
– Точно.
– Тогда, может быть, объяснишь мне? – Альдов отстранился, но проклятое платье успело украсть тепло его рук. Чужое жизненно необходимое мне тепло.
– Дома. – И только дома, скорее домой, чтобы не столкнуться ненароком с Пашкой, я не готова к встрече, я боюсь. – Поехали домой, пожалуйста.
Охотник
Всю дорогу Анастасия молчала. Смешно, они знакомы всего ничего, а Егор уже научился разбираться в ее молчании. Оно могло быть обиженным, тогда выпячивалась нижняя губа и глубокая складка залегала между бровями; злым до капелек слез, замерзших в уголках глаз; любопытствующим и испуганным. В последнем случае ведьма забивалась в самый темный угол квартиры и не выходила, пока Альдов сам не позовет. На сей раз она молчала… Потрясенно? Тоскливо? Обреченно? От сгорбившейся на соседнем сиденье фигурки веяло такой безысходностью, что Егор окончательно растерялся. Ее платье и то словно потухло, выцвело и, испугавшись подобной перемены, мятой тряпкой липло к телу хозяйки.
– Приехали.
Она даже не шелохнулась.
– Эй, – Егор осторожно прикоснулся к ее руке. Холодная. Ледяная. Ледяная кожа под ледяной корочкой шелка. Чертовы перчатки не греют, на хрена они вообще в таком случае нужны? Настя вздрогнула и поспешно отдернула руку.
– Приехали, – повторил Егор. – Давай домой, пока совсем не замерзла.
Ведьма неловко выбралась из машины. Да что же, собственно говоря, произошло? Анастасия познакомилась с Пашкой, а потом… Странная реакция. Виделись раньше? Но когда и при каких обстоятельствах?
Квартира встретила темнотой и холодом. Настасья даже не потрудилась зажечь свет в прихожей, и Егор едва не упал, споткнувшись о ее туфли.
– Настя!
Молчание.
– Настя!!
Кажется, в комнате хлопнула дверь. На балконе? Совсем крыша поехала, в ее наряде только на балконе и торчать, да еще босиком. Альдов разозлился. Она специально это делает, Тома тоже любила играть в обиду, придумывала какие-то смехотворные причины, из которых, точно кролика из цилиндра, вытаскивала нелепую обиду, холила ее, лелеяла, подкармливала вымученными слезами. Настасья просто молчит, но он все равно чувствует себя виноватым, и даже умело выстроенная ограда из ненависти не помогает.
– Настя.
Она стояла на балконе босиком, красный шелк дрожал на ветру, а по щекам струились слезы. Егор никогда раньше не видел, чтобы она плакала. Она не умеет плакать, она же злая, черная и злая.
– Пойдем в дом. Замерзнешь.
Она провела по щеке рукой и, с удивлением посмотрев на мокрую ладошку, заявила:
– Это дождь.
– Конечно, дождь, – согласился Альдов. – Пошли, пока совсем не промокла. И переоденься. Платье дорогое, – зачем-то добавил он. Плевать ему на платье, не такое оно и дорогое, зато наверняка холодное и неуютное. Настасья переоделась, в своих джинсах и свитере она выглядела почти такой же, как вчера: спокойной, уверенной и нарочито безразличной к происходящему.
– На, грейся, – Егор сунул ей кружку горячего чая. Ведьма осторожно понюхала пар.
– Кипяток, – на всякий случай предупредил Альдов, она рассеянно кивнула.
– Наверное, ты не поверишь, я сама не поверила бы, но… я не убивала Андрея. Он был скотиной, подонком, сукиным сыном, и, бывало, я молилась, чтобы он сдох, захлебнувшись своим пойлом. Но я не убивала. Убийство – это грех, хотя я больше и не верю в Бога. В тот вечер… Андрей напился раньше обычного. В последнее время он очень много пил, в приюте ему не нравилось, тяжело, скучно, развлечений никаких, все либо работают, либо молятся. Поскольку молились главным образом на Андрея, он очень быстро поверил, будто и в самом деле является мессией. У него словно сознание раздваивалось… Короче, пьяный он искренне полагал, будто я – ведьма. – Настасья попыталась улыбнуться, а Егору захотелось убить чертова пророка еще раз, чтобы уже наверняка.
– Я привыкла, с ним вполне можно было жить, если под руку не попадаться, он заводился, только когда меня видел, а если спрятаться, то… безопасно. Я и спряталась, залезла под кровать, я и в детстве всегда под кроватью пряталась, если чего-то пугалась, и тут тоже. Глупо, да?
Альдов сделал вид, что вопроса не услышал. Глупо? Да, взрослому человеку глупо прятаться под кроватью от другого взрослого человека. Все, что она успела натворить за свою недолгую жизнь, было глупо. А сам он лучше?
– Я хотела дождаться, когда Андрей заснет. Он бы отрубился часам к одиннадцати, и можно было бы поесть. Тот человек, убийца, он приехал около десяти. Андрей уже похрапывал, но, когда в окно постучали, проснулся.
– И приехавший его застрелил?
– Не сразу. – Анастасия закусила нижнюю губу. – Сначала он вошел в дом. Я слышала, как скрипели половицы. Андрей зачем-то погасил свет, оставил один ночник… Нет, не так было, его попросили убрать свет, Андрей послушался. Они разговаривали, сначала шепотом, потом пророк начал требовать деньги за что-то. Он говорил, будто не хотел впутываться в какую-то авантюру, а тот, другой, его заставил. Андрею обещали, что проблем не будет, но они были. Сначала сыщик, потом папаша… Это он так сказал, я не очень поняла.
– Я понял.
– Андрей заявил, что больше он не намерен прятаться, отдуваясь за чужие грехи, он завтра же уедет в город, а если проблемы снова возникнут, то он подскажет, кому следует задавать вопросы. Вот. Тот человек сначала уговаривал, тихо, я ничего не слышала, кажется, обещал помощь в одном деле, но Андрей разошелся. Он же пьяный был, невменяемый… – Ведьма зажмурилась, совсем как ребенок, который, закрыв глаза, отделяет себя от мира, населенного сказочными чудищами. – Я не сразу сообразила про выстрел. Громкий хлопок, удар и… Он упал прямо передо мной, понимаешь? Ноги там, а голова почти под кроватью. Глаза открыты, а во лбу дырка, из нее кровь течет. Медленно-медленно, густая темная струйка крови. Она стекала со лба на пол и пахла так… Отвратительно. А убийца все не уходил, и я боялась, что он почувствует мое присутствие и тоже убьет. Как Андрея. Дырка во лбу и кровь. Почему, когда стреляешь в лоб, крови почти нету?
– Не знаю.
– И я не знаю. Я пыталась не дышать и давила на сердце, чтобы оно не билось, чтобы не выдавало, а он все стоял и стоял… Когда наконец ушел, я… Мне плохо стало. Андрей, он еще теплый, но мертвый, совсем-совсем мертвый. И кровь, я, кажется, вляпалась в лужу, а потом она не отмывалась. Никак не отмывалась. – Настасья сдавленно всхлипнула. – Я поняла, что, если не сбегу, меня убьют. Они еще раньше хотели, когда Юля умерла, сказали, что меня сжечь надо, как ведьму. Я не ведьма, Егор. Я не убивала.
– Верю. – Альдов боялся пошевелиться, боялся спугнуть женщину-птицу – одно неловкое движение, и она улетит, растворившись в ночной тишине.
– Не убивала я… А они бы не поверили, я и раньше говорила, а они не верили, считали ведьмой, но разве я ведьма?
– Конечно, нет.
– Я убежала, нашла ключ, он у Андрея в кармане был, и убежала. Ночью не страшно, она помогла… И луна тоже помогала… Холодно было, и дождь шел, а потом меня Витька подобрал… Он добрый, у него сестра замужем за алкоголиком, вот он меня и пожалел…
– Тише, Настенька, все хорошо. – Собственные слова показались глупыми и совершенно неуместными. Разве может быть все хорошо, когда все плохо. Ее к врачу надо, таблеток каких или уколов, чтобы спала нормально, а то, считай, каждую ночь плачет, тихо, беззвучно, в подушку, но Егор все равно слышит. А помочь не в состоянии.
– Все хорошо.
– Хорошо… – послушно повторила она. – Тяжелее всего обыск дался, тело тяжелое, не переворачивается, воняет перегаром и кровью, а в карманах пусто. Мне сначала показалось, что пусто, ключ за подкладку завалился, а я… Я решила – придется до утра сидеть, утром Виктория обнаружит меня рядом с телом, и все. А ключ, оказывается, просто завалился за подкладку…
– Ключ от чего?
– От наручников, – охотно пояснила она. – Наручники и цепь. Чтобы не сбежала. Андрей боялся, что я сбегу, сначала не так сильно, а потом, после того как проболтался о том парне, совсем с ума сошел. По пять раз на день проверял. А чего проверять, цепь новая, крепкая, и замок хороший…
– О каком парне речь?
– Пророк убил кого-то, его заставили, и он убил. Застрелил насмерть. Убитый ему не давал покоя, я знаю, Андрей по ночам кричал, отбивался, просил прощения. Он убил, и его убили. Справедливо?
– Справедливо.
Она задумчиво провела пальцем по ободку чашки.
– Это Пашка был? Он застрелил пророка? – уточнил Егор.
– Да.
– Точно?
– Я голос узнала. И… Не только голос. У него аура… Я просто не знаю, как по-другому назвать, он подошел, и я сразу почувствовала, что это он.
Настасья затряслась всем телом.
– Но ты уверена?
Она кивнула. Выходит, уверена. Выходит, мировой парень Пашка, любитель отдыха на природе, холодной водки и длинноногих девиц, вовсе не так и прост. Пашка – убийца. Мысль была настолько дикой, что Егору понадобилось несколько минут, чтобы привыкнуть к ней. Пашка – убийца. Он пришел и застрелил пророка. Но зачем? Пророк собирался вернуться в Москву, а Егор продолжал искать Любятского. И нашел бы. А Любятский, чтобы отвязаться от назойливого «папаши», собирался перевести стрелки на Кускова. Выходит, что…
Выходит, что Пашка причастен к Томочкиному побегу. Пашка был знаком и с Томилой, и с Андреем, скорее всего, он и свел их вместе. Но зачем?
Чтобы отобрать фирму. Тогда не вышло, вот Кусков и предпринял вторую попытку. Черт возьми, а у него есть все шансы… Только… Егор переиграет. Главное, чтобы никто не догадался. Сколько там Кусков дал на раздумье? Неделю? Плюс неделя переговоров, это минимум – адвокаты, встречи, изучение документов, возражения сторон, поиски выхода, которого не существует. Он управится, двух недель хватит.
Настя продолжала хлюпать носом и одновременно пыталась пить остывший чай.
– На следующей неделе мы с тобой поженимся.
– Зачем? – вяло поинтересовалась она.
– Надо.
Не ей, конечно, ему надо, но ради мести Альдов готов на все. Это будет хорошая шутка.
Егор и сам не понимал, зачем ему вся эта показуха. Точнее, он отчетливо понимал необходимость заключения брака, однако все можно было сделать тихо. Настасья уверена, что он сошел с ума от ненависти. Пускай. У Егора вообще сложилось впечатление, будто Анастасии безразлично все, кроме еды да старого плюшевого медведя. Нужно будет показать врачу, потом, когда все закончится.
Пашка согласился быть свидетелем.
Пашка согласился подождать с возвратом долга.
Пашка веселился и орал «горько», не понимая, что проигрывает.
Настя держалась молодцом, в обморок не падала, истерики не закатывала, дрожать не дрожала. Пока ухоженная тетка в бордовом костюме зачитывала полагающийся текст, ведьма с неприкрытым любопытством разглядывала помпезную желтую люстру. А когда пришла пора ставить подпись, долго не могла сообразить, чего от нее хотят.
На кой черт ему вообще церемония понадобилась, когда можно было расписаться по-тихому, но нет, решил пустить пыль в глаза, чтобы все было по-настоящему, с кольцами, шарами на машине, цветами и белым платьем на невесте. Он хотел, чтобы Пашка, глядя на этот спектакль, успокоился, поэтому и таскал горе-невесту по магазинам, выбирая эти чертовы кольца, пытался советоваться насчет ресторана и списка гостей, заставил перемерить сотню платьев и ничего не добился. Ей плевать и на кольца, и на ресторан, и на гостей, и на платье.
Стерва!
– Ты хочешь привязать меня, это глупо, – вдруг сказала стерва, и Егор от неожиданности вздрогнул.
– Я никуда не убегу. Мне некуда бежать. – В белом кружеве она выглядела потрясающе беспомощной, фата стыдливо прикрывала черный ежик волос и неправдоподобно тонкую шею. Альдов с трудом подавил желание взять эту шею-спичку двумя пальцами и сжать со всей силы, чтобы треснула, чтобы этой, в белом платье, стало больно, так же как Юленьке. Она, словно прочитав его мысли, улыбнулась и добавила:
– А он тебе не поверил. Он все равно убьет меня. И тебя тоже. Он теперь боится. Берегись, князь…
Она сама не поняла тогда, откуда и почему возникло это слово – «князь». На князя Альдов не был похож. Или… все-таки… был?
Жизнь шла своим чередом. Разве что Эльжбета Францевна стала реже улыбаться, а Ядвига изо всех сил игнорировала новоявленную родственницу. Страдала ли Элге от молчаливого презрения, окружавшего ее, Федор не знал. Она по-прежнему существовала в своем собственном, закрытом от назойливого внимания других людей мире. Элге молчалива и задумчива. Впрочем, она была таковой и до свадьбы. А вот князь… Он делал вид, что позабыл о той ночи и том разговоре, пьяном и бестолковом, лучился лихорадочным безумным весельем, но с каждым днем веселья становилось все меньше, а безумия больше. Князь то порывался ехать, бежать прочь из Крепи вместе с молодой женой, то в следующую минуту клялся, что не покинет родовое поместье, то вообще уезжал на целый день в болота, словно убегал… От себя ли, от злой птицы-Элге, медленно убивающей его сердце, или от любви и невозможности эту любовь уничтожить. Эльжбета Францевна смотрела на выходки пасынка с мрачной обреченностью, будто ждала чего-то. Чего?
И почему Федор не уехал, как собирался? Из-за жены. Бедняжка расхворалась, сиплый кашель Ядвиги и ее лихорадочный румянец обеспокоили не только Эльжбету Францевну. Луковский тоже волновался за супругу. После того разговора с князем он делал все, чтобы полюбить Ядвигу. Он заставлял себя восхищаться ее красотой, грацией, ангельским характером, часами беседовал, выслушивая глупые реплики, подробно отвечал на все ее вопросы. А она заболела. От переживаний, как сказала Эльжбета Францевна, но Алексей, против обыкновения, упрек воспринял спокойно, лишь пожелал любимой сестре скорейшего выздоровления.
Когда князь наконец предложил поучаствовать в облаве на волков, Федор ухватился за предложение обеими руками. Атмосфера в Крепи угнетала, в голову лезли разные глупые мысли о смерти, о наказании, о том, что волчий вой, доносящийся откуда-то из сердца Урганских топей, не просто вой, а бессловесный зов. Каждый раз у Луковского возникало желание отыскать этот многоголосый волчий хор и заставить его замолчать.
Выехали засветло. Застоявшийся Нерон беспокойно озирался, танцевал под седлом, изнемогая от желания галопом пронестись по бескрайней снежной равнине. Ехали молча, лишь кони изредка всхрапывали да снег скрипел под копытами. Сугробы намело такие, что Нерон порою проваливался по брюхо. Или Алексей просто дорогу такую выбрал? Но Федору оставалось лишь положиться на знания проводника, ведь Луковскому зимние топи казались еще более загадочными и непонятными, чем осенние. Там хоть какие-то ориентиры имелись, а здесь куда ни глянь – ровное белое поле да редкие холмики-деревья, зарывшиеся в снег по самую макушку.
– Чего не спрашиваешь, куда едем? – поинтересовался князь, на Федора он даже не обернулся.
– Приедем, и без тебя узнаю. – Спорить с Алексеем было бесполезно, расспрашивать тоже, да и не желал Федор опускаться до вопросов.
Князь ответил сам:
– В Ведьмин лес. Бывал уже?
– Мимо проезжал. – Луковский припомнил черную лохматую стену и хмурые, увязшие верхушками в низком сером небе ели. Тогда ему почудилось, будто Ведьмин лес насквозь пропитан духом зла.
– Лучше бы ты мимо Крепи проехал.
– Лучше бы… – согласился Федор. Он боялся, что сейчас князь вспомнит про Элге, заговорит и… Та проклятая ночь не давала покоя, воспоминания о ней сводили с ума не хуже тоскливого волчьего плача. Луковскому не было стыдно, отнюдь, его мучила не совесть, а зависть и злость. Элге ушла к князю. Перед Богом и людьми назвала себя женой Алексея, а он, Федор, проиграл. Струсил. Стоял у алтаря и молча радовался, что не придется ни за что нести ответственность.
Лес снова вынырнул из предрассветной мглы хищным черным пятном. Как и в тот раз, пятно разрослось до размеров стены, а стена распалась на отдельные стражи-ели. Только сейчас Федору предстояло перешагнуть невидимую границу, отделяющую лес от болот. Нерон долго упирался, мотал головой, пятясь назад, но в конце концов покорился воле всадника. А стоило ступить под сумрачный полог Ведьминого леса, успокоился.
– Хорошо здесь. – Алексей положил ружье поперек седла, Федор последовал его примеру. А ведь правду князь сказал – в лесу было хорошо и удивительно спокойно. Древние ели собрали на темно-зеленых, пахнущих хвоей и смолой лапах целые сугробы. Небо потерялось где-то вверху, а солнце, с трудом пробивающееся к земле, зажигало снег холодным пламенем.
– Мужики с той стороны гнать будут, а мы возле хижины заляжем.
– Тут живет кто-то? – удивился Федор.
– Жили. Раньше. Ведьма одна, поговаривают, это она местного князя прокляла, волчьей шкурой наградив. Он выгнать ее хотел, чтобы колдовством своим людям не вредила, а она зачаровала его, приговорив болота да дом ее стеречь. Он и стерег, пока не умер, и сын его стерег, и внук, и правнук… Крепко, видать, тот князь ведьму разозлил. – Алексей рассмеялся. – Сказка это. Страшная местная сказка…
Ведьмина хижина оказалась старой, но довольно крепкой на вид, более того, внутри хватило места для обоих жеребцов. Федор беспокоился, как бы не передрались – Нерона присутствие соперника раздражало, – но князь уверил, что, как только волков почуют, мигом успокоятся. А пока хватит и пут.
Чуть позже к охотникам присоединились двое мужиков, в одном из которых Федор узнал старосту из деревни Воронино. Мужики Луковскому поклонились, а хозяином все одно князя считали, к нему обращались с вопросами, его указания выполняли. Мужики принесли ружья, по виду не слишком пригодные к стрельбе, и тяжелые вонючие тулупы. Князь нехотя пояснил, что в таком смело можно на снегу лежать, даже в самый лютый мороз не замерзнешь, да и зверь, коли нападет, не сразу прокусит толстую шкуру.
– Надевай, не то околеешь, – буркнул Алексей.
Пришлось Федору влезать в тяжелый, неприятно пахнущий убор. Но надевать не стал – на плечи набросил и подивился – действительно тепло, совсем как в доме, возле камина, и пахнет не так уж неприятно, можно притерпеться, мороз, он похуже запаха будет.
А все ж таки не понимал Федор такой охоты, не нравилась она ему. Одно дело, когда летишь на коне вслед за сворой борзых, захлебывающихся истеричным, дурным лаем. Конская шея становится скользкой от пота, а с морды на землю падают клочья белой пены, но ты несешься вперед, забывшись в азарте погони, не щадишь ни коня, ни собак, ни зверя и стреляешь уже не ради трофея, а только чтобы удовлетворить древнюю, стыдливо прикрытую правилами приличия жажду крови. А замаешься, можно и отстать, позволить слугам позаботиться и о коне, и о себе, они и рюмочку поднесут, и особо ретивых собак отгонят, и трепыхающегося еще подранка из собачьей пасти вырвут… Тут же дело другое, сидишь в снегу, укутавшись в вонючий мех, сжимаешь обеими руками винтовку да с надеждой и страхом смотришь в указанную сторону. Князь сам объяснял, что делать, сам проверил ружье.
– Оттуда гнать будут, – сказал Алексей, махнув рукой куда-то в лес, – если что – пропускай, дальше подстрелят. И смотри, волк – это тебе не заяц или куропатка, он и глотку перегрызть может.
Федор от наставлений отмахнулся, не хватало еще показать этому дикарю свою слабость. Князь, он похуже всякого волка будет, только дай волю, враз сожрет. Страх юркой ящеркой вполз в душу. А ну как Алексей уже решил избавиться от соперника? Отомстить за поруганную честь? Погибни Луковский на охоте – никто не удивится, мало ли несчастных случаев бывает. Крестьяне не выдадут, они по-рабски преданы князю, считают его законным владыкой, а Федора – самозванцем.
Нет, нет и нет. Князь безумен во всем, что касается Элге, но он благороден, несмотря на безумие и повадки дикаря, он, если бы хотел убить соперника, вызвал бы его на дуэль еще тогда, ночью…
Лес вздрогнул от диких воплей, отовсюду слышался треск, смех, нарочито бодрые человеческие голоса. Началось. Гонят. Значит, сейчас появятся волки. Разом позабыв обо всех страхах, Луковский поднял оружие. Кровь привычно забурлила, ждать осталось совсем немного, чуть-чуть и… Слева и справа одновременно раздались короткие и хлесткие, точно удар плети, выстрелы…
Первой на поляну выскочила волчица. Завертелась, закрутилась и замерла нервной тенью. Она была совсем близко, Федор еще рассматривал тяжело вздымающиеся после долгого бега бока, свалявшуюся шерсть, худые дрожащие лапы, а палец сам нажал на спусковой крючок. Звук выстрела больно ударил по ушам, а волчицу отбросило в сугроб. Она пыталась подняться, а снег под брюхом уже таял, разрывая окружающую белизну красным пятном. Волчица завыла. Это было настолько неожиданно и настолько неправильно, что Федор растерялся. Она плакала почти как человек, а рядом не было никого, кто бы прекратил этот плач. Луковский сделал попытку до-стрелить зверя, но раненая волчица забилась под еловую лапу. Вой-плач перешел в скулеж, и Федор не выдержал. Он с ума сойдет, если она не заткнется.
Слева, справа и где-то сзади, за спиной, весело хлопали выстрелы, а у него на поляне плакала умирающая волчица. Перезарядив винтовку, Федор встал. В конце концов, ничего не случится, если один-два волка проскочат мимо него, князь же сам сказал пропускать…
Волчица лежала, свернувшись клубком. Снег под нею стремительно таял, пропитываясь горячей кровью, но она еще дышала. Почуяв человека, волчица зарычала. А глаза у нее желтые, совсем как у князя. В этих глазах не было ненависти, одно только отчаяние и бесконечная безнадежная боль. Отвернувшись, чтобы не видеть, Луковский выстрелил. Все, больше она не станет беспокоить его своим плачем, больше не будет смотреть так, больше не…
Волка он заметил слишком поздно. Тот напал со спины, не предупреждая об атаке рыком, ударил всей тяжестью тела и, повалив в снег, вцепился зубами в руку. Федор не успел испугаться, он боролся с хищником молча, выворачиваясь и пытаясь нащупать нож – ружье выронил. Вон оно, лежит в двух шагах, а не дотянешься. Рука немела от боли.
Зверь, подмяв Луковского под себя, пытался дотянуться до горла, а Федор свободной рукой молотил по оскаленной морде и худым плечам. Он проигрывал. Волк сильнее, волк хочет жить и выгрызает себе право на жизнь. И чувствуя неизбежность смерти, Федор закричал. Странно, но его вопль подействовал – волк, разжав челюсти, на миг отпрянул. Всего на один-единственный миг, но и этого хватило, чтобы дотянуться до ножа. Лезвие вошло между ребер, и на Федора хлынула кровь. Еще один удар – волчьи челюсти сжимаются на плече, рука снова немеет. Еще удар… на следующий уже не хватит сил. Пальцы разжимаются, нож падает, а перед лицом горят желтые безумные глаза… Федор зажмурился, чтобы не видеть их, и волк умер. Сначала Луковскому именно показалось, будто зверь не выдержал разрыва невидимой нити, протянувшейся между ним и жертвой, и лишь потом понял, какая это глупость.
– Давай.
Федора подняли вверх. Чьи-то руки заботливо ощупывали тело, чей-то голос настойчиво требовал очнуться и открыть глаза. Знакомый голос. Князь?
Князь.
– Жив, – с мрачным весельем отметил Алексей. – Глянь, какого зверя сожрал.
– Это… это он меня едва не сожрал.
Рука пульсировала болью, а от запоздалого страха дрожали колени. Волк лежал рядом. Неправдоподобно огромный и мертвый. Между лопаток торчала рукоять ножа.
– Ты его?
– Я. – Князь отвел глаза, словно ему было стыдно за собственный поступок. – Но он бы все равно умер, ты ему всю грудь искромсал.
– Два… раза… только. Кажется. Или три.
– Потом посчитаешь. – Алексей, присев возле мертвого зверя, нежно погладил того по седой всклокоченной шерсти. Что он делает? Сумасшедший. Губы князя шевелились, складывалось впечатление, будто он разговаривает с волком, будто просит прощения или обещает. Господи, подумал Федор, наверное, бред начался. На всякий случай он подошел поближе и опустился на снег. Мягкий и совсем не холодный, а если руку опустить, она болит меньше.
– Зачем ты меня спас? Мог ведь и помочь…
– Ему? – Алексей похлопал мертвого волка по загривку. – Он не привык принимать помощь. Он – вожак. Первый. Такой даже если из стаи уходит, все равно первый. Все равно один. А ты… ты другой. Ты бы справился с ним и сам, но сестра огорчилась бы. А я и так перед нею виноват.
– Но ты же ненавидишь…
– Кого? Тебя? О да, ненавижу, но не тебя, а это место. Судьбу свою, которую пытаюсь переломить, а не выходит. День за днем это болото жрет меня. Душу, сердце, разум. Оно – зверь, и скоро я сам стану таким же зверем. Как болото, как вот он. Надеюсь, Господь подарит мне хотя бы смерть, достойную воина. Он всем мужчинам моего рода ее дарил. И я не стану исключением.
Под волчьим брюхом расплывалась темная лужа, и князь, зачерпнув черно-бурый кровяной снег, проглотил его. Федора едва не стошнило.
– Все мы звери, все мы оборотни. Ты меньше, я больше. Элге… Я начинаю думать, что матушка была права, моя птица меня убивает. Гадина! Стерва! – Крик разнесся по лесу диким неистовым эхом. Алексей успокоился и, вытерев ладонь о снег, скомандовал:
– Домой. Ты только до Крепи дотяни, а там матушка, она умеет с такими ранами управляться. В другой раз на охоту соберешься, Акима позови, он научит.
– А ты?
– А я, – князь широко улыбнулся, – я умру скоро.
Сумасшедший. Но огонь в руке добрался до головы и выжег все мысли кроме одной: домой, в Крепь, в постель…
Ведьма
В моем новом паспорте, сделанном по просьбе Егора какими-то его знакомыми, не было ни Толи, ни Валюшки. Начать жизнь с чистого листа – так, кажется, это говорится? Зачем? Зачем все? Но я не спрашиваю, я подчиняюсь.
Надо отдать должное, Альдов долго и нудно объяснял, для чего ему нужен весь этот фарс со свадьбой, но, честное слово, мне все равно. Главное, в присутствии Егора я не боюсь этого человека с холодными глазами мертвеца. Я знаю его имя – Павел, но за именем не спрячешься, а вот за широкими плечами Альдова можно спрятаться от целого мира.
Павел – свидетель. Улыбается, норовит поцеловать меня в щеку, погладить по руке, приобнять, словно дразнит Егора. Или меня? Пытается вывести из равновесия? Прикосновения мне неприятны, но я уверена – Альдов не даст меня в обиду.
Я старалась думать не о дурацкой свадьбе и еще более дурацких планах Альдова, а о том, как уеду в Ирландию. Там будет море, суровое и холодное, без желтых, загаженных конфетными обертками, пустыми бутылками и использованными презервативами пляжей, без галдящих туристов, без необходимости куда-то спешить и что-то делать. Я буду целыми днями сидеть на берегу и наблюдать за морем. Глупость? Глупость. Вся моя жизнь – одна большая глупость.
Альдов смотрит на меня как-то странно. Ненавидит. Нет, ему только кажется, что он меня ненавидит, на самом деле Егор не знает, как избавиться от боли и чувства вины, вот и придумал себе врага.
Подсунул мне бумаги, я подмахнула не глядя. Да и чего глядеть-то, если выхода другого нету. Убийца едет во второй машине, а я все равно чувствую на себе его взгляд. Он определенно о чем-то догадывается, а когда догадки перерастут в уверенность, Павел начнет действовать. Он убьет сначала меня, потом Альдова.
Или наоборот.
В стекле отразилось хмурое лицо Егора. Жалко его, не знает, с кем связался. Предупредить? Не поверит, но все равно…
Не поверил. Сжал мою руку и уверенно заявил:
– Не волнуйся, Настасья, не убьет.
Ищейка
Прислонившись к влажной, точно вспотевшей стене, Васютка наблюдал за тем, как жених с невестой выходят из загса и садятся в машину. Интересненько, однако, получается, а говорил, случайная знакомая.
Невеста хороша, белое платье с длинным шлейфом скрадывало неестественную худобу, букет в руках успешно заменил давешнего медвежонка, а вот глаза, надо думать, так и остались безумными, иначе зачем фата на лице – только чтобы скрыть дикий блеск. Невеста выглядела на редкость безразличной, а раздражение и злость жениха чувствовались на расстоянии. Странная свадьба.
Егор Мстиславович явился в указанное время, слово в слово повторил показания и, внимательно рассмотрев снимки, заявил, что опознать Курпатова не в состоянии. Это и понятно, там и лица-то нету, череп, кожей обтянутый, с дырой в затылке, а одежку и поменять легко.
Кстати, оказалось, что и с Любятским Егор Мстиславович встречался. Оказывается, Любятский и был тем самым посредником, который договаривался о возвращении похищенной девочки. Договаривался и обманул, а заодно и пистолет утащил. Если предположить, что Курпатов неким образом вышел на этого деятеля, тот испугался и убрал назойливого сыщика-любителя. Ствол-то был. Тогда Альдов кругом не виноват. Но кто убил самого Любятского?
Вопрос на вопросе. Ребята из района подозревали, что преступление совершила одна из сектанток, но где ее теперь искать без документов, когда и описания нормального нету. Свидетельницы все как одна чокнутые, только и твердят, что сбежавшая – натуральная ведьма и глаз у нее черный, дурной, а вот про рост, вес, черты лица, особые приметы ни словечка. Блаженные, одним словом.
Вот насчет дочки Альдов не обманывал – Игорь раскопал то дело: заявление имелось плюс отчет о проведенных разыскных мероприятиях, и никакой информации о смерти девочки. Официально Альдова Юлия Егоровна числилась безвестно отсутствующей. С супругой дело обстояло сложнее – Егор Мстиславович добился, чтобы Томилу Федоровну в судебном порядке признали умершей, причем, что интересно, постановление было вынесено за полторы недели до свадьбы. Занятно. Весьма занятно.
Невеста неожиданно обернулась, и нервное Васюткино сердце провалилось в желудок. Черт побери, еще немного, и он поверит в существование ведьм. Она села в машину, а Игорь на всякий случай перекрестился.
Охотник
Номер для новобрачных был Пашкиной идеей, Егор согласился, а теперь чувствовал себя идиотом. Нет, номер, конечно, выше всяких похвал – одна кровать необъятных размеров чего стоит, рядом низенький столик на крученых ножках, романтично оплывают свечи, в пузатой вазе-бокале плавают лепестки розы, в ведерке со льдом томится шампанское.
Господи, ну и фарс.
– Помоги. – Настасья, скинув туфли, пыталась теперь отделаться и от фаты, но в парикмахерской белое облако тюля почти намертво прикрепили к коротким волосам ведьмы.
– Ну, помоги же, или так и будешь стоять?
Да, он бы и стоял вот так, ничего не делая, целую вечность, а возможно, и дольше. Волосы короткие и колючие из-за лака, целый забор из невидимок, как только она целый день проходила. И ведь не жалуется, терпит молча. Егор старался извлекать невидимки осторожно, но проклятые железки упрямо цеплялись за волосы, и Настя морщилась. Вот наконец фата, удивительно тяжелая для своего воздушного вида, упала на руки.
– Держи. Шампанского хочешь?
– Хочу. – В уголках ее рта затаилась улыбка, но ведьма, словно опасаясь выпустить ее на волю, нарочно хмурила брови.
– Думаешь, получится? – Шампанское щипало язык и обжигало нёбо. Ведьма смотрит в свой бокал, словно в хрустальный шар, в котором можно узреть будущее. Пальцы чуть дрожат, и шампанское внутри бокала тоже дрожит, впитывая неяркое пламя свечей. Это же пламя отражается в ее глазах, неясной тенью скользит по щеке и, едва касаясь губ, целует шею…
Бред. Он не имеет права. Он не должен. Она не должна.
Никто никому ничего не должен.
Ее губы пахли шампанским, и кожа пахла шампанским, она сама вся была как шампанское, женщина-птица…
Ведьма.
Ведьма
Он ушел. Сбежал, подобно мальчишке, который еще не научился отвечать за свои поступки. А я лежала и смотрела, как медленно оплывают свечи. Лепестки в вазе казались каплями крови, а в воздухе отчетливо пахло мертвечиной.
Свадебное платье мятой кучей лежало посреди комнаты. Некрасиво. Платье я подняла и почти не удивилась, когда из холодного шелка выкатился перстень. Егор… Да, он носил кольцо не снимая, а оно взяло и соскользнуло с пальца. Завтра отдам. Я поднесла перстень к свече: с темной поверхности – то ли серебро, то ли белое золото – грозно скалилась волчья голова. Надо же, снова волк… У Толика татуировка была с волком, в армии сделал, а у Егора перстень. Бабушка мне говорила, что я должна помочь мужчине-волку, тогда он поможет мне. Моя бабушка любила сказки. Зажав кольцо в кулаке, я задремала.
Охотник
К утру злость и недовольство собой слегка поутихли, Егор даже не стал рычать на секретаршу, некстати поинтересовавшуюся, отчего это шеф так спешит работать. А куда ему еще спешить? К жене, чья кожа пахнет шампанским, а залитые лаком волосы нежно колют ладонь? Следует выкинуть этот бред из головы вместе с воспоминаниями, украденной радостью и самой загадочной женщиной-птицей.
Появлению Кускова Егор лишь обрадовался: злость поможет выкарабкаться. Пашка вихрем ворвался в кабинет, видать, сообразил, в чем дело.
– Значит, так решил?! Думаешь, объявил фирму банкротом, и все? – Пашка схватил со стола пресс-папье и швырнул его в секретаршу, та, испуганно ойкнув, укрылась за дверью.
– Перекинул все на свою сучку, а сам, значит, не при делах? Думаешь, не достану?
– Паш, успокойся. – Егор не мог отделаться от мысли, что упустил нечто очень-очень важное. А если Пашка не виноват? Если он не собирался кидать старого друга на бабки?
– «Успокойся»?! Твою ж мать, он мне говорит, чтобы я успокоился?! Это ты у меня успокоишься и упокоишься вместе со своею давалкой! Вечным сном уснете, и похоронят вас тоже вместе. Под одной плитой!
– Паша, давай завтра поговорим…
– Завтра? Можно и завтра. И послезавтра. И через неделю. – Кусков пнул корзину для мусора, белые бумажки разлетелись по комнате. – Сука ты, Альдов. – Пашка выскочил из кабинета, едва не сбив с ног несчастную секретаршу. Она, прижавшись к стене, мелко дрожала и глупо хлопала искусственно черными и ненатурально длинными ресницами. Дура. И он дурак!
– Паша, стой!
Ответом был дробный топот шагов да бухнувшая внизу дверь. Оказывается, это так просто, раз – и нет друга. Егор тщетно убеждал себя, что Пашка – не друг, а убийца и обманщик, который нечаянно попался в свою же ловушку.
Ведьма
Проснулась я в пустой квартире. Егор оставил ключи, наверное, больше не опасался побега, более того, сам сбежал. Утро все расставило по местам: платье льнуло к телу, а фата искусственным туманом свисала с рук – печальное зрелище.
Фату я запихнула в самый дальний угол шкафа, она помнется и пропитается запахом пыли, зато я наконец пойму, что надеяться не на что. Медвежонок понимающе улыбнулся.
– Один ты меня любишь.
Обняв игрушку, я заснула. Провалилась в чудной, тяжелый сон без сновидений, а проснувшись, долго не могла сообразить, на каком свете нахожусь. За окном совсем стемнело, часы показывали половину одиннадцатого. А Егора все нет и нет. И не будет. Сбежал, теперь пережидает где-то, зализывая невидимые раны. Ну и пусть. Мне все равно.
Когда зазвонил телефон, трубку я сняла.
– Это ты? – Голос шипел, змеею вползая в ухо. – Узнала? Я тебя тоже узнал. Сразу же. То красное платье тебе шло. Веришь, я даже позавидовал ему, такая красавица… Хорошо, что я не убил тебя тогда, сейчас гораздо интереснее. Не молчи, ведьма, скажи, что ты рада меня слышать.
– Я… Вы ошиблись номером. – Трубку я швырнула на аппарат с такой силой, что несчастный телефон жалобно звякнул и тут же, точно пытаясь отомстить за грубость, зазвенел. Один, два… Я считала звонки, точно это могло спасти от голоса. Одиннадцать… Пятнадцать… Тишина. Перевожу дух, а зря, он упрямый, он будет набирать этот номер до тех пор, пока я не сойду с ума от звона. Нельзя брать трубку… нельзя! Хватило меня на полчаса.
– Злая, – весело отозвался голос. – Ведьма. Но я вот что тебе скажу: если ты снова вздумаешь баловаться, например трубку вешать… не стоит, Анастасия. Слушай меня, и все будет хорошо, в противном случае сначала умрет твой Альдов, а ты… ты не умрешь, ведьма, сядешь. За убийство. Любятский Андрей Станиславович. Это имя тебе о чем-нибудь говорит?
– Я его не убивала!
– Конечно, милая моя, – голос ласковой кошкой терся о ноги, – но тебе не поверят. Тебе ведь даже он не поверил… Альдов тебя использует точно так же, как использовали все остальные. Андрей много рассказывал о тебе, поэтому я и узнал тебя, несмотря на то что никогда не видел.
– Почему ты…
– Не убил тебя? Ну, тогда я не знал, что в доме есть еще кто-то. А теперь… думаю, мы с тобой договоримся. – Он мурлыкал еще что-то неразборчивое, меня же трясло, не от страха или злости, а оттого, что хороший парень Пашка прав. Меня всегда все использовали. Егор доиграет в благородного мстителя и вышвырнет на помойку. Этот, который в трубку шепчет, добившись своего, просто убьет, он не настолько глуп, чтобы оставлять меня в живых. Отказаться? Тогда он убьет Альдова, а меня посадит…
– Ты слушаешь? – вдруг заволновался голос.
– Да.
– Вот и умница. Значит, делаем так: сейчас ты собираешься, причем собираешься быстро. На месте ты должна быть не позже пятнадцати минут первого. Возьмешь такси. Адрес – гостиница «Суданская роза», номер 312. С собой возьми паспорт. И не надо врать, что нету, я точно знаю, Егор тебе документы сделал. И еще, – спохватился Пашка, – Альдову ни слова, понятно?
Гостиница «Суданская роза» оказалась заведением достаточно состоятельным, чтобы позволить себе швейцара и аляповатую неоновую вывеску, призванную привлечь внимание потенциальных клиентов. Однако на этом «богатство» и заканчивалось. Швейцар мирно дремал, прислонившись к стене, а на вывеске позорно погасла буква «р». «Суданская оза».
Внутри было сумрачно и тихо, моя особа никого не заинтересовала, девушка-администратор увлеченно болтала по телефону, повернувшись спиной к двери, а охранник разгадывал кроссворд. 312-й обнаружился на третьем этаже. В коридоре было еще темнее, чем в холле, но я рассмотрела и ковер «с зеленым бордюром», оставшийся, наверное, еще с советских времен, и темную стену, и старую, выкрашенную бордовой краской, в цвет стены, дверь, и табличку. Табличка, кстати, солидная – из меди, цифры утопают в тяжеловесном металлическом кружеве, а кое-где и фальшивым золотом поблескивают.
Я потопталась на пороге, внутренний голос тщетно взывал к здравому смыслу, рекомендуя убраться отсюда, и поскорее, но я, ослушавшись в очередной раз, собралась с духом и постучала. Тишина. Я постучала снова, и снова без толку. Беспокойство плавно перерастало в полноценную панику. Во всех фильмах героиня, оказавшаяся в подобной ситуации, непременно находит способ проникнуть внутрь помещения – мне достаточно было нажать на ручку, и проклятая дверь с неприятным скрипом отворилась.
Павел сидел в кресле прямо напротив двери. Серые глазки тупо уставились на меня, из приоткрытого рта вытекла струйка крови, совсем как вишневый кисель, только темнее, а во лбу… черная звезда. Крошечная, почти незаметная и оттого какая-то ненастоящая дырочка, через которую улизнула из тела злая Пашкина душа. Усилием воли мне удалось подавить крик. Нельзя. Нужно успокоиться. Вдох-выдох, выдох-вдох. Сердце бешено колотится, но я справлюсь, я выносливая, я – ведьма. Сейчас следует сделать две вещи: убраться отсюда и убрать следы. Рукавом протираю ручки двери. Кажется, больше я ни к чему не прикасалась, но взгляд остановился на Пашке. А если он… а если у него осталась… моя фотография, или записка, что он ждал меня, или еще что-нибудь, связывающее госпожу Альдову, в девичестве Любомирскую, с гражданкой Савериной, которая в настоящее время находится в розыске по подозрению в убийстве. Стоит милиции догадаться, что я – это я, и все, конец, тюрьма, снова решетки, снова чужие люди, считающие себя почти богами. Не хочу. Лучше подохну в канаве с голоду, чем в этот ад.
Странно, но мысль о тюрьме придала сил. Я аккуратно закрыла дверь на ключ, ключ, завернув в носовой платок, положила в карман и приступила к обыску. Это ведь не мародерство, я просто хочу выжить… Преодолевая брезгливость – Пашка был холодный и неподвижный, – я принялась методично обшаривать карманы. За этим благородным занятием Альдов меня и застал…
Охотник
Пашка перезвонил ближе к полуночи. Егор не стал возвращаться домой – там ведьма, а значит, придется уворачиваться от взглядов и вопросов, которые она непременно задаст. Или не задаст. Он еще не готов вернуться, поэтому и поехал не на квартиру, а в гостиницу. Потом Пашка позвонил и, сухо извинившись за утренний скандал, предложил встретиться и «обсудить проблему» спокойно, без лишних эмоций. Альдов согласился не раздумывая: новая проблема – хороший повод избавиться от старой. Пашка предложил не откладывать на завтра, и Егор снова согласился.
К «Суданской розе» Альдов подъехал минут пятнадцать первого. Поздновато, однако, для встречи, но делать-то все равно больше нечего. Кускова Егор не боялся, не такой Пашка дурак, чтобы и в самом деле на убийство решиться. Или такой? Анастасия же…
Так, не думать о ней. Сосредоточиться… да хоть бы на той же гостинице, забавное местечко. Сохнущие пальмы в круглых горшках печально покачивали желтыми листьями, псевдовосточная черно-золотая вязь на стенах местами облупилась, выставляя на всеобщее обозрение неприглядную серую основу, ковры даже в полумраке, а возможно, именно из-за него, казались грязными и старыми. Неприятно здесь. Двулично.
Пашка сказал, что, возможно, отлучится, но просил дождаться, даже обещал ключ у администратора оставить. Ключ, выданный прехорошенькой пухленькой блондиночкой, которую не портил даже искусственный цветок гибискуса в крашеных волосах, легко повернулся в замке. Егор нажал на ручку – дверь подчинилась с нервным скрипом. Альдов ненавидел скрипящие двери и темные коридоры, поэтому зажмурился, пережидая неприятный звук. А открыв глаза, увидел невозможное. Невероятное. Мертвый Пашка улыбается, а ведьма хладнокровно обыскивает все его вещи… Егор моргнул, надеясь таким образом избавиться от наваждения, но не вышло. Анастасия обернулась. Побелела. Отпрянула. Задела Пашку, и этого неловкого движения хватило, чтобы он начал соскальзывать вниз. Упал бы, но подлокотники помешали, Кусков перекосился, съехал набок, и голова смешно и нелепо запрокинулась.
– Я… – Ведьма стояла, вцепившись обеими руками в какую-то открытку, вытащенную, по-видимому, из Пашкиного кармана. – Это не я! Честное слово! Он уже был… Я приехала, а он уже…
Настасья запнулась.
– Уходи.
Она заморгала глупо и беспомощно. И губы дрожат. Правдоподобно.
– Егор, выслушай меня, пожалуйста. Он сам позвонил. Понимаешь, сам! И сказал, чтобы я… чтобы при-ехала. Угрожал. Он сам… сам сюда позвал!
– И застрелился тоже сам? – Разговор с нею вытягивал последние силы. Не сейчас. Не здесь. И Альдов четко, так, чтобы у нее и мысли не возникло перечить, приказал: – Домой. Быстро. Немедленно. Закрывайся и сиди. Понятно?
Пришлось-таки ее в спину подтолкнуть, иначе стояла бы посреди комнаты со своей открыткой в руках, бормоча ненужные оправдания. Дверь за ней Альдов закрыл, и ключ из замка вынимать не стал. Господи, да что же это такое, в конце-то концов!
– Здравствуй, Пашка, что ж ты не дождался?
Кусков не ответил. Прикоснувшись к руке, Альдов убедился, что тело остыло, значит, Анастасия действительно ни при чем. Ему очень хотелось ей верить. Она вполне могла прийти за час, а то и за два до тебя, убить Пашку и…
И сидеть два или сколько-то там часов бок о бок с мертвецом? Извращение какое-то. Или все было иначе? Убив Пашку, ведьма ушла, но, либо вспомнив о чем-то, либо, испугавшись, что у Кускова остались доказательства их связи, вернулась, чтобы «прибраться». Выходило правдоподобно. Альдов аж застонал от этой правдоподобности.
– Пашка, Пашка… А помнишь, как мы… Впрочем, неважно. – Альдов прикрыл мертвые глаза. – Когда ж ты ссучился, а, Пашка?
Ведьма
В квартире холодно и пусто, даже медвежонок и тот смотрит с укоризной. Выйдя на балкон, я попыталась рассуждать здраво. Павел, скорее всего, хотел, чтобы я подписала документы. Смешно выходит: Андрей вечно вертелся вокруг с кучею бумаг, Альдов бумагами живет, и дышит, и меня заставляет, и убийца-убитый, значит, тоже, а я только и делаю, что расписываюсь, где укажут. И сегодня расписалась бы, привычно и послушно. Я точно знаю, что не убивала, но Егор, он же не поверит. Да я бы сама не поверила.
В Пашкином кармане я нашла фотографию, Пашкину же. Вернее, раньше на снимке был еще кто-то, но Кусков этого «кого-то» отрезал, осталась одна рука. Скорее всего, женская. Снимок я выбросила, предварительно разорвав на мелкие кусочки.
Альдов вернулся в четвертом часу ночи.
– Ведьма! – заорал он с порога. Пьяный. Как же они все друг на друга похожи. Сейчас начнет кричать, обвинять меня во всех смертных грехах, а потом заснет, сотрясая храпом стены. Лишь бы не ударил, у него ручищи – точно лопаты…
– Ты где? Выходи, поговорим. А, здесь сидишь, – он сел на кровать. – Почему без света?
– Не хочется.
– И снова балкон открыла. Замерзнешь же, дурочка.
Егор не собирался кричать. И бить не станет. Он другой, хороший, пусть и ненавидит меня.
– У тебя были причины избавиться от Пашки. – Альдов сидел с закрытыми глазами, вещал, точно один из древнегреческих пророков. Или в Греции были не пророки, а оракулы? – И от Любятского тоже. Но ты не убивала, мне так кажется… – уточнил он.
– Не убивала. – Наш разговор походил на бред. Или беседу с эхом: Альдов говорит, я отзываюсь. Ау…
– Я тебе верю.
– Спасибо.
Егор скинул ботинки, точнее было бы сказать – содрал их с ног, и прямо в куртке завалился на кровать.
– Знакомство Пашки с Любятским многое объясняет, а ты в этой связке лишняя. Свидетель. От свидетелей избавляются, а ты жива. Вопрос: почему?
– Он, когда позвонил, сказал, что теперь я полезна.
– Это понятно, подсунул бы тебе бумажки, и адью, фирма. Честно говоря, я думал, он тебя не узнает, а оно вон как получилось. Узнал или догадался. А меня позвал, чтобы унизить. – Сейчас Альдов походил на огромного медведя, готовящегося впасть в спячку. – Отомстить хотел, а оно вон как вышло.
– Отомстить? – Мне дико хотелось лечь рядом с ним, уткнуться носом в плечо и на миг представить себя медведицей.
– Ага. Я прихожу, а вы в постели. И фирма моя больше не моя. Смешно, да?
Может, ему и было смешно, меня же затошнило от одной мысли о Пашке. Вот скотина!
Эльжбета Францевна и в самом деле знала толк во врачевании. Сначала заставила выпить какой-то отвар, от которого онемела не только рука, но и все тело, а потом уже занялась перевязкой. Она что-то говорила не то Элге, не то Ядвиге, не то Алексею – мир вокруг расплывался и дрожал, понять, кто находится рядом, было невозможно.
Следующие дни проходили словно в тумане. Федор пил отвар, приготовленный заботливой Эльжбетой Францевной, и засыпал. Его покой нарушали лишь сны, больше похожие на бред. Птица-Элге, князь с волчьими глазами, седой волк, шепчущий проклятие, бескрайнее белое поле Урганских болот, а над всем этим – тонкий плач раненой волчицы.
Федор выбирался из видений, точно из трясины, и однажды выбрался, в тот день, когда отказался пить отвар, пахнущий тиной. Вернувшаяся боль тысячей зубов терзала ослабевшее тело, но зато она прогнала сны. Федор был благодарен ей за это. По мере того как утихала боль, Луковский чувствовал себя все более странно, душа словно разломалась надвое. Одна половина осталась человеком, а другая… Ему снился старый волк с желтыми глазами и седой свалявшейся шерстью. Он был этим волком, выл на луну, прижимаясь к теплому боку молодой волчицы, летел вперед, утопая в мокром тяжелом снегу, горевал, услышав прощальную песню-плач любимой, и вымещал свое горе на человеке, повинном в ее смерти.
Все-таки здешнее безумие заразно. Нужно уехать. Или уже поздно? Князь предупреждал, а Федор не послушал. Проклятие! Нет, чертовы топи не одолеют графа Луковского. Федор сумеет вырваться из этого заколдованного круга. Вот только сначала выздоровеет.
Постепенно, вместе с раной и болью, ушли и бредовые видения. Волк вернулся к волкам, а человек остался человеком. В тот день, когда пропала Элге, Федор выздоровел окончательно.
Женщина-птица улетела, упорхнула из Крепи, а никто и не заметил. Впрочем, никому до нее не было дела. Эльжбета Францевна и Ядвига с трудом мирились с присутствием Элге, князь же чересчур увлекся вином, чтобы замечать хоть что-то, кроме себя самого. Злосчастная охота окончательно подкосила Алексея. Он твердил о смерти и пил. Пил и твердил о смерти. Повторял постоянно: «Она меня погубит». А она исчезла сама.
Ох, Элге, черная птица князя. Куда смотрели твои глаза, куда смотрело твое сердце, в какую сторону унесли тебя крылья, которых не было.
Федор отправился на поиски. Один. Он решил найти ее сам, найти во что бы то ни стало и рассказать правду. О том, как сильно любит. Он недавно это понял, ему волк рассказал, старый вожак, который умер, не успев отомстить за гибель своей волчицы.
Ноги сами привели к Ведьмину лесу. А не так уж и далеко. Верхом было бы быстрее, но Федор еще опасался садиться в седло. Элге ждала на самой опушке леса. Черноглазая, чернокосая, задумчиво-молчаливая.
– Что ты здесь делаешь? – Луковский собирался сказать совершенно иное, но слова сами находили путь.
– Жду.
– Кого?
– Того, кто придет. Это судьба. Если бы пришел он, я бы навсегда осталась с ним, но пришел ты. Почему?
– Это важно?
– Очень, – серьезно ответила она, стряхивая снег с зеленой еловой лапы. – Легенда… Алексей уверен, что сумел объединить две ветви. Снять проклятие. А пришел ты.
– Какая легенда?
– Красивая. – Элге, подобрав юбки, споро зашагала по тропинке, Федор тащился сзади, проклиная глубокий снег и собственную неповоротливость.
– Но в нее никто не верит, – добавила девушка. Черная коса смешно подпрыгивала в такт шагам, а ботинки оставляли в снегу круглые дыры-следы.
– Расскажи!
– Зачем?
– Интересно.
– Тебе все интересно, – с грустью заметила Элге. – Ты похож на ребенка, жаждущего удовлетворить собственное любопытство любой ценой. Сломать, разрушить, убить…
– Ты странно говоришь. – Рядом с этой девушкой Федор ощущал себя ребенком, причем именно таким, как она сказала – любопытным и жестоким. Но по какому праву она судит? Кто она такая? Воспитанница, живущая в доме из милости. Из его милости, между прочим. Федор – хозяин, захочет – разрешит остаться в Крепи, захочет – прогонит прочь. Элге вдруг остановилась и, обернувшись, заглянула ему в глаза.
– Сердишься, – тонкие пальчики, холодные и живые, коснулись его щеки. – И мысли черные. Плохо, когда у человека остаются лишь черные мысли, ему тогда жизнь не в радость, и себя мучает, и других.
– Прости.
Она улыбнулась, и на душе сразу стало легко и светло.
– Ты не злой, только слабый пока. И Алексей тоже слабый, надвое расколотый, сам с собой управиться не может… Значит, легенду рассказать?
– Расскажи!
– Тогда не отставай, а то мне кричать сил не хватит! – Она весело запрыгала по дороге, и Федору пришлось догонять.
– Давным-давно, еще в те времена, когда Белая Крепь была деревянной, а о каменном доме и помышлять не смели, жил князь, Олегом его звали…
Элге не рассказывала древнюю легенду, она ее пела, совсем как тогда, в музыкальной комнате, где рыдали зачарованные песней свечи и важно трещал огонь в камине.
– Всем был хорош князь, роду знатного, древнего и славного, воин справный, и силой его Бог наградил, и разумом, и достатку да удачи полной горстью отсыпал. Радовался Олег жизни, силу свою почем зря пробовал, однажды на спор волка дикого руками задавил. Шкурой из зверя того свой плащ украсил, в бой ходил, точно язычник, с волчьей головой поверх шлема… Говорили, будто бы дух звериный князю помогал, сражался Олег с яростью нечеловеческой, ни боли, ни ран не чуя, и снисхожденья к ворогам не ведал.
Федор слушал внимательно, Элге невозможно было слушать иначе. Птица-сирин, сладкоголосая и дикая, родная Ведьмину лесу с его высоченными елями и уснувшей под снегом тропинкой.
– Силен был князь, крепко стоял, охраняя единственный путь через топи. А болота были – не чета нынешним, целое войско сгинуть могло без следа. Пешему пройти несложно, а вот конному, да еще и с обозом, – только по дороге. А дорогу князь стерег.
– Это та, которая Старой зовется? – Федор припомнил утоптанный, гладкий тракт, на вид ему и в самом деле лет пятьсот, а то и больше.
– По ней. – Элге подула на пальцы, думает, что незаметно, но Луковский увидел. Замерзла, бедная, кто ж так одевается на мороз-то. Ее куцая шубейка, наверное, совсем не грела, а она молчит, терпит. Федор поспешно расстегнул тулуп, ох и тугодум же он, сразу надо было догадаться, а ему легенду, видишь ли, послушать захотелось. Элге смутилась и, чернобурой лисичкой нырнув в горячее лохматое нутро, вернулась к рассказу. Скорее всего, чтобы Федор не заметил, как разливается по смуглым щекам румянец, не тот, который от мороза бывает, а другой, что…
– Однажды пришло из-за края земли войско несметное. Понял князь, что не одолеет его, снарядив гонца, велел тому скакать денно и нощно, ни себя, ни коня не жалеючи. Хотел Олег упредить царя о вороге лютом. Сам же остался вместе с дружиной, чтобы хоть на час, хоть на день – сколько получится – задержать недругов. Никто не помнит уже, сколько кипела битва, сколько крови пролилось на болота, но пали все до единого воины князя. Ушло дальше войско, ушло и не вернулось – успел гонец волю Олега исполнить.
– А сам князь что? – История Федора заинтересовала, красивая, хоть и нескладная, отчего Элге не говорит, к какому роду этот храбрый князь принадлежал, что за войско через топи прорывалось, да и куда, если там, за болотами, на многие версты худая земля да вросшие в нее деревеньки.
– Князя в бою изранили сильно, за мертвого приняли, а хоронить не стали – нечестивые, видать, были люди. Подобрала Олега ведьма лесная. Люди рассказывали, будто она двести лет в лесу прожила, боялись ее очень, однако все равно шли – за советом да за травами целебными. Правда, не травами она князя вылечила – уж больно плох был Олег, – а колдовством тайным, взяла две души – княжью и волчью, да слепила в одно, да печатью тайной слово свое скрепила. Волколак вышел. Ежели душа человеческая правит – то спокоен и разумен, ежели звериная – то лют да страшен.
– И князь согласился?
– Не хотелось ему умирать, понял, что пожил мало и наследника после себя не оставил, а значит, прервется род… К тому же ведьма пообещала научить, как со звериной душою сладить. Внучка у нее была, с душою птичьей… умирала девочка, вылетел дух из тела, а птица поймала и назад принесла, но перепутались две души – не оторвешь, не разделишь.
Федору показалось, будто Элге вздохнула. Наверное, устала, снег мокрый, налипает на ноги неподъемным грузом, а идти еще далеко. Зря он все-таки пешком решил, был бы Нерон – Элге в седло и в пять минут уже у дома.
– Он влюбился?
– Нет. Аннелике думала, что Олег ее любит, а он лишь забавлялся, птичью душу приручая… Я потому и не люблю, когда Алексей меня птицей называет. Нельзя.
– Почему?
– Нельзя! – упрямо повторила Элге. Дрожать она пе– рестала, а вот Федор замерзал. Морозец с удивительной легкостью проник под тонкую ткань дорогого, но совершенно непригодного для этих мест одеяния.
– Поверила Аннелике князю, променяла лес на покои княжеские, надеялась, назовет Олег ее женой законной, да только вот… Не женятся князья на простолюдинках. Другая княгиня появилась в замке, роду знатного…
Элге замолчала. Так и шли в тишине, лишь снег под ногами поскрипывал.
– Он выгнал ее.
– Кто? – задумавшись о своем, Федор потерял нить повествования.
– Олег. Князь отвез Аннелике назад в дом ведьмы и уехал. Она умоляла не бросать ее, ради ребенка, которого она ждала, но Олегу не нужен был ни ребенок, ни ведьмина внучка. Он забыл, что сам оборотень. Аннелике родила дочь, но сама не смогла жить дальше.
Вдали показалась черная стена ограды, уродливая и вместе с тем успокаивающе надежная. Вот и все, конец сказке, сейчас ворота распахнутся, и нужно будет разговаривать с Эльжбетой Францевной, улыбаться Ядвиге, выносить молчаливое презрение Алексея, делать вид, будто все хорошо. А он так и не узнает, откуда на Урганских топях взялся оборотень.
– Ведьма отомстила князю. Он гордился знатностью рода и делами предков, боялся уронить собственную честь… слабым был, про людей все думал… обратилась сила печати против князя, и душа его раскололась на две половины. Часто случалось так, что волк побеждал, и звериная ярость обрушивалась на всех и каждого… ненавидеть стали князя, а он – бояться того, в кого превращался. Однажды Олег заседлал коня и уехал в топи… сгинул бесследно.
– И с тех самых пор оборотень объявился.
– Да. – Элге остановилась у самых ворот. – Говорят, к колдунье князь ехал, собирался в ногах валяться, прощения выпрашивать, да только не нашел и следа старой ведьмы. Сколь уж минуло с той поры, века, но скитается горемыка-князь по болотам, ищет ту, которая подарит ему прощенье, а вместе с прощеньем покой измученной душе. Ищет и не находит, потому как улетела птица, в жизни больше человеку, однажды обманувшему ее, не поверит. Только плачет иногда горько-горько над судьбою, этот-то плач и зовут люди Ведьминым рогом, потому как летит на плач князь-оборотень, чтобы попросить прощенья… Род Олегов не прервался, на беду ли, на счастие, но пока есть печать, наследством от отца к сыну переходящая, жива и кровь княжья, и проклятье ведьмино. Говорят, что каждый следующий князь чует, когда его время приходит шкуру надеть. Алексей… Он думает, будто пришла его пора.
– Почему?
– Ты же убил вожака, значит, место освободилось. Занять его может лишь тот, в чьих жилах кровь течет… не только волчья. Алексей умрет, и на топях новая стая объявится. Это я виновата. Если бы я любила его, если бы сумела, тогда две ветви в одну слились бы, проклятье разрушив. А я не сумела. Теперь князь умрет.
– Да с чего ты взяла?
Федор готов был взвыть от непонимания. Да, он убил волка, ну и что из этого? Какое проклятие? И почему, если стая лишилась вожака, то князь займет его место?
– По праву наследника. – Элге задрала голову, разглядывая небо. – Этот титул у него никто не отнимет. Он с печатью передается, от ведьмы полученной… Князь Урганский – волчий князь.
– Алексей… Он разговаривал с тем зверем.
– Прощения просил, наверное, – пожала плечами Элге. – Нельзя было ему отца родного убивать. Дважды проклят.
О Господи, взмолился Федор, дай сил справиться с этим всеобщим безумием, проклятиями, фатализмом и преувеличенной тягой к смерти. Уезжать, и как можно быстрее, пока еще можно.
Или уже нельзя?
На пороге дома ждал князь. Трезвый. Больной. Злой. Его взгляд метался между женой и Федором, Федором и женой. Алексей шагнул навстречу, но Элге, подхватив юбки, убежала. Как она говорила? Волчий князь? Похож. Один в один старый вожак, те же глаза, та же боль, тот же страх и ненависть. А шрам над левым глазом полыхает алой ведьминой меткой. Странно, что Федор раньше его не замечал. Или раньше шрама не было?
– Завтра. Через час после рассвета. Возле ведьминой хижины, – проронил Алексей.
– Завтра, – повторил Луковский. – Возле хижины.
Ищейка
Ну наконец-то весь этот огромный холм, который Васютка про себя именовал «делом Альдова», сдвинулся с места. Правда, добавился еще один труп, но зато имелась свидетельница, которая опознала гражданина Альдова. Не в качестве трупа, конечно, хотя покойник тоже личность известная – Кусков Павел Григорьевич, бизнесмен, – а как убийцу. Предполагаемого убийцу, все-таки Игорь не стал с ходу отвергать и другие версии. Он попытался выстроить хронологию событий. Утром, часиков этак около девяти, в офисе фирмы «Агидель», принадлежащей Альдову, разразился скандал. Дрожащая секретарша подробно рассказала и про какое-то пресс-папье, которым в нее запустили, и про угрозы, и про мрачное настроение босса. В начале первого ночи Альдов приезжает в гостиницу к Кускову, берет ключ у администратора – Кусков предупредил ее о предполагаемом визите делового партнера и о своем возможном отсутствии, – поднимается наверх. Как и когда он ушел, не видел никто, предположительно, подозреваемый воспользовался черным ходом. Кстати, ключ он не вернул.
Ключ… Мысли приняли другое направление. Если Кусков был в номере, зачем тогда оставлял ключ администратору, да еще с подробной инструкцией? Хотел подставить? Ага, и специально для этого пустил себе пулю в лоб. Глупость. А если он и в самом деле выходил и опасался, что деловой партнер не станет ждать под дверями? Тогда как попал в номер? Эксперт уверен – тело не перемещали. Не стыковалось одно с другим. Опять же о трупе сообщил неизвестный, точнее, неизвестная. Женщина, специально упомянувшая и о деловом партнере убитого, и об утреннем скандале. Зачем?
– О чем думаешь? – Ромашев подкрался сзади неслышно, и Васютка от неожиданности подпрыгнул, все дельные мысли куда-то провалились. Ну, как всегда, Ромашев уберется, довольный произведенным эффектом, а Игорю придется додумывать и передумывать все наново.
– Пуля-то в черепушке осталась, – заявил эксперт, усаживаясь на жесткий диванчик. – А вот гильзы нету. Нету гильзы.
– Плохо… – Васютка хотел сказать, что искали плохо, но вовремя прикусил язык. Ромашев проглотит что угодно, но только не обвинение в собственной некомпетентности. – Плохо, что нету.
– Вот и я говорю, что плохо. Пулю я к баллистикам на экспертизу отправил, пусть сравнят с теми двумя. Интересное у тебя дело получается, этот твой Альдов сначала замочил сыщика, им же нанятого, потом избавился от мессии, а напоследок и друга пришил. Прыткий.
– Прыткий, – не стал спорить Васютка. Надо же, а он и не думал о такой очередности. Молодец, Владимирович, совсем иная картина вырисовывается. Ищите женщину! Ищите женщин!
А Альдова все одно задержать придется, для порядку.
Квартира с прошлого визита не изменилась ни на йоту, та же мертвенность, та же пустота и равнодушие хозяев к вторжению. Ни тебе слез, ни истерических воплей, ни холодного презрения – один из парней шепотом признался, что ему жутковато работать в такой обстановке. Ведьма улыбается, глядя на учиненный беспорядок, а в глазах застыл испуг. Следит за каждым движением, того и гляди набросится, нападет, вцепится в шею крепкими белыми зубами… Жуть. Игорь усилием воли переключился на работу. Искать, искать, искать… любую мелочь, лишь бы убедиться, что пришедшая в голову идея не такой уж бред, каковым кажется на первый взгляд.
Ведьма
Альдова забрали вечером. Интересно, откуда они узнали, что Егор был в той гостинице? И почему меня не тронули? Я все ждала, когда же неприятный мент с лисьим взглядом прикажет защелкнуть металлические браслеты на запястьях, а он лишь улыбался да вопросы задавал. Какие отношения были между Кусковым и моим супругом? Что мне известно о вчерашнем скандале? Правда ли гражданин Кусков угрожал Егору? Говорил ли Альдов когда-нибудь о пропавшей жене? Дочери? Упоминал ли об оружии? Где был ночью?
Я молчала, не зная, как отвечать, чтобы не навредить Егору, поэтому и молчала. Единственное, чему я научилась за все это время, – молчать. Менты ушли, оставив после себя грязь на полу, вывернутое на пол белье и назойливый чужой запах. С грязью и бельем я справилась быстро, а вот запах прочно зацепился за квартиру.
Егор сказал, чтобы я не беспокоилась. Я и не беспокоилась. Ну, почти не беспокоилась. Альдов взрослый, он сам сумеет постоять за себя, если что, свалит вину на кого-нибудь, на меня, например. Он совсем не удивился появлению милиции, словно ждал. Или готовился. Впрочем, может, и готовился, во всяком случае, удосужился инструкции насчет адвоката оставить. Сергею Федоровичу я позвонила при первой же возможности. Он сказал ждать, вот я и ждала, в сотый раз подряд пережевывала события вчерашнего, а заодно и сегодняшнего дня.
Почему Альдов не выдал меня? Благородство? Какое, к черту, благородство, если после свадьбы я – полноценная хозяйка фирмы. Документы, которые я подписала, выйдя из загса, делали меня единственной владелицей «Агидели». Егор объяснил, что если Пашка решит подать в суд, то пострадает лишь та, другая, фирма – «Лючия» или «Лютеция», не помню, – а основной капитал будет недосягаем. Альдов как-то ухитрился разделить собственное имущество «по справедливости» – себе долги, а мне все остальное. Пожалуй, будь на моем месте другая, он бы не рискнул, а я полностью в его власти, хорошо, что у него хватает совести этой властью не злоупотреблять.
Сергей Федорович объявился утром, больше всего он походил на старого таракана: рыжий, усатый, чрезмерно суетливый.
– Все далеко не так плохо, – заявил он прямо с порога. Я предложила кофе, и Сергей Федорович любезно согласился. Он забавно держал чашку за донце тремя пальцами одной руки, а другой придерживал за ручку. Бедолаге явно недоставало еще одной пары конечностей, чтобы жестикулировать. Рыжие усищи по мере возможности восполняли сей недостаток – шевелились, точно живые.
– Я добился встречи. Я просмотрел материалы дела и смею вас заверить: во всех случаях, кроме последнего, доказательная база шаткая. Улики косвенные. Да, согласен, оружие, из которого были убиты Курпатов и Любятский, зарегистрировано на Егора Мстиславовича, но! – рука с чашкой взметнулась вверх. – Пистолет был утерян. Если я сумею доказать, что на момент совершения преступления оружие фактически не принадлежало Альдову, – обвинение останется ни с чем!
– А если не сумеете?
Сергей Федорович сердито запыхтел, точно чайник, – должно быть, замечание воспринял как сомнения в профессионализме. Придется заглаживать вину, от этого тараканоподобного существа зависит судьба Егора, а следовательно, и моя. Я извинилась. И всхлипнула жалостливо – всхлип возымел действие, Сергей Федорович, моментально позабыв про обиду и остывший кофе, принялся меня успокаивать. Он так искренне уверял, что сумеет помочь «уважаемому Егору Мстиславовичу» невзирая на все трудности, что я совсем расклеилась. Хорошо хоть не заплакала.
– Анастасия, драгоценная вы наша, – бормотал адвокат, – я абсолютно уверен, что совсем скоро следствие разберется во всем этом недоразумении. Я вообще не понимаю, как они могли подумать, что Егор Мстиславович причастен ко всем этим убийствам! Это просто нонсенс!
– Но тот милиционер задался целью посадить моего… моего супруга.
– У них ничего нет! – Ну, наконец-то от голых заверений в собственных талантах мой собеседник перешел к делу. – По первым двум случаям. Да, Егор Мстиславович был знаком как с Курпатовым, так и с Любятским. Да, у него имелись причины недолюбливать Любятского, поскольку – вы, полагаю, в курсе – Любятский причастен к похищению дочери Егора Мстиславовича. Но зачем ему убивать Курпатова? Человека, которого он нанял, чтобы найти девочку? Это глупо!
– Глупо.
– Вот видите! – обрадованно заулыбался Сергей Федорович. Зубы у него были крупные, ослепительно-белые и блестящие, словно покрытые толстым слоем лака. – Отсутствие мотива это уже что-то. В последнем случае сложнее. К несчастью, у следствия имеется свидетельница, которая видела, как Егор Мстиславович входил в «Суданскую розу» где-то после полуночи. Она его хорошо запомнила. Еще и ссора эта…
– Какая ссора?
– Ну, утренняя… – Юрист вытащил из кармана крошечный блокнотик и, отыскав нужную запись, процитировал: – Кусков Павел Григорьевич объявился в офисе… Так, это можно опустить. Это тоже. Вот. Устроил скандал, обвиняя Егора Мстиславовича в обмане. Более того, он угрожал вашему супругу физической расправой. Причем не только с ним, но и с вами. Следствие предполагает, что именно эти угрозы и послужили мотивом для свершения убийства… Многое, конечно, зависит от баллистической экспертизы. Если окажется, что Кускова убили из того же пистолета, что и Курпатова, и Любятского, то вашего мужа обвинят в совершении всех трех убийств. Если пистолет другой, то… тут уже, драгоценная Анастасия Филипповна, моя работа, а я не люблю загадывать на будущее, уж простите старика за суеверность.
Этого так называемого старика я готова была простить и за суеверность, и за сходство с тараканом, и за нервные повадки. Мне просто вдруг стало страшно за Егора. Он же не убивал, я-то знаю, что не убивал. Или не знаю? Он ушел из гостиницы, и встретились мы тоже в гостинице, только в другой. Альдов вполне успел бы застрелить… но зачем? Кому, как не мне, знать: причин убивать Кускова у Егора не было. Разве что… Если мой так называемый супруг решил, что друг Пашка имеет отношение к Юлиной смерти, то он вполне мог. Он же одержимый.
– О чем задумались, Анастасия Филипповна? – Сергей Федорович больше не улыбался, он рассматривал меня с профессиональным интересом музейного смотрителя, подбирающего место для новой скульптуры.
– Скажите, Сергей Федорович, – мне пришлось выдавливать из себя улыбку, – а когда Егора отпустят?
– Не знаю. – Рыжие усы огорченно поникли. – Все очень запутанно, Анастасия Филипповна. Все очень-очень запутанно. Но я постараюсь, поверьте, как только станет возможно, я сразу же… А сейчас, боюсь, как бы ни было приятно мне ваше общество, но вынужден откланяться.
Он откланялся. Чудак-человек, ушел и обещал вернуться с хорошими новостями. Боюсь, в этом случае вернется он очень не скоро. Посадят Альдова. А мне что делать? Сидеть, запершись в квартире, и дрожать, едва заслышав шаги на лестнице?
Запутанное дело, настоящий чертов чертеж, как в детской считалочке: четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж, – а мне предстоит в нем разбираться.
Закрыв глаза, я попыталась восстановить последовательность событий.
Курпатов и Любятский. Догадываюсь, кто убил сыщика – Андрей по пьяному делу каялся, будто лишил жизни «одного любопытного парня», который доставлял проблемы. А пророка убил Кусков, но кто же убил самого Кускова? Четыре черненьких чумазеньких чертенка… Ключевое слово «четыре». Этот четвертый, он в курсе дела, он знает и о Юле, и о сыщике, и о пророке, и о Пашке. А еще мне отчего-то казалось, что мой четвертый чертенок ненавидит Альдова. Иначе зачем?
– Ну, и что ты на это скажешь? – спросила я у отражения в зеркале, оно не ответило.
Итак, для начала нужно вытащить Альдова, вопрос в том, каким образом это сделать. Засунув руку в карман, я извлекла перстень с волком. Зверь скалил крошечные зубы и рычал на врагов. Правильно, дружок, нападение – лучшая защита.
Если у Альдова будет алиби, его отпустят. Значит… Значит, я должна ему это алиби обеспечить. Отражение в зеркале показало язык, интересно кому – мне или милиции?
Ищейка
Подозреваемый молчал, зато его адвокат говорил за четверых, хитрый, гад, если где обнаружит лазейку – пролезет, прошмыгнет, и не остановишь. И кому угодно докажет: Альдов – суть жертва невинная, а убитые – злодеи и гады, непонятно, как их только земля носила.
Не любил Васютка адвокатов. И день, как назло, непогожий выдался – даже из окна видно серое, затянутое рваными тучами небо, серую же землю да серых людей-муравьев, спешащих по своим, по муравьиным делам. В такие дни Игорь чувствовал себя ужасно, мерз постоянно и впадал в непонятное и неприятное оцепенение.
Телефон два раза звякнул, привлекая внимание.
– Да?
– Игорь Иванович, звонили с пропускного пункта, тут вас дама какая-то спрашивает. Говорит, свидетельница. Пропустить?
Васютка с тоскою глянул на седое небо, работать не хотелось совершенно, однако придется, наверное.
– Пропускайте.
Небо за окном потемнело, никак проблемы предрекает… Ну да, вряд ли эта ведьма черноглазая заявилась за тем, чтобы отблагодарить его за хорошую службу.
Вошла и, не дожидаясь приглашения, села на стул, а крошечную сумочку швырнула на его, Васюткины, бумаги, небрежно так, точно лакею подачка… ох, явно без проблем не обойдется.
– Значит, вы утверждаете, что весь вечер ваш супруг провел дома?
Она потянулась, словно кошка на разогретой солнцем лавке, и промяукала:
– Да. В смысле утверждаю. Весь вечер он провел со мной.
– Тихий семейный вечер дома? – Васютка улыбнулся, дамочка улыбнулась в ответ, улыбнулась искренне, точно всю жизнь мечтала сидеть здесь, в Васюткином кабинете, и отвечать на Васюткины вопросы. Стерва. Она врала, за полтора часа беседы ни слова правды. И зачем он вызвал ее? Хотя нет, Васютка никого не вызывал, а эту ведьму тем более, она сама приперлась и потребовала освободить ее драгоценного супруга, обвиненного непонятно в чем. Впрочем, все ей было понятно, просто она выбрала такую тактику – бедная, потерянная в жестоком мире женщина, которую по недоразумению лишили единственного кормильца. И сработало же! Игорь сам не заметил, как выложил ей всю информацию, он бы вообще ничего не заметил, если бы соломенная вдова не перешла в наступление.
Ведьма!
Ведьма сидела на шатком стуле, словно царица на троне. Серебристый мех мягкой волной стекал на пол – интересно, норка или соболь? Васюткины познания в дорогих мехах ограничивались этими двумя зверями, символами богатства и благополучия. Ведьма свое богатство вкупе с благополучием демонстрировала охотно, тут даже не в шубе дело, и не в золотом браслетике с разноцветными камушками, и не в сережках. Просто она была вся такая… Недосягаемая. Точеная ножка выставлена на всеобщее обозрение, и от вида этой ножки темнеет в глазах и пересыхает в горле, точеная ручка нежно гладит крошечную сумочку, а в глазах – целое море мертвой черноты, загляни – и пропадешь, сгинешь навеки, а она и не вспомнит. Негоже царице помнить всех своих холопов.
Черт, черт, черт. Натуральная ведьма. Васютка опрокинул в себя полстакана воды. Полегчало. Во всяком случае, дурные мысли отступили на второй план. Нужно отделаться от нее поскорее, но как? Вот она, сидит, ждет, пока Игорь Иванович жажду утолит, готовится к новым вопросам. Ну, с неожиданной злостью подумал Васютка, сейчас будут тебе вопросы.
– И чем же вы занимались дома?
– Сексом, – невозмутимо ответила ведьма.
– Сексом? – Игорь чувствовал себя круглым дураком, а она, верно, издевается.
– Да, сексом. Что вас удивляет? Кажется, согласно законодательству я имею полное право заниматься сексом. Вам это кажется странным?
Черные глаза высверлили дыру в черепе, и Игорь чувствовал, как через эту дыру утекают мысли и пробирается она.
– Да. То есть нет! – Васютка вдруг понял, что краснеет, неудержимо и глупо.
– И в котором часу вы начали?
– Около шести.
– А кончили? – Прозвучало пошло. Ведьма понимающе улыбнулась и с самым невинным видом поинтересовалась:
– А какой именно раз вас интересует?
– Что? А… Нет. Мне вообще. В целом.
– В целом – утром.
– И вы что, с шести вечера и до утра…
Ведьма пожала плечами, и от ее движения по меху покатилась серебристая волна. Достигнув пола – в этом, наверное, особый шик, подметать подолом норковой шубы пол в прокуратуре, – волна успокоилась, а ведьма соизволила пояснить.
– Ну, во-первых, с этим делом, – она старомодно потупила взгляд, – у Егора все в полном порядке. А во-вторых, сексом мы занимались не все время.
– Ага.
– Совершенно верно. Сначала занимались, потом ужинали, потом снова занимались сексом, потом принимали ванну, потом опять ужинали… Или нет, не так, сначала перекусили, потом в ванну… Впрочем, я не уверена.
– А после ванны снова?!
– Ага. Потом спать легли, а там уже и утро.
– Да вы что, издеваетесь надо мной?!
– Как можно! – почти искренне удивилась она. – Я просто хочу исправить недоразумение!
– Кто-нибудь может подтвердить? – У Васютки не осталось сил сражаться с ней. Да и было бы за что сражаться, Альдова он все равно посадит, пусть эта дурища хоть тысячу алиби своему дружку организует. Впрочем, какое это алиби, когда Альдова опознали, ничем она не поможет.
– Скажите, Игорь Иванович, а вы, когда сексом занимаетесь, всегда свидетелей приглашаете?
– Нет, черт побери! Свидетелей я не приглашаю! Зато, Анастасия Филипповна, я знаю, что полагается за дачу ложных показаний!
– И что? – Похоже, Васюткины крики она пропустила мимо ушей, и это ее равнодушие заводило еще больше.
– Срок! Тюремный срок!
– Что ж, справедливо. Игорь Иванович, я рада, что вы настроены столь решительно и люди, оклеветавшие моего супруга, понесут заслуженное наказание.
– Какое наказание?
– Ну, вы же сами только что про тюремный срок говорили. Это справедливо, Егор невиновен, а тот, кто утверждает, будто видел его у… «Суданской розы»? Да? Так ведь гостиница называется?
– Да.
– Вот, эти люди – врут, а следовательно, дают ложные свидетельские показания. – Последние два слова она выговорила медленно, точно пробуя на вкус, по всему, вкус ей понравился, в черных глазах блеснул бесовский огонек, а губы тронула улыбка. – Я надеюсь, вы разберетесь…
– Обязательно.
Игорь готов был разобраться с чем угодно, только бы эта ведьма убралась наконец из его кабинета. Она убралась, а Васютка еще долго проветривал кабинет, пытаясь изгнать из родных стен сладкий запах ее духов.
К вечеру Васютка уже не был столь уверен в виновности подозреваемого. Более того, он склонялся к мысли, что Альдова придется-таки выпустить. И дело не в его супружнице, прилетевшей выручать муженька, дело в показаниях свидетельницы, которая утверждает: Альдов явился после двенадцати. А Ромашев клянется, что Кусков отдал концы до полуночи.
Но кто тогда?
Неизвестная женщина? В этом деле одна женщина, та, что любит серебристый мех и сладкие духи…
Альдов новость о своем освобождении воспринял с подозрительным спокойствием, потер заросший щетиной подбородок и буркнул нечто невнятное. Будем считать это изъявлением благодарности.
За ужином Луковскому мерещилось, будто все вокруг знают о предстоящей дуэли. Знают, но молчат, а в глазах – одобрение. Но кого они одобряют? Алексея или его, Федора? Он честно пытался объясниться с Алексеем, нашел его в бильярдной, долго и нудно рассказывал про свое беспокойство и случайную встречу, про то, что Элге верна супругу, про то, что Федор, коли уж выздоровел, уедет.
А князь слушал и кивал головой: то ли верил, то ли нет.
– Я все равно умру, – спокойно сказал он, когда Федор замолчал.
– Из-за проклятия?
– Волки зовут. Нельзя было охотиться. Мой отец никогда не охотился на волков сам, нанимал кого-то, а я решил, что вырвался из этого круга, понадеялся на нее. И убил. – Алексей налил вина в кубок, но рука дрогнула, и на столе образовалась темная лужа.
– Кровь. Закрою глаза – кровь. Открою – тоже кровь. Сплю – снова она. Тянет. Плохо мне. Скорей бы уж, сил никаких не осталось. Ты завтра постарайся, чтобы сразу. Чтобы не мучился.
Только сейчас Луковский заметил, насколько ужасно выглядит его собеседник. Князь за эти дни постарел не на годы – на столетия, он поседел, совсем как тот, убитый на охоте, вожак, щеки ввалились, глаза светились сумасшедшим желтым огнем. Волчий князь. Волколак. Безумец. Больной.
– Печать не защитила… раньше помогала как-то, а теперь вот нет, еще немного, и совсем с ума сойду.
– Я не буду драться. Ты болен. Ты поедешь с нами. В Петербурге хорошие врачи, а лучше всего – за границу. Отдохнешь…
– Врачи… – горько улыбнулся Алексей. – Когда-то я на них надеялся. Только не помогут врачи, она отреклась, а остальные… К черту остальных!
Кубок полетел в стену. Князь, обхватив голову руками, тихо спросил:
– За что мне это?! Ты… Ты поможешь. Иначе придется самому, а это грех. Поклянись, что не бросишь их… матушку, сестру, Элге. Она тебя по-прежнему любит. Не обижай ее. И Ядвигу не обижай.
– Клянусь.
Желтые глаза князя на миг потухли.
– Завтра. Через час после рассвета. У ведьминой хижины. Хорошее место.
– Хорошее, – согласился Федор.
Достаточно хорошее для того, чтобы умереть.
Охотник
Отпустили? Этого Егор никак не мог понять. Нет, конечно, возражать он не собирался, более того, обрадовался несказанно, ибо одно дело думать, лежа на родном и чистом диване, и совсем другое, когда под тобой вместо дивана – жесткие узкие нары. А еще воняет хлоркой, и стены давят, поэтому все мысли вертятся вокруг родимой квартиры да Настасьи. Альдов надеялся, что она не натворит глупостей и не исчезнет. Альдов приготовился сидеть долго – кто знает, как скоро говорливый следователь отыщет настоящего преступника, да и станет ли вообще искать. Егор настраивался на долгие разговоры-допросы-угрозы, однако Васютка – смешная фамилия у этого мента, – недовольно нахмурившись, махнул рукой на дверь и объявил:
– Можете идти.
Нет, он по-другому сказал, однако смысл такой: Егор свободен. Вероятно, лишь временно, но все равно приятно. Альдов настолько растерялся, что сумел выдавить лишь куцее «спасибо». Васютка в ответ бросил «пожалуйста». А потом вдруг добавил:
– Объясните вашей супруге, что шутки, которые она откалывает, это уже не шутки, а статья.
– Что? – Альдов совершенно ничего не понял, разве что Настасья не захотела или не сумела усидеть на месте. Сбежала? Нашла очередной труп?
– Да так, ничего. Вы, Егор Мстиславович, идите, а то вечер уже. Темно. Да… вот как вечер, так сразу и темно, – непонятно к чему добавил Васютка.
Домой, домой, домой… Туда, где тепло и уютно, несмотря на пыль, запустение в холодильнике и по обыкновению мрачную Настасью. Смыть с кожи тюремную вонь, побриться, переодеться, выпить огромную чашку крепкого кофе…
Настасья спала, свернувшись калачиком поверх одеяла, обняв своего верного товарища-медвежонка, засунув худую ладошку под щеку. Смешная и привычная, без нее в квартире было бы совсем пусто. С ней же… беспокойно. Альдов не стал будить ведьму, сразу в душ отправился, а когда вышел, оказалось – она уже не спит. Пока он мылся, Настасья успела и кофе сварить, пожарить яичницу с колбасой. В животе заурчало, надо же, оказывается, Егор готов душу за эту яичницу отдать. Он и не подозревал, что настолько голоден.
– Тебя совсем выпустили? – По старой привычке здороваться она не стала.
– Не сказали.
– А что сказали?
– Чтобы домой шел.
– И не объяснили ничего? – Брови сложились домиком, на лице – смесь удивления с недоверием. Черные волосы топорщатся в разные стороны, а на щеке красное пятно – отпечаток ладошки.
– Не объяснили. – Егор счел за лучшее уткнуться взглядом в тарелку. Как-то странно на него подействовала эта непродолжительная отсидка. Настасья улыбнулась, словно прочла мысли. А может, и прочла, кто ее, ведьму, знает. Хмурое молчание расползалось по кухне.
– Тебя посадят, – вдруг заявила она, и Егор разозлился, какое ей дело до того, посадят его или нет. Да она радоваться должна, что свободу получит, а плюс к свободе и квартиру, и деньги, и что там у него еще осталось. Фирма? Значит, и фирма ей достанется. Интересно было бы посмотреть, как эта дикая кошка будет управляться с делами. Впрочем, Альдов не сомневался, она справится. Она всегда и со всеми справлялась, и с бизнесом тоже справится.
– Ну и радуйся.
– Чему?
– Свободе.
– Какой свободе? – Она заглянула в глаза, и Егору стало стыдно за собственные мысли. – Думаешь, я тебя брошу? Не дождешься. Ты, Альдов, со мною до смерти повязан.
Вот стерва!
– А Сергей Федорович, он в курсе дела? Нужно точно узнать, что у них на тебя имеется, и…
– Сесть надолго. – Судя по нечеловечески радостной улыбке капитана Васютки, «у них» против Егора имеется много чего. И угораздило же!
– С таким настроением ты точно сядешь. Во-первых, они уже установили точное время смерти того… Ну, как его звали?
– Сергея?
– Да, Сергея. Установили?
– Плюс-минус пару дней.
– Ага, значит, фокус с алиби не пройдет, если только ты не уезжал куда-нибудь в командировку, причем желательно на другой континент и месяца на два. Не уезжал?
– Нет! – Черт побери, она же прекрасно знает, что никуда он не уезжал. Или это Васютка знает? Да, Васютка, ей он не говорил, он с ней вообще старается не разговаривать, не потому, что не хочется, а потому, что боится привязаться, она и так чересчур близко подобралась к нему.
– Доказать, что пистолет украли, ты тоже не можешь?
– Не могу.
– Плохо. – Она закрыла глаза и нахмурилась. Она всегда хмурилась, когда думала о чем-то, словно морщинки на лбу неведомым образом способствовали процессу мышления.
– Того, первого мальчишку Андрей убил. Он мне рассказал. Рассказывал, – поправилась она. – Напивался и начинал каяться, словно я способна грехи ему отпустить. Андрей, он утверждал, что не хотел убивать, а его заставили, сказали, что, если проблему не решить, будет поздно. Мальчишка – это пророк его так называл – докопается до сути и…
– До какой сути?
– Не знаю. Андрей хоть и пил немерено, но никогда полностью не отключался. Он и про убийство-то не случайно проговорился, сначала решил, что я уже все, и после этого рассказал.
– В смысле «все»?
Она улыбнулась и, подперев ладошкой подбородок, промурлыкала:
– Без смысла. Все и все. Отработанный материал. Я ему для бумажек каких-то нужна была. Расписаться-подписаться-выписаться, ну, как ты сделал. Я не очень хорошо в этом разбираюсь. Просто знаю, что однажды стала не нужна и слишком опасна. Андрей мне сам сказал, что убьет, но струсил. Он же трусом был, Альдов. Я бы десять раз сбежать могла. Двадцать. Сто. А я домашней собачкой на цепи сидела и гавкнуть на хозяина не осмеливалась. Вот как не стало хозяина, так и воля к свободе появилась. Тебе, наверное, непонятно, как так можно было жить, а я вот жила и привыкла даже. – Настасья закрыла лицо ладонями, словно зажмуренные глаза уже не спасали ее от собственных воспоминаний. Альдов лишь вздохнул, ему и в самом деле было непонятно, но судить и уж тем более осуждать кого-то он не собирался. И без того проблем хватает.
– Давай к убийству вернемся.
– Давай, – согласилась ведьма.
– Значит, Сережу Курпатова Андрей убил?
– Скорее всего. Он не называл имен, он боялся, даже тогда, когда определил меня в «списанный» материал, боялся. Но я поняла следующее: Андрея заставили принять участие в некой афере, причем именно заставили, он не посмел отказать человеку, обратившемуся с «просьбой». Задуманное, по-видимому, удалось выполнить, заказчик остался доволен, а у пророка возникли проблемы. Сначала любопытный парень, потом еще кто-то. Парня Андрей убил. Он рассказывал, как его заставили выехать в лес и самолично пристрелить этого… любопытного. Говорил, что в затылок стрелял. Ему специально, чтобы удобнее было, жертву на колени поставили, и пистолет в руку сунули, и водки стакан. Андрей выпил, ну и… Понятно?
– Понятно. – Значит, вот как Сережка Курпатов с жизнью расстался, поймали и использовали в качестве учебной мишени, чтобы повязать толстого, трусливого кролика-пророка кровью.
– Только Андрею все равно не удалось вывернуться. Он зимой вернулся и сидел в приюте, нос наружу не высовывая, разве что в городок соседний ездил за выпивкой. Боялся кого-то. Прятался. А дальше ты знаешь.
– Знаю. – Егор обдумывал информацию. Как там, в Библии? Авраам родил Исаака, Исаак родил Моисея или еще кого-то, а здесь тоже почти библейская история вырисовывается: Андрей убил Сергея, Павел убил Андрея, а вот кто убил Павла?
– Они думают, это ты, да?
– Да.
– Всех? Ну, с Андреем понятно. Пашка тоже. Но вот Курпатов, сыщик, какой у тебя против него мотив? – спросила она, не открывая глаз. – Следователь-то что говорит?
– Говорит, что Курпатов узнал, где Юлька, и пытался шантажировать, а я разозлился и выстрелил.
– Глупо. Ты ни за что не убил бы человека, которому известно местонахождение дочери…
– Вспышка ярости. – Альдов сам не понимал, зачем объясняет ей, куда как проще приказать заткнуться, она послушается, она всегда его слушается.
– То есть требования шантажиста настолько вывели тебя из равновесия, что ты вопреки здравому смыслу собственными руками уничтожил единственный шанс отыскать дочь?
– Примерно. И еще… Они считают, будто я убил сестру Сергея. Когда Юлька пропала… В общем, я искал, нанимал людей, готов был платить, но люди ничего не находили, Томила хорошо постаралась, а… Сергей сам меня нашел, сказал, что специализируется по таким делам, попросил денег, я заплатил. Я бы заплатил в десять раз больше, только бы Юлька нашлась. Я ему так и сказал, и он обещал. Он даже нашел что-то. Последний раз, когда Курпатов звонил мне, он сообщил, будто вышел на след, осталось только уточнить кое-что. Мы должны были встретиться через… Кажется, через три дня, а он не пришел. – Альдов перевел дух и покосился на нее, слушает ли весь этот бред, который он несет. Она слушала, слушала внимательно, склонив голову набок и зажмурившись. От этой ее сосредоточенности Егору становилось не по себе.
– Дальше. Что там с сестрой?
– Дальше… Дальше я пытался дозвониться – глухой номер, тогда пробил адрес и поперся на квартиру. Там никого, я стоял, как дурак, и колотил в дверь, а потом Татьяна появилась.
– Откуда появилась?
– Ну, не знаю, может, из школы, может, еще откуда-нибудь, она по лестнице поднималась и спросила, чего мне надо. А потом начала реветь, что Сергей пропал. Мы с ней тогда поговорили, и она отдала конверт, который якобы для меня предназначался.
– Почему «якобы»?
– Там моя фамилия стояла, а внутри билет, точнее, листовка. Приглашение на встречу с учеником Великого Мо, и больше ничего. Я еще решил, что Курпатов мне ниточку к Юльке оставляет, я потянул и вышел на Андрея. А Татьяну убили. Тогда милиция думала, что она от передозировки умерла, дело закрыли, теперь вот снова…
– А она не от передозировки? – Анастасия соизволила открыть глаза, но смотрела отчего-то не на Егора, а на свои руки. На всякий случай Альдов тоже поглядел на ее руки. Ничего особенного, руки как руки, пальцы тонкие, длинные, ладошка узкая, а на запястье тонкий белый шрам, странно, что Егор раньше не замечал его.
– Если физически смотреть или физиологически – не знаю, как правильно, – короче, формально они правы – передозировка, но на самом деле, понимаешь, ну не похожа была она на наркоманку, домашняя девочка, милая, пушистая… Откуда у тебя шрам?
– Что? А, от наручников.
Наверное, у него на лице отразилось что-то такое, поэтому Анастасия и объяснила:
– Не бойся, я не преступница, просто… Пророк, ну, он боялся, что я сбегу, и… Оно не страшно, только зимой холодно было очень… Это как ожог, только от холода, понятно?
Куда уж понятнее. Ее держали на цепи, как собаку, а зимой было холодно, поэтому на месте, где металл соприкасался с кожей, остался ожог.
– И не надо меня жалеть, ясно?!
– Можешь поверить, не стану. Дальше слушать будешь или как?
– Буду. – А руки она все-таки под стол спрятала. Стесняется? Стыдится? Чего? Усилием воли Егор заставил себя вернуться к неприятным воспоминаниям. Он рассказал ей все, как было, и про звонок Татьяны, и про то, как он спешил, но застрял в пробке и поэтому не успел, и про старуху-соседку, которая рассказала про «друзей брата», и про похороны, про гроб, ресторан и памятник, которым он пытался откупиться от собственной совести.
Вместе с рассказом вернулась и ненависть. Правильно, нечего жалеть эту кошку драную, она сама полезла в гости к Богу, а Татьяна была ни в чем не виновата, она хотела жить и беспокоилась о брате, а теперь Альдова обвиняют в смерти этого самого брата. И еще в двух смертях. Или даже в трех, если привяжут и Татьяну.
Но почему же его все-таки отпустили?
Ведьма
Наверное, догадайся Альдов, что я его жалею, – убил бы на месте. Но, к счастью, подобные мысли не приходили ему в голову.
Четыре черненьких чумазеньких чертенка… Из милиции я уходила, поджав хвост. Это надо было столько глупостей натворить. Поехала. Нервы следователю трепала, у бедолаги аж уши покраснели и щеки пятнами пошли. Он понимал, что я вру, а все одно слушал. А мог бы и посадить. И Егору мое выступление не помогло. Впрочем, его же отпустили. Я ждала весь вечер – то ли звонка от почтеннейшего Сергея Федоровича, то ли его визита с извинениями, то ли следователя Васютку, пришедшего арестовать меня за вранье. Сидела и ждала хоть чего-нибудь, и заснула, утомленная ожиданием. Проснулась же от взгляда.
Альдов, сидя на корточках возле кровати, внимательно смотрел на меня. Он просидел минуты две и ушел мыться, мне же хотелось петь от радости. Выпустили.
Четыре черненьких… Он тоже думает о неизвестном враге. Чашка утопает в широкой лапе-ладони, на лбу две параллельные морщины, шрам над левой бровью побелел, челюсть слегка вперед выдвинута. К бою готовится, человек-медведь.
Или волк?
Я вовремя вспомнила о перстне, который следовало вернуть хозяину, однако расставаться с необычной игрушкой не хотелось. С золотым волком в кармане я чувствовала себя защищенной.
– Я одного понять не могу, – признался Альдов, – зачем?
– Что зачем?
– Зачем кому-то понадобилось подставлять меня? Вот смотри, Сергея убрали, поскольку он почти докопался до правды. Андрея – потому что стал мешать, рано или поздно, но я бы до него добрался и выдрал правду. Случайно или специально, но обоих застрелили из моего пистолета. Причем оружие я потерял именно тогда, когда встречался с Андреем. Понятно?
– Угу.
– Дальше. Пашка. Он хотел кинуть меня на бабки, сама видела, а когда не получилось, разозлился. Он придумал ответный ход, и боюсь, если бы не пуля в голове, его месть удалась бы. Но зачем убивать его?
– Тоже мешал? Мог на след вывести?
– Какой след? След чего? Если у Пашки имелся компаньон, то он бы подождал, пока ты подпишешь документы, а уже потом стрелял. Понимаешь?
– Не очень. – Перстень в кулаке согревал. Я кожей чувствовала дружелюбную волчью улыбку.
– Ну как! – Егор затарабанил ладонями по коленям, не сиделось ему спокойно: нервничал или просто злился от моей тупости? – Твоя подпись – это очень много. Ты бы отдала фирму Пашке. Или другому человеку, на которого он бы указал. Пашка с компаньоном получили бы «Агидель», только после этого убийство имеет смысл. Мошенники не поделили награбленное, в результате чего появился труп. Печально, но объяснимо. А труп появился ДО ограбления. Понимаешь? До!
– Понимаю.
– Если Пашка мешал этому неизвестному второму, то, все одно, убить его можно было и после. Час ничего бы не изменил. Даже не час – минута. И два трупа: неверная жена и молодой любовник. А я стал бы главным подозреваемым. Пришел, увидел и в приступе ярости прикончил обоих. Как тебе такой вариант?
Честно говоря, хуже некуда. Ни подозреваемой, ни убитой мне быть не хотелось. Но в словах Егора был смысл. Действительно, почему Кускова убили до встречи?
– Глупо получается. Если я кому-то мешаю, то проще убить меня, чем устраивать подобный спектакль.
– А если дело не в тебе? Если дело в нем?
– В ком?
– В четвертом черте?
– Что?
– Ну, – я смутилась, – знаешь, есть такая детская считалочка: четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж. Трое убиты, осталось найти четвертого, он знает чертеж и расскажет о нем. А я твой перстень нашла.
Повинуясь импульсу, я выложила находку на стол. При свете электрической лампы золото походило на латунь, а волк выглядел совсем уж ненастоящим.
– Спасибо. – Альдов сгреб кольцо. – Я и не заметил, что потерял его. От отца досталось. А ему от деда.
– Семейная реликвия?
Егор кивнул.
– С ним даже легенда связана. Будто бы мой прапрапрадед когда-то украл этот перстень у некоего князя-оборотня, а с ним и проклятие на род навлек. Теперь все мужчины умирают не своей смертью, а души их якобы в зверей превращаются. – Альдов говорил все это с насмешкой, точно желая подчеркнуть, что всерьез к легенде, и уж тем более к проклятию, не относится, лишь отдает дань памяти родовой. – А снять проклятие может лишь женщина-птица…
Он внезапно помрачнел и с непонятной мне ненавистью сжал перстень.
– Скажи, ведьма, ты веришь в проклятия?
– Нет.
– А я верю. Глупо, да? Но еще глупее, когда они начинают сбываться. Моего отца убили. Зарезали какие-то малолетки из-за десяти рублей да шапки из лисьего меха. Дед на войне погиб. Прадед в лагере. И я вот чувствую – недолго уже осталось. Знать бы, что мой предок у того князя украл…
– Надежду. – Я вдруг вспомнила ту легенду, всю, целиком, от первого до последнего слова. – Надежду на спасение. А еще любовь. И слово свое сдержать не сумел. Мне бабушка рассказывала, давно, я еще ребенком была, любила страшные сказки, но выросла и забыла. А ты сейчас сказал, и я вспомнила. У этого графа, который не по своей воле князем стал, еще фамилия смешная такая. Лук. Луков или Лучков.
– Луковский. Граф Луковский.
От удивления я моргнула, Егор же, усмехнувшись, пояснил.
– Моя мать… Они расписаться с отцом не успели, убили его за пару дней до свадьбы, вот она и записала меня на свою фамилию, хотя всю жизнь твердила, что я не Альдов, а Луковский. Графом, говоришь, был тот, первый проклятый? И слово не сдержал… Бывает.
Егора моя осведомленность, похоже, не удивляла, хотя и не радовала. А я и не обязана радовать его, теперь вот буду весь вечер мучиться воспоминаниями, которые и воспоминаниями-то назвать сложно. Так, обрывки картинок из прошлого, то ли сны, то ли явь. Оплывающая свеча, длинная бледно-желтая колонна из воска, хвостик-фитилек с крошечным кусочком пламени и горячие полупрозрачные капли, стекающие к подножию. Пахнет сеном и дымом. Святые в углу – узкие лица и неправдоподобно огромные глаза – хмурятся, а по деревянной занозистой шкуре стола пляшут тени. Мне страшно и интересно. Накрываю тень ладошкой, но она, егоза, клубком темноты вытекает сквозь пальцы.
– Нельзя с ночью играть, – бабушка качает головой. У нее черные-черные глаза, как две огромные ягоды ежевики, как шкурка крота, которого вчера притащил Дружок, как ночь за окном. В них отражается пламя, святые и я.
– Ба, а расскажи сказку! Про князя. И про Элге-птицу. И про графа, который чужое украл!
– Так ты ж знаешь.
Конечно, знаю, но мне все равно хочется услышать еще раз, или два, или десять. Я готова слушать старую легенду тысячу раз. Я представляла себя Элге и смело принимала судьбоносное решение и за нее, и за князя, и за всех остальных участников истории.
– Давным-давно, – начинает бабушка, и тени послушно садятся на ее морщинистую ладонь, тени тоже любят сказки, – на далеких Урганских болотах жил-был князь молодой…
Хорошее было время. Но почему я почти ничего не помню? Даже бабушку. Словно некто всемогущий и наглый запер от меня мою же память. Звучит странно, но с другой стороны – я не помню, где она жила, не помню, было ли у нее хозяйство, и если было, то какое. И дом тоже не помню. И еще понятия не имею, что в конечном итоге с бабушкой произошло – умерла она или уехала?
Все, что у меня осталось от того прошлого, – свеча, иконы и полузабытая история. Болот и тех нет, кажется, бабушка говорила, будто их осушили, чтобы распахать под поля. Точно. Еще она смеялась, дескать, земля-матушка не простит обиды, сожрет и урожай, и дерзких людишек, вздумавших перекраивать мир по-своему.
Как же звали мою бабушку… Не помню… Зато помню странную беседу.
– Одолень-трава зло любое одолеет, из сердца ли, из дома ли метлой поганою повыметет. Борец-трава – трава мужская, строгая, не любит женскую руку. Полынь-матушка – травка нужная… А вот этот корень – особый. Он душу в теле задержать способен. Или, наоборот, на волюшку отпустить, в небо.
– А я тоже в небо хочу!
– Знаю, деточка… – Теплая рука гладит волосы, а глаза цвета ягод ежевики тепло улыбаются. – Птичка-синичка моя. Нельзя тебе в небо, рано еще, вот подрастешь, тогда и… – В уголках глаз появляются слезы, и бабушка торопливо смахивает их рукой.
– Улечу, как Элге-птица?
– Улетишь, – обещает она. – Улетишь, черноглазенькая моя, если только сама остаться не захочешь. Запомни, Настасья, ищи того, кто волком мечен, а как найдешь, сама думай. Что выберешь, с тем и останешься.
Что выберешь, с тем и останешься… Странные слова.
– Эй, с тобой все в порядке?
– Да. – Больше всего на свете мне хотелось лечь и, уткнувшись носом в подушку, заплакать. Я не помню своих родителей, я не помню свою бабушку, которая рассказала мне сказку про князя и болота. Я и себя почти не помню. А раньше и не задумывалась, нормальным казалось, живу и живу, чего еще желать.
– Егор, а ты себя в детстве помнишь?
– Помню.
– Егор, а я не помню. Совсем-совсем.
Он пожал плечами, наверное, неинтересно слушать про чужие проблемы, когда своих выше крыши.
– Егор… я, наверное, спать пойду?
– Иди.
– Спокойной ночи.
– Спокойной.
Он был слишком занят собственными мыслями, чтобы обращать внимание еще и на меня. Ну и ладно, я не претендую на его внимание. Совсем-совсем.
Охотник
Альдов до рассвета просидел с чашкой холодного кофе в ладонях. Думал, жаль только, не придумывалось ничего путного. Враг здесь. Рядом. Кружит, выжидая момент для последнего броска. Но кто? Егор перебрал всех своих неприятелей, мелких и крупных, всех, кто когда-либо недолюбливал либо люто ненавидел гражданина Альдова, начиная с университета. Со школьной скамьи. С детского сада. Голова раскалывалась от мыслей, а за окном плескалась чернота.
Черная ночь, черные глаза ведьмы. Как она говорила? Четыре черненьких чумазеньких чертенка… А, выходит, нету четвертого. Нету. Если только… Но Настасье незачем его подставлять. Да и началось все задолго до ее появления. Настасья ни при чем, она не убийца, зато вполне тянет на роль жертвы.
Ее следует спрятать, и Альдов знал куда.
К известию о переезде Настасья отнеслась спокойно. Надо – значит надо. Она быстро собрала сумку, оделась, обулась и вопросительно посмотрела на Егора. Чего ей? А двигаться пора, но она не знает куда. К машине, конечно. Сумку Альдов швырнул в багажник. Ночные бдения сказывались ломотой в шее и неприятным ощущением в глазах – точно песка под веки насыпали. Так, добраться до дома – и спать.
Машина согласно заурчала.
– Почему не спрашиваешь, куда едем?
– Приедем и узнаю. – Она шмыгнула носом. Простыла, что ли? Или просто не в настроении? Егор с подозрением покосился на нее, Настасья сидела прямо и смотрела лишь вперед. – Ты до чего вчера додумался?
– Ни до чего, – честно сознался Альдов.
Настасья зевнула. Ага, она, значит, не выспалась и зевает. А ему, если он вообще ни минуты не спал, что прикажете делать? Егор раздраженно вдавил педаль газа в пол, машина резко рванула вперед. Одновременно Альдов вспомнил, что в доме ни крошки съестного. Естественно, зачем там съестное, если хозяин заглядывает примерно раз в месяц, а то и реже.
Рассвет наступил быстро. Подумаешь, ночь без сна: сколько их было до этого дня, и сколько будет после. Федор сам заседлал Нерона, тот нетерпеливо танцевал, просясь на волю. Алексеева жеребца в стойле не было, значит, князь уже уехал. Не терпится же ему. Луковский проверил пистолет, всю ночь думал, что же делать, а сейчас решил – не стрелять. Он не станет убивать больного человека, которому жизнью обязан. Князь пусть делает все, что ему вздумается, но в этом самоубийстве Федор ему не помощник.
Болота встретили тишиной и мертвенной некрасивой белизной. Снег белым саваном укрывал Урганские топи. Вот и Ведьмин лес – черное пятно на чистой простыне. Где-то там, среди спящих зимним сном елей, прячется избушка. А возле нее ждет князь.
Выстрел на миг разрушил тишину, вспугнул одинокую птицу, а эхо рукотворным громом прокатилось по болотам, и вновь тихо. Только под сердцем неприятное ощущение беды.
– Пошел! – Федор пришпорил Нерона. Скорее. Стреляли со стороны хижины. Там князь. Но у его ружья другой голос, Луковский помнил его еще с охоты. Беда, беда, беда… – стучало сердце.
Беда.
Жеребец Алексея испуганной рыжей молнией пронесся мимо. А всадник? Что с князем?
Алексея Федор нашел на том самом месте, где дрался с волком. Князь был еще жив. Дышал, и дыхание вырывалось изо рта кучкой темно-красных искр, а под телом плавился от горячей крови снег.
– Опоздали, ваше сиятельство… – Князь попытался шутить, а вот Федору было не до шуток. Какое веселье, когда смерть рядом. Луковский попытался зажать рану ладонью, но проклятущая кровь вытекала сквозь пальцы. Перевязать надобно.
Алексей, кажется, потерял сознание. Только бы не умер. Нельзя ему умирать. Федор один не справится. И Элге. Ей будет больно и грустно.
Но кто стрелял? Рядом с князем ни ружья, ни пистолета. Ничего. Значит, он не сам, значит, это убийство. Но зачем? Кому мешал сумасшедший королевич, властелин волков и хозяин болот? Кому?
Повязка из рубахи получилась неважная. Да и не умел Федор раны перевязывать, не доводилось еще. Кровь сочилась сквозь ткань, рана слишком глубока. Домой. Скорее домой, к Эльжбете Францевне, она сумеет, она спасет. Луковский попытался поднять Алексея, и тот очнулся.
Князь что-то шепчет. Невнятно. Пришлось наклониться, чтобы разобрать слова.
– Она… Она… Зачем она… – На губах пузырилась кровь, и Федору казалось, что именно она мешает князю говорить, мешает дышать и сводит все попытки спасти раненого на нет. Луковский вдруг отчетливо понял – Алексей умирает и непременно умрет, умрет наперекор всем усилиям. Он слишком гордый, чтобы принять жизнь из рук врага. Слишком гордый и слишком самоуверенный, иначе не лежал бы на снегу, зажимая рану в груди руками. Рыжие глаза стремительно тускнели, а по лицу разливалась характерная бледность.
В Крепь. Нужно отвезти его в Крепь, там дом, древние стены не позволят душе последнего из князей Урганских вырваться на свободу. Нерон быстрый, в минуту домчит. Алексей не делал попыток помочь, но и не сопротивлялся, все бормотал что-то, неразборчивые слова тонули, захлебываясь в крови.
– Держись!
Только бы успеть, только бы довезти! Федор с непонятной ему самому яростью хлестанул Нерона и, когда жеребец с места взял в галоп, едва не вылетел из седла, приходилось держаться за двоих, за себя и за Алексея.
– Ну же, давай, Неронушка, миленький…
Оскорбленный ударом конь летел черной птицей, не разбирая дороги, того и гляди споткнется, а это смерть, если не для Луковского, то для князя точно.
– Я же любил… Я бы ни за что… – Алексей закашлялся.
Федор до конца жизни запомнит эту скачку, дикую и бессмысленную – князь все-таки умер. Луковский мог точно сказать, когда это произошло – раненый, глубоко вдохнув, выдохнул одно-единственное слово:
– Элге…
Элге, Элге, Элге… Имя – яд, имя – удар. Элге… Черноволосая и черноглазая. Дикая птица затерянного в болотах замка, лесная чаровница и недостижимая мечта… Но почему? Князь любил ее, готов был мир подарить ради одного-единственного ласкового взгляда. Мир, которого у него не было. Но Элге отвергла княжью любовь, Элге выбрала Федора. Раньше ему это казалось правильным, кто достоин любви, как не он, Алексей же – дикарь, еще одна местная легенда, которая никак не желает кануть в веках, ее князь, утративший свое княжество. Крепь принадлежала Федору. Он получил ее не по праву рождения, а по прихоти вздорной старухи и вместе с Крепью жаждал получить и титул. И любовь – подсказала совесть. Ему нужно было все без исключения, и ради чего? Глупое соперничество, мелкая злоба, жажда реванша за тот, прошлый проигрыш, изгнавший Федора из Петербурга? В проигрыше был виноват сам Луковский, ну, еще, может быть, Николаша, а умер князь.
Нерон перешел на рысь, потом на шаг, но Федор не обратил внимания. Какая нужда спешить, если спешить больше некуда. Запоздалое раскаяние грызло душу, когда боль стала нестерпимой, Федор закричал, завыл, точно старый вожак на зимней облаве. За что ему подобное испытание?
– За что, Господи?
В небо с оглушительным криком сорвалась одинокая ворона. Черная, как волосы Элге, как ее глаза, как сама ее страсть, бешеная и иссушающая душу.
Мертвый Алексей все-таки упал, и Федор вынужден был долго и мучительно приспосабливать тело поперек конской спины. Нерон хрипел, храпел и норовил подняться на дыбы, не желая подставлять спину под мертвеца. Пришлось резать поводья и привязывать князя к седлу. Некрасиво. Мертвый воин достоин уважения. По крайней мере, уважения.
– Я ведь знаю, что ты ее любил. И я люблю. – Федор разговаривал с Алексеем и осознавал, что все его разговоры – не более чем попытка оправдаться. Перед князем, перед Эльжбетой Францевной, перед Ядвигой, перед самим собой. – Ты не думай, что я из зависти. Я же видел – она особенная, и влюбился. Я никогда раньше не любил так. И продолжаю любить. Несмотря ни на что, но ты не думай, я найду в себе силы. Наверное, она и вправду ведьма, наша Элге. Ведьме место в Ведьмином лесу… Да, там ей самое место!
Луковский рассмеялся.
– Вороны, волки и она. Волки и она. Оборотень, она говорила про оборотня. Она врала тебе… И нас стравливала! Ненавижу! Люблю! Что мне делать, княже? Что мне делать, Господи?!
В Крепь Нерон вступил торжественно и печально, словно уразумел, какую скорбную весть несет. Не весть – тело.
– Князь мертв! – заорал Федор так, чтобы услышали все, до самого последнего крестьянина, до самого последнего волка, до самого последнего кустика на этих чертовых болотах. – Слышите, вы, вороны?! Князь мертв! Мертв!!! Да здравствует князь!
И, упав в вытоптанный, грязный снег, заплакал.
Федор не помнил, что было дальше. Кажется, слезы, стенания, обморок жены… Или чувств лишилась Эльжбета Францевна, а вовсе не Ядвига?
Какая разница. Луковский заперся в бильярдной и тупо гонял шары по зеленому сукну, беседуя о чем-то с призраками, живущими в комнате. Теперь он их видел. И слышал. Призраки утешали, успокаивали. Требовали возмездия. А шары, сталкиваясь друг с другом, наполняли комнату тяжелым неприятным звуком. Он играл всю ночь напролет, с надеждой вслушиваясь в многоголосый волчий хор, пытался вычислить новый голос, но так и не сумел.
Хоронили Алексея, как и водится, на третий день. Тот же священник, который венчал князя с Элге, да и самого Федора с Ядвигой. В округе не было других, а этот, он знаком и оттого вдвойне неприятен. Эльжбета Францевна строга и неприступна, ни слезинки в глазах, а руки предательски дрожат. Ядвига бледна. Элге… Элге, Элге, Элге… Коварная птица, певшая о любви, а принесшая смерть.
Возмездие. Око за око. Кровь за кровь.
Честнее всего было бы выдать ее жандарму, приехавшему, чтобы расследовать «несчастный случай на охоте», но Федор не мог и думать о том, чтобы позволить чужим рукам прикоснуться к предательнице. Нет. Он все сделает сам.
Как в легенде. Значит, князь стал волком. Тогда… тогда она должна стать волчицей.
В горе и в радости.
Ведьмина хижина станет подходящим приютом для настоящей ведьмы Урганских болот. Алексей же сможет навещать ее. Пусть сам решает, убить или простить. Пусть сам.
Безумная луна молча хохотала в небе.
Ведьма
Альдов жестко втиснул несчастное авто на освободившееся место. Черный кит застыл между низеньким спортивным «Мерседесом» и косоглазой «Тойотой». Неужели приехали? Вряд ли, сомневаюсь, что мне предстоит жить в гипермаркете.
– Давай, давай, – Альдов подтолкнул вперед, – двигайся.
– Куда?
– Вперед.
Спорить я не стала, глупое занятие, а главное, бесперспективное. Вместо этого я увлеченно вертела головой по сторонам. Тысячу лет не была в подобном магазине, уже и отвыкнуть успела от всего этого изобилия. Полки с чаем, полки с кофе, полки с конфетами, маринадами, соками, йогуртами, диетическим питанием, мясными полуфабрикатами, колбасами… Господи, у меня голова кругом идет. Альдов же передвигался по этому живому памятнику загнившего капитализма с поразительной легкостью, я не успевала за ним. Честно пыталась, но не успевала, в конечном итоге отстала и заблудилась.
Слева полка. Справа полка. Сзади полка, а спереди целые ряды полок. И люди, люди, люди… Спросить ли у кого? А что спросить? И у кого? Я обернулась и… нос к носу столкнулась с Машкой Воронец, я-то сразу ее узнала, а вот она… Машка долго смотрела на меня подслеповатыми наивными глазами, а потом вдруг как заорала на весь магазин:
– Стаська! Саверина! Это ты?!
– Я. Привет, Маш.
Машка – моя подруга. Нет, не совсем верно, Машка была моей подругой в той, другой жизни, где хватало места и мужу, и дочери, и подругам, и чаепитиям, которые растягивались до полуночи, и притворно-разгульным девичникам, и походам по магазинам, и еще много чему. А Машка не изменилась, только потолстела, впрочем, Воронец всегда отличалась пышным телосложением.
– Стаська! – Она попыталась обнять меня, но отчего-то передумала и, смутившись столь бурного проявления чувств, шепотом спросила. – Как ты?
– Нормально.
– Ну, Саверина, глазам своим не верю! Хорошо выглядишь, а…
– Добрый день. – И снова я не заметила, как он подошел, сначала услышала голос, а уже потом ощутила его присутствие и увидела, как удивленно вытянулось Машкино лицо. Она никогда не умела скрывать свои чувства.
– Д-добрый, – выдавила подруга. Интересно, чего она так испугалась, хотя, догадываюсь, габариты Альдова на незнакомых с ним людей действуют угнетающе, добавьте к этому вечно хмурую рожу, словно сошедшую с плаката «Их разыскивает милиция», и «дружелюбный» взгляд профессионального надсмотрщика.
– Альдов. Егор.
– Маша. Топтушкина, – ответила Машка, не сводя с Альдова зачарованных глаз.
– Ты же Воронец была.
Она вздрогнула и поспешила ответить:
– Была. Я вот… замуж вышла… я хотела тебя позвать, но ты куда-то пропала, а Аленка сказала, что, наверное, лечишься… Мы пытались искать, но… Мы ж не родственники, и Аленка говорила, что заявление от нас не примут, и вообще, ты, скорее всего, в больнице, ну помнишь, ты таблеток наглоталась, и мы врача уговаривали, чтобы тебя не забрали?
– Смутно.
– Аленка сказала, что ты, наверное, решила повторить, и тебя забрали. А ты лечилась?
– Вроде того. – Я лечилась, я училась жить наново, на это ушел год. Двенадцать месяцев меня не было, а никто и не заметил. Подруги… Когда-то я верила и в дружбу, и в подруг, и еще во что-то столь же эфемерное, а оно вон как получилось. Аленка сказала, что я в психушке, и ей поверили. Нашей Аленке всегда все верили, или они просто устали возиться со мной. Не знаю и не хочу знать, Альдов с его ненавистью и одержимостью надежнее всех подруг, вместе взятых. Странно, но присутствие Егора успокаивало.
– А вы… – Круглые Машкины глаза метались от меня к Альдову, от Альдова ко мне. Ей дико любопытно и хочется спросить, кем мне приходится этот громила, и в то же время Машка стесняется. Ей неудобно, что она забыла обо мне и на свадьбу не позвала.
– Муж. – Егор шагнул вперед и оказался между мной и Машкой. Стена, тупая каменная стена. Очень надежная стена. Жаль, что из-за стены не видно, как Машулька отреагировала на это заявление, удивилась, наверное.
– Дамы, – светским тоном предложил Альдов, – может, отметим встречу? Посидим в кафе?
Я не возражала, по правилам игры возражать мне не дозволялось, а Воронец – простите, уже не Воронец, а Топтушкина – ухватилась за предложение с радостью. Еще бы, столько не виделись, столько всего произошло и у нее, и у меня… Надеюсь, у Егора хватит совести не трепать языком.
Совести у Альдова хватило, он вообще неразговорчивый, чего не скажешь о Машке. Она болтала, как заведенная, о свадьбе, о муже, о свекрови, квартире, работе… О том, что Аленка вышла замуж за американца и укатила в Штаты, а Люська поехала к ней в гости и тоже, кажется, нашла свою судьбу, во всяком случае, возвращаться она не собирается. Я слушала Машку с удовольствием, а Егор, сто против одного, жалел о своем предложении.
– А вы давно? – вдруг спросила подруга.
– Что давно?
– Ну, давно вы поженились?
– Недавно, – отвечала я по старой привычке: раз спрашивают, значит, нужно отвечать, тем более вопрос задает не кто-нибудь, а старинная подруга, проверенная и перепроверенная в той, другой жизни.
– Ой, ну ты, Стаська, молодец, что снова замуж вышла! Правильно! А то придумала умирать, я тебе сразу говорила, время – оно лучший доктор, а ты не верила! И ребеночка еще родишь!
Мне вдруг стало трудно дышать, воздух застревал в легких, а кровь требовала кислорода. Зачем она говорит это? Я не хотела вспоминать, заталкивала боль в самые глухие уголки души, а Машка выпустила ее, и теперь я, наверное, умру, задохнусь от боли и непонимания.
– Стась, ты чего? – Машка пододвинула ко мне стакан с минералкой. – На вот, попей. Крошка в горло попала?
– Нет. – Воздух снова стал воздухом, а вот боль отказалась возвращаться на отведенное ей место, боль заявляла, что больше мне не удастся обмануть ее.
– Ты обиделась? – Машка глупо заморгала. – Я же не со зла.
Конечно, она не специально, она просто дура, которая сначала говорит, потом думает, она вообще думать не в состоянии, ей кажется, что меня вылечили и теперь у меня все хорошо.
– Я ж еще тогда говорила, что ты не виновата, что самолеты падают, а Толик сам захотел улететь. Ты ведь не виновата, что он купил те билеты… Ну, Стась, ну не сердись.
– Я не сержусь.
– Она не сердится, – пробурчал Альдов. – Но нам пора.
Возражать Машка не осмелилась, Егору вообще возразить сложно, уж я-то знаю. Старая подруга осталась в кафе в компании песочного торта, холодного кофе и теплой минералки, наверное, она обиделась, но мне не было дела до ее обид. Не нужно было лезть в прошлое, не нужно было слушать Машкину трескотню и уж точно не нужно было вспоминать.
Егор тащил меня за собой, я чувствовала, как он злится, кипит, подобно старому вулкану, который почти созрел для того, чтобы выплеснуть лаву-раздражение. Странно, но его злость действовала на меня отрезвляюще, благодаря ей я снова начала соображать. В конце концов, ничего страшного не произошло, Машка не сказала ничего такого, чего бы я не знала. И Альдов, скорее всего, тоже в курсе, небось его служба безопасности в первый же день собрала полное досье на меня, а если не в первый, то во второй точно. Или когда паспорт делали, или когда он свой план придумал, чего теперь злиться.
На стоянке Егор вдруг повернулся и резко дернул на себя, и я врезалась в него, это почти то же самое, что врезаться в гору, только моя гора мягкая и теплая и еще пахнет чем-то таким, успокаивающим, от этого запаха на глаза наворачивались слезы и не исчезали, а я не моргала. Нужно сделать шаг назад, один-единственный шаг, и тогда запах пропадет, а следом за ним пропадут и слезы, но вопреки здравому смыслу я продолжала стоять, уткнувшись носом в Егорову куртку. Пусть он сам оттолкнет, он просто обязан оттолкнуть, его ненависть надежна и предсказуема, но вместо этого Альдов лишь сильнее прижал меня к себе, и, не выдержав, я разревелась.
– Ну, тише… Тише… Все хорошо… Все нормально… – Он гладил меня по голове и шептал какие-то глупости, которые положено шептать, когда кто-то плачет, лучше бы он орал и топал ногами, тогда я бы разозлилась и успокоилась.
Мне хотелось сказать ему что-нибудь такое, чтобы он снова стал собой, но я продолжала реветь, а он продолжал успокаивать и успокоил. Слезы высохли, но я так и стояла, прижавшись щекой к гладкой коже, прислушиваясь к тому, как где-то в глубине горы бьется сердце. Мне было хорошо и стыдно.
– Ну, успокоилась? – поинтересовался Егор. Не буду отвечать, буду просто стоять, пока он не одумается и не вспомнит, кто я такая и как со мной нужно разговаривать.
– Стася, посмотри на меня.
Я подчинилась, подняла голову и растворилась в его глазах. Оказывается, у Альдова глаза цвета молочного шоколада, теплые и добрые. Он не имеет права заглядывать в меня этими шоколадными глазами, он не имеет права обнимать меня и говорить, что все хорошо, когда все плохо. Он – единственная постоянная величина в моей жизни, а постоянная величина не должна изменяться.
Жаль, что постоянная величина не знала о моих мыслях, Егор осторожно, словно опасаясь нарушить несуществующее равновесие, погладил меня по щеке. Пальцы у него шершавые, и кожа потом долго горела от их прикосновения.
– Почему ты не сказала?
Я лишь молча пожала плечами, говорить все еще было тяжело, я боялась, что стоит открыть рот, и слезы вернутся.
– Авиакатастрофа?
Я кивнула. Авиакатастрофа. Самолет-птица. Синее-синее небо, черное поле и льнущие к земле крылья, машины и люди, люди и машины.
– Муж?
Снова кивок и снова воспоминания. Толик, который убеждает меня не волноваться, он обещает позвонить сразу, как долетит, и небрежно целует в щеку на прощание. Мы уверены, что расстаемся ненадолго, я уже приобрела билет на следующий же рейс, и… Билет мне потом обменяли, и я вернулась в пустую квартиру к мертвым цветам и живым воспоминаниям.
