Часть вторая
Год спустя
Ведьма
Зима. Весна. Лето. Жизнь проходила мимо, и странно было наблюдать за ней, но я привыкла.
– Когда ты от этого окна наконец отлипнешь? – Андрей снова был пьян. – Чего ты там находишь? – пробурчал он, усаживаясь за стол. По старой традиции я старалась не смотреть на него, а его это злило. Раздражение будет нарастать, пока не заполнит комнату удушливым облаком, а потом последует взрыв. Хорошо, если дело обойдется разбитым носом, переживу, но с каждым разом Андрей заходил все дальше, он ненавидел меня едва ли не сильнее, чем я его.
– Сидишь целыми днями и смотришь, смотришь, смотришь… Ты, Настька, стерва. Как это я сразу не понял, какая ты стерва?
– Наверное, слишком собой занят был. – За окном медленно и печально умирало лето. Еще светло, еще тепло, и кажется, что так будет всегда, но в зеленых гривах берез уже появились первые золотые пряди. Осень. Скоро зябкие нервные дожди смоют сусальную позолоту с листьев, и облезлые, беспомощные, они укроют землю толстым мокрым ковром, под которым спрячется черная грязь, жухлая трава и холодная дождевая вода.
– А я тебя убью, – сказал вдруг Андрей. Это что-то новенькое, раньше он говорил, что просто не выпустит меня отсюда, а теперь, значит, убить собрался. – Не веришь? Вот просто возьму и сверну тебе шею.
– За что?
– П-просто так. – Он икнул. Скотина. Боров. Ну почему он не уезжает, раньше ведь только изредка здесь появлялся, а зимой как приехал, так и засел, если и выезжает куда, то в город за выпивкой. Пил Андрей много и со вкусом, самое странное, что никто – я готова была в этом поклясться – в «Милосердии Господнем» не догадывался об этом его пороке. Кстати, днем Андрей был почти трезв, а вот вечером… Не хочу думать об этом, лучше буду смотреть в окно.
– Что, – мое небрежение его задело, – думаешь, не смогу? Я, Настька, смогу. Я уже смог. Не хотел, а смог. Я ведь не хотел его убивать, не хотел, честно, а он заставил.
– Кто заставил?
– П… Не-ет, не поймаешь, не скажу, потому что, если я тебе скажу, меня убьют, а я не хочу умирать из-за какой-то ведьмы. Он втянул меня в эту историю, он заставил участвовать, а потом, когда парень взял след, отказался помочь. Сказал, что это мои проблемы, что я грязно сработал, а я ведь не хотел. Я знал, что это опасно… Меня заставили, заставили, понимаешь ты это?
Похоже, сегодня Пророк надрался сильнее, чем обычно, вот и несет всякий бред. Или не бред?
– Понимаю.
Андрей сдавленно всхлипнул.
– Не понимаешь, ничего ты не понимаешь. А я знаю, это ты наворожила, ты, ты… Ты – ведьма! Ненавижу! – Бутылка разбилась о стену совсем рядом. – И тебя, и его. Его особенно. Вот что мне теперь делать? Альдов, если найдет, душу вытрясет. Сказать правду? Тогда тот меня убьет. У него связи. Глупо-то как… Столько денег, а сижу в этой дыре… Принеси!
Я послушно поднялась, пока этот гад новую бутылку не получит, не успокоится. Хотя и с бутылкой не успокоится, возможно, позже, ближе к полуночи, ужрется и заснет, уронив башку на стол.
– Он сказал, нужно ликвидировать, сказал, опасно в живых оставлять, сказал, если парень в милицию пойдет, я сяду. И я… Мне-то и делать ничего не нужно было, только нажать. Хлоп – и все, нету человека. Хлоп… Пить будешь?
Охотник
Егору снова приснился кошмар. Альдов видел этот сон с завидной регулярностью, но так и не смог привыкнуть. Вот он возвращается домой, поднимается по лестнице, долго-долго звонит в дверь, а ему не открывают, он бьет по двери кулаками, из кулаков идет кровь, но дверь стоит. Стоит, стоит, а потом открывается сама, и он шагает в пустоту, что лежит по ту сторону порога.
Сон предупреждал о неприятностях. Альдов давно уже заметил – снится пустота, значит, впереди опасность. И волчья печать жгла огнем… чертов перстень еще никогда не ошибался, раз горит – жди беды. Знать бы еще откуда. Секретарша, встретив Альдова испуганным взглядом круглых голубых глаз, с милой улыбкой прощебетала:
– Егор Мстиславович, вам звонил Кусков Павел Григорьевич. Очень просил перезвонить. Он и телефон оставил…
Пашка? А ему-то что надо? С Пашкой Егор не виделся уже… Дай-то бог памяти… Давно не виделся. Месяца два как минимум. Доходили невнятные слухи, будто у Пашки снова возникли проблемы с бизнесом, он, кажется, даже фирму потерял. Хотя, учитывая тот факт, что собственные фирмы Пашка менял почти с той же скоростью, что и баб, вряд ли потеря так уж сильно огорчила Кускова. Тем более сама фирма – кому знать, как не Альдову, – пустышка, деньги-то…
Ох, не надо было соглашаться, но Пашка удачно момент выбрал, у Егора просто физически не хватило сил вникать, а без уважительной на то причины отказывать Пашке было неудобно. Значит, звонил…
Егор не стал утруждать Аллочку, набрать номер он и сам сумеет, зато точно будет уверен, что эта идиотка не подслушивает. Хотя в современном мире ни в чем нельзя быть уверенным. Тем более когда Томочка снилась. И волчья печать огнем жжет…
– Альдов? – Пашкин голос гудел, рокотал и перекатывался в трубке. – Ну, наконец-то, а я звоню, звоню… Мне говорят, тебя еще нету… А одиннадцатый час, между прочим! – Кусков хохотнул.
– Мог бы на сотовый звякнуть.
– Мог, – согласился Пашка. – Не захотел. Вдруг, думаю, у тебя дело важное, сурьезное, так что ж я отрывать буду. Приедешь – перезвонишь. Да и голосок у твоей девушки приятственный. Сама-то как, ничего?
– Ничего хорошего.
– Злой ты, Альдов.
– Чего надо?
– Встретиться.
– Насчет… того дела?
– Не по телефону. – В Пашкином голосе прорезались недовольные нотки. Сейчас, наверное, сидит, морщится – Кусков всегда морщится, когда ему что-то не по вкусу, и клянет Егорову тупость на чем свет стоит. Конечно, о некоторых делах по телефону разговаривать не стоит. В некоторые дела и ввязываться не следовало бы.
– Когда?
– Давай… Я в октябре приеду. Числа этак пятого…
– Рано звонишь. – До пятого октября оставался без малого целый месяц времени.
– Рано – не поздно, – хохотнул Пашка. – Может, я по тебе, медведю бурому, соскучиться успел. В общем, ты там гляди, чтобы все нормалек, я долго задерживаться не стану, раз, и все, адью… Но один вечер загула я тебе обещаю. Посидим, поговорим, выпьем, девочек снимем. Ты как насчет девочек-то?
– Никак.
– Эх, Альдов, скучный ты человек, ну, ничего, я тебя перевоспитаю. Все, не прощаюсь.
Трубка ударила в ухо короткими гудками. Значит, в октябре. Хорошо, наконец-то он избавится от нудной обязанности хранить чужие деньги. Красота. Новость почти хорошая, но отчего тогда предупреждение? С другой стороны, он вообще во всю эту чертовщину не верит, а следовательно, пускай катятся к фигам и пустота, и печать, и предчувствия.
Ведьма
Ночь-подруга помогала чем могла: сном, дождем и темнотой, которая из-за туч, затянувших небо, казалась особенно плотной и густой. Иногда, словно опасаясь, что ее заподозрят в соучастии, ночь расправляла грязные юбки облаков, и тогда в прорехи выглядывали редкие звезды – на минуту, не более. Звездам было спокойнее ничего не видеть, но и они помогали – в кромешной тьме я бы ни за что не нашла дорогу, а так какой-никакой, а свет.
Я кралась по поселку, а мерный шелест дождя сглаживал звуки, и от этой тишины-темноты становилось слегка не по себе. У ворот навстречу мне выбежала Альма, такая же худая, мокрая и несчастная, как я. Собака жалась к ногам и заискивающе виляла хвостом, не то напрашиваясь на ласку, не то набиваясь в спутницы.
– Место! – скомандовала шепотом я, Альма, вздохнув, отошла.
– Мне нельзя, понимаешь? Я убегаю! – Глупо, наверное, объяснять собаке, почему я не могу взять ее с собой, но просто бросить ее здесь было нечестно. За воротами начиналась долгожданная свобода, а я совершенно не представляла, что дальше делать. Поэтому просто пошла по дороге. Под ногами хлюпало, сверху капало, мокрое платье неприятно липло к телу, а ноги тонули в грязи. Тряпочные тапочки моментально набрали холодной дождевой воды, но все-таки я дошла! Грязь под ногами сменилась мокрым и холодным камнем, через несколько шагов я поняла – это не камень, а асфальт, и, значит, это не просто дорога, а дорога большая, шоссе или трасса, по которой ездят машины и кто-нибудь обязательно остановится. Словно специально, чтобы меня приободрить, из-за туч показалось одутловатое лицо луны. А еще через минуту я увидела указатель: «Яцуки – 3 км».
Яцуки… Ничего не говорит, главное, что там живут люди, они помогут, обогреют, накормят и скажут, как до Москвы добраться. А в Москве у меня квартира, там безопасно. Здесь холодно. Ну, конечно, на улице… Боже мой, я даже не знаю, какой сейчас месяц, не говоря уже о дате. Не важно, я справлюсь и с дождем, и с холодом, и с собой, только нужно двигаться, иначе замерзну. А мне нельзя.
А еще нельзя думать о том, что произошло. Я не виновата, но никто не поверит, я же ведьма. «Ведьма, ведьма, ведьма…» – шелестел дождь. «Ведьма, ведьма…» – соглашалась луна, изредка выглядывавшая из-за туч. «Ведьма», – бормотала ночь.
В спину ударил сноп света. Грузовик вынырнул из темноты, полоснув по залитой дождем дороге фарами. На всякий случай я сошла с дороги, но, поравнявшись со мной, машина остановилась.
– Эй, – веселый мужской голос заглушил невнятный шепот ночи, – давай садись.
Ослушаться я не решилась. В кабине было тепло и пахло потом и машинным маслом. Оказывается, я еще помню этот удивительный запах.
– Меня Васькой кличут. – Водитель, щуря глаза, всматривался в густую пелену дождя, а на меня совсем не смотрел. – А тебя?
– А… – Я осеклась, не хватало еще собственное имя назвать. – Алиса.
– В Стране чудес? – хохотнул он.
Чудес… если бы ты знал, какие здесь порою чудеса творятся…
– Печку включить? Я еду, гляжу, никак идет кто впереди, сначала думал, показалася, ан нет, не показалася. Ты куда, мать, бредешь-то?
– В Москву.
– Ну, значит, по пути. Я тоже в Москву еду. Знаешь, я обычно никого на подсадку не беру, а тут словно толкнул кто, я и остановился.
– Спасибо. – Перед моим носом раскачивалась иконка Божьей Матери, подвешенная на длинном шнурке. Значит, толкнул кто-то… Но я же не верю, больше не верю.
– Пожалуйста. Замерзла небось? Там, сзади, где-то куртка валяется. Она грязная, зато теплая.
Куртка нашлась почти сразу, действительно грязная и действительно теплая. Вовремя. Меня уже трясло от холода, похоже, до Яцуков я не добралась бы. Васька включил радио, и в кабину проникли чужие веселые голоса.
– Ты, мать, можешь туда заползти подремать, до Москвы еще далеко.
– Спасибо.
– Та не за что. – Васька вздохнул. – Думаешь, не понимаю ничего? Думаешь, не понимаю? У меня сеструха вон тоже за алкоголика вышла, он ее бьет, она убегает, а потом снова возвращается. Жалеет. Лучше бы вы себя пожалели…
Эльжбета Францевна вернулась лишь к полудню следующего дня, она пребывала в приподнятом настроении, с видимым удовольствием рассказывая и про службу в церкви, и про визит к модистке, и про наряды, заказанные для Ядвиги… Впрочем, тема нарядов в большей степени волновала саму Ядвигу, она ахала, охала и вздыхала, томно закатывая глаза, чем раздражала Федора до невозможности. Уж лучше бы они никуда не ездили, тогда, по крайней мере, никто ежеминутно не трогал бы Луковского с очередным срочным вопросом – какой вырез нынче в моде: квадратный или сердечком. Ну как им объяснить, что петербургская мода меняется еженедельно, ежедневно и ежеминутно, она ветрена и капризна, порой тщеславна и глупа, и следовать ей имеет смысл, если живешь в столице. А здесь… Какая разница, квадратный у платья вырез или сердечком? Никакой.
Элге молчит. На ней старое платье бледно-сиреневого цвета, который подходит блондинкам с молочно-белой кожей и золотыми волосами, но противопоказан смуглым и черноволосым девицам. Кожа кажется чересчур темной, а само платье блеклым и невыразительным. Но Элге невозможно спрятать под этой маской невыразительности, она сама словно звезда, яркая и недосягаемая. Нет, не звезда – птица.
Ведьма черноокая.
Ох, неспроста князь ее ведьмой назвал. И там, в деревне, тоже не просто так староста упреждал.
– Знаете, чего бы мне хотелось больше всего в жизни? – Ядвига настойчиво пыталась заглянуть в глаза Федору.
– Чего? – Правила игры требовали его участия в беседе, хотя, будь его воля, Луковский уехал бы на весь день. Как князь. Неужели безумие заразно?
– Очутиться на балу… Свечи, цветы, играет музыка… Кавалеры приглашают дам…
– Не сомневаюсь, в вашей карточке не осталось бы ни одной свободной строчки.
– Ох, вы так милы. – Щечки Ядвиги смущенно порозовели. А Федор грустно улыбнулся собственным мыслям. Сестра князя очаровательна, она не затерялась бы в толпе дебютанток и, возможно, нашла бы себе подходящего супруга, богатого или не очень, но «соответствующего».
Проклятие. Откуда эти мысли, он ведь и сам недавно подыскивал супругу, достойную высокого звания графини Луковской, и не видел в этом ничего зазорного. Отчего же Федору так противно?
Элге, точно заглянув в смятенную душу, укоризненно покачала головой и приложила пальчик к губам. Правильно, чудесная птица, подобные мысли следует хранить глубоко-глубоко внутри, иначе объявят безумцем почище Алексея.
Извинившись перед Ядвигой, Федор попросил Эльжбету Францевну уделить несколько минут драгоценного времени ему. Девушка, видимо решив, что речь пойдет о ней, моментально залилась румянцем и, приказав Элге следовать за ней, поспешно удалилась из комнаты.
– Итак, о чем вы хотели со мной поговорить? – Эльжбета Францевна выглядела спокойной и умиротворенной.
– О… – Федор вдруг сообразил, что совершенно не представляет, как рассказать ей о предполагаемом безумии князя. Она ведь любит его, считает сыном и с гневом отметет нелепые предположения заезжего бездельника… – Об Алексее.
– Он снова что-то натворил? Докучал вам? Задирал?
– Нет, что вы. – Федор смутился. Она говорит о князе, словно о набедокурившем мальчишке, который нуждается в хорошей порке. – Я не хотел сказать ничего подобного, просто Алексей, понимаете ли, некоторые его высказывания заставляют подумать о душевном здоровье…
– Даже так? – Вдовствующая княгиня – Луковский впервые подумал, что, если муж Эльжбеты Францевны был князем, то она, следовательно, княгиня, пускай и лишенная титула, но по-прежнему гордая и властная, – не удивилась. Вероятно – блеснула запоздалая догадка – она сама подозревала нечто подобное, и все-таки…
– Я уверен, что Алексей не безумец, если вы это хотели спросить. Но боюсь, что до этого немного осталось. Его идеи, его привязанность к топям…
– Это не безумие, всего лишь голос крови. Предки Алексея владели этой землей задолго до крещения Руси. – В ее голосе не было ни раздражения, ни гнева, Эльжбета Францевна не сердилась, скорее она была разочарована темой беседы. – Алексею невероятно сложно смириться с тем, что Крепь перешла в чужие руки. Скажу лишь, его отец и мой супруг знал, чем рисковал, жаль, что за его ошибку приходится платить сыну.
– И вы…
– Хотите спросить, не беспокоюсь ли я за Алексея? Бог с вами, Федор, конечно, беспокоюсь, он мне как сын, но, я уверена, мальчик сумеет принять действительность и переживет потерю. В конце концов, это всего лишь болота. Но коли беседа зашла о нем… – Эльжбета Францевна одарила собеседника внимательным цепким взглядом. Луковскому показалось, что его взвесили, рассмотрели, оценили, будто жеребца на ярмарке, и, похоже, сочли достойным внимания. И доверия.
– Поверьте, меня тревожит совершенно иное. – Голос княгини упал до торжественного шепота. – У моего пасынка возникла одна идея, абсолютно, на мой взгляд, безумная. Он… вздумал жениться на Элге!
– На ком?
– На Элге. На моей воспитаннице. – Эльжбета Францевна активно замахала веером, и Федор едва удержался, чтобы не чихнуть. Горничной следовало лучше проветривать это сооружение из страусиных перьев и шелка. – Это просто… Просто кошмар какой-то! Я не представляю, что мне делать!
– А что плохого?
– Как?! – Княгиня едва не задохнулась от возмущения. – И вы… О, нет, Господи, дай мне силы. Боже мой, от вас, Федор, я такого не ожидала. Элге… Цыганский подкидыш и наследник древнего славного рода?! Это мезальянс! Это больше, чем мезальянс!
– Я понимаю. – Федор виновато опустил голову. Конечно, мезальянс, причем невероятный, даже без титула Алексей на ступенях призрачной лестницы общественного положения стоит неизмеримо выше Элге.
– О, нет, вы не понимаете! Я отговаривала, я напоминала о достоинстве, я даже согласна была терпеть эту девчонку в качестве любовницы, хотя о подобном и думать-то не пристало, но ради мира в доме я согласна была на все. Но он… Боже, он, форменный безумец, решил, что раз титула нет, то и ответственности тоже нет. Ровня. Какая она ему ровня?! А Ядвига, что будет с ней, когда станет известно о поступке ее брата…
– Но он ведь еще не…
– Нет. Я не даю согласие на брак, а Алексей пока не посмеет жениться без благословения. Но опасаюсь, что совсем скоро он решится. Федор, я вас умоляю, поговорите с ним. Вы… Вы человек образованный, здравомыслящий, вы сумеете найти слова, достучаться до его разума… Эта глупая легенда. Птица, душа… чушь.
– Поверьте, Эльжбета Францевна, я был бы рад помочь вам, однако опасаюсь навредить. Мы с Алексеем скорее соперники, но, если вы настаиваете, я попробую.
– Вам ведь не нравится здесь?
– Что? – Переход был столь неожидан, что Луковский не сразу понял вопрос. Только что говорили о князе, и вот Эльжбета Францевна интересуется, нравится ли ему в Крепи.
– Здесь скучно, молодым людям тяжело жить в подобных местах. – Княгиня поднялась. – Ядвига мечтает уехать. Вы тоже… по отдельности вы – никто. Шокированы?
Федор кивнул. Эльжбета Францевна разом перешагнула через все правила игры, она говорила прямо, и эта прямота пугала.
– Здесь не с кем играть в слова. Здесь вообще никого нет. Я бы уехала, давно, сразу после смерти мужа, однако оказалось, что ехать некуда. У меня есть деньги, но нет имени, а следовательно, самое большее, на что я могла рассчитывать, – это то же затворничество, но уже у закрытых дверей чьего-то замка. Я предпочла остаться в своем. Но Ядвига… – Княгиня трагически заломила руки. – Мне больно смотреть, как она чахнет в этой глуши. Поверьте, я пыталась разорвать сей круг, писала подругам в Петербург, умоляя принять мою девочку хотя бы на один сезон, но они не ответили. Проклятый упрямец, мой супруг, лишил дочь всякой надежды на счастье. Молчите, Федор, мне тоже нелегко дается этот разговор. – Эльжбета Францевна шумно выдохнула и, нервно хлопнув пыльным веером по ладони, выпалила: – Я предлагаю вам сделку. Да, да, не смотрите так, я предлагаю вам сделку. Выслушайте, пожалуйста, спокойно. Вы ведь уехали из Петербурга не оттого, что захотелось взглянуть на невесть откуда свалившееся наследство, я знаю: ни один избалованный столицей человек не поедет в такую даль без веской на то причины. Догадываюсь, вы попали в затруднительное положение. Скорее всего, карты. Возможно, скандальный роман. Но я все ж таки склонна думать о карточном проигрыше.
– Вы правы.
Эльжбета Францевна довольно улыбнулась, словно ее догадливость оправдывала весь этот в крайней степени неприличный разговор.
– Итак, вы проигрались и, выплатив долг, обнаружили, что без денег никому и не нужны. Так?
– Ваша проницательность меня восхищает. – Луковский попытался справиться с нахлынувшим раздражением – еще и она будет делать замечания!
– Но у вас осталось имя. Титул. Это много. А с деньгами Ядвиги можно и о возвращении подумать. Ваше имя откроет двери ей, а ее деньги дадут вам возможность занять былое положение в свете.
– Вы…
– Подумайте! – перебила княгиня. – Столица! Блеск! Жизнь! Старые знакомые, друзья, то, к чему вы привыкли. Если вы еще не поняли, я предлагаю вам руку своей дочери.
– Это… Это несколько неожиданно… – только и сумел выдавить Луковский.
– Это ваш шанс вырваться из Крепи. Что вы здесь потеряли? Унылую равнину? Волчий вой по ночам? Грязных крестьян? Охоту раз в год?
– Простите…
– Федор, я не тороплю вас с ответом. Я понимаю, что подобное предложение требует тщательного и всестороннего осмысления, однако я надеюсь, что прежде чем дать ответ, вы действительно хорошо подумаете! Ядвига станет хорошей женой, она глуповата – да, не надо удивляться, я еще не выжила из ума и способна критично отнестись даже к собственной дочери. Ядя глуповата, наивна, но неназойлива, хорошо воспитана и не станет совать нос в дела мужа. Зато моя мать оставила ей приличное состояние. Что-то около двухсот тысяч рублей, но получить их она может лишь после замужества.
Двести тысяч… Двести тысяч рублей. Это… Это возвращение. Надежда на новую жизнь.
– Вижу, сумма вас впечатлила, – сухо заметила княгиня. – С таким приданым моя девочка могла бы найти жениха и получше, в другой ситуации, скажем, в Петербурге, я бы вас и близко к ней не подпустила, однако жизнь диктует свои правила.
Эльжбета Францевна направилась к выходу из комнаты, давая понять, что разговор окончен. Федор же пытался осознать услышанное. Значит, Ядвига богата.
Баснословно богата.
Красива.
Глупа.
Она – не Элге. Но и он – не князь, чтобы потерять разум из-за черных глаз, похожих на два окна в ночь. Федор женится на Ядвиге и вернется в Петербург. А Элге… наваждение. Урганские топи плохо действуют на душу.
Закрыв глаза, Луковский представил себе лицо Николаши. Вот он, наверное, удивится возвращению старого приятеля, а Ядвига достаточно красива и воспитанна, чтобы соответствовать титулу.
В тот же вечер Федор испросил благословения у Эльжбеты Францевны, княгиня милостиво благословила намерения Луковского, лишь улыбка, затаившаяся в уголках губ, выдавала подлинные чувства этой женщины, матери, которой Федор искренне восхищался и которую не менее искренне побаивался.
Ядвига не удивилась, она делала вид, будто смущена, но Федор чувствовал, что всего-навсего оправдал ожидания. Ее? Эльжбеты Францевны? Собственные? Алексей встретил известие глупой улыбкой и обернулся на Элге. Та лишь пожала плечами. Больше всего это походило на понятный лишь им двоим разговор. Князь спросил, ведьма ответила. Интересно, что именно?
Хотя разве это важно?
Ядвига без умолку болтает о предстоящей свадьбе. Гости, стол, кружево, платье, церковь… Слишком много для одного человека. Эльжбета Францевна снисходительно внимает радостному щебету и, кажется, совершенно не обращает внимания на князя и Элге. Но Федор уверен – она видит каждое их движение и, более того, понимает тайный смысл беседы.
Бред.
Со свадьбой решили не тянуть. Луковский не возражал – спешка была выгодна и ему: чем раньше он женится на златокудрой красавице, тем скорее вырвется отсюда.
Ночью выпал первый снег, и Федор счел это хорошим предзнаменованием, а потом рассмеялся – он уже начинает верить в предзнаменования, так и недолго безумие подхватить, благо есть от кого.
Ищейка
Тело обнаружили подростки, трое мальчишек, сбежавших из дому с благородной целью: отыскать разбойничий клад, а вместо этого нашли труп. Если Васютка хоть что-то понимал, то приключение запомнится надолго, и не потому, что ребята испугались, наоборот, в глазах плескалось любопытство пополам с восторгом, ведь всамделишный труп – это круто. Именно так выразился старший. Труп – это круто. Васютка не удивился бы, узнав, что пацанята, перед тем как вызвать милицию, обыскали мертвеца, не ради мародерства, а так, чтобы было потом чем похвастаться, и сейчас раздумывал над важным вопросом: как правильно начать беседу с этими кладоискателями, чтобы они не закрылись, не ощетинились колючками притворного непонимания, а рассказали о страшной находке так, как они опишут ее своим менее везучим товарищам.
– Игорь Иванович, – окликнул Васютку Ромашев, – подойдите-ка сюда.
Васютка послушно подошел, Ромашеву перечить не следовало, хоть и эксперт, и работник замечательный, но натура творческая, тонкая, чуть что не по нему – обижается, и уже тогда вся работа наперекосяк.
– Ну? – Васютка приблизился к телу с опаской, стараясь не смотреть на тело, но взгляд, словно нарочно, приклеился к ярко-красной полосе. Полоса украшала черную куртку, в которую был одет покойник, поэтому с полосы взгляд плавно переползал на обтянутую пергаментной кожей шею, а с шеи на лицо. А больше всего в жизни Васютка не любил смотреть в лица покойникам, ему, взрослому, рассудительному и совершенно несуеверному человеку, начинало казаться, будто смерть оставляет на лицах свою собственную метку, которую, по странному совпадению, не видит никто, кроме Васютки. А еще он верил, что, стоит коснуться этой самой метки, как она непременно переползет на него, поэтому к покойникам Игорь прикасался лишь в перчатках, ну, на худой конец, засовывал руки в целлофановый пакет.
– Ну что ты там стал! – возмутился Ромашев. – Покойников не видел, что ли? Сюда иди! Давай, помоги! – Расстелив на земле полиэтилен, эксперт сейчас примерялся, как бы сподручнее перевернуть мертвого, так, чтобы покойник, во-первых, лег на пакет, а во-вторых, не рассыпался. Васютка, вдохнув запах гниения, с трудом подавил рвотные позывы. В такие моменты он люто ненавидел свою работу.
– Давно лежит? – спросил Васютка.
– Да уж порядком. Видишь, уже и не воняет почти…
По мнению Игоря, труп вонял неимоверно землей, гарью, гнилью и самой смертью, но Ромашеву виднее.
– Да не кривись ты, можно подумать, в первый раз с таким столкнулся. Ну, будешь помогать?
Васютка смирился с мыслью, что придется-таки прикасаться к останкам.
– На раз-два… Три!
Тело послушно перевернулось на целлофан. Теперь человек, вернее, то, что от него осталось, лежал на животе, стыдливо пряча скованные руки под грязной тканью куртки. Сзади он выглядел не так и страшно, во всяком случае, лица не видно.
– Так… – Ромашев почти радостно склонился над убитым. – Что мы видим?
Игорь не видел ничего, кроме желто-коричневых костей, желто-коричневых волос, выглядевших как случайно прилипшие к черепу кусочки грязи, да черно-коричневой одежды. Коричневое – это земля, догадался Васютка.
– Ну и?
– Огнестрел! – сделал вывод Ромашев. – Готов поспорить на твою зарплату.
Охотник
В квартире было пыльно и пусто. Там всегда было пыльно и пусто, с того самого дня, когда он решился переступить порог. Улица Цветочная, дом сорок семь… Надо же было купить именно эту квартиру, точно других не было.
Были. А он именно эту захотел, чем сильно разочаровал девушку-агента, она-то надеялась раскрутить состоятельного клиента на нечто «гораздо более подходящее к имиджу бизнесмена». Улица Цветочная… Он уцепился за название, как за последний шанс, и купил квартиру, чтобы хоть как-то привязать себя к прошлому, а оказалось, что купил он именно ту квартиру. И купил вместе со всем содержимым – чужой мебелью, чужой посудой и остатками чужой жизни.
– Эй, есть тут кто? – Квартира ответила тишиной. В воздухе пахло пылью, надо будет уборщицу нанять или эту, как там их называют, домохозяйку. И собаку завести, чтобы не возвращаться в пустоту. Но собака помрет от тоски, его же никогда дома не бывает, работа, работа и еще раз работа…
Когда же она наконец закончится, эта работа.
На плите засвистел чайник, микроволновка сдавленно пискнула, возвещая о том, что пицца разогрета.
– Ну и что теперь? – Разговаривать с самим собой глупо, но больше-то разговаривать не с кем, собаки и той нету.
– Докатился ты, Альдов.
Ненавистная пицца застряла в горле куском горячего твердого теста, а в отчетах по-прежнему пусто, зачем он вообще деньги тратит на этих детективов, ведь давно уже понятно – Юльку не найдешь. С другой стороны, он не может просто взять и бросить, это будет сродни предательству, а Егор в жизни никого не предавал.
Ведьма
Я дома! Боже мой, неужели я наконец-то дома! В это почти невозможно поверить, но я дома. Вот мой двор, синие лавочки у подъезда, горка, скрипучие качели, песочница. И старый тополь на месте, каждый год, весной, когда двор засыпало теплым и вонючим тополиным пухом, дерево порывались спилить, но так и не спилили. Это хорошо, что не спилили. Это замечательно, я поздоровалась с тополем, как со старинным другом, и он ответил, уронив в протянутую руку желтый лист.
Васька не только подвез, но и денег дал. Пусть ему повезет, и его сестре, которая вышла замуж за алкоголика, я ведь дома, доехала, добралась, несмотря ни на что. Пускай немного замерзла в электричке, пускай меня долго не хотели пускать в метро, пускай люди морщились и отворачивались, а стеклянные витрины отражали убогое существо, обряженное в лохмотья, пускай. Я дома – это самое главное.
На третий этаж я не поднялась – взлетела, но лишь для того, чтобы уткнуться носом в запертую дверь. Смешно и глупо, но я как-то совершенно не думала о том, как попаду в квартиру, мне казалось, стоит добраться до дома, и все решится само собой. Не решилось. И дверь была чужая. Я даже потрогала ее, чтобы убедиться – это не моя дверь, под рукой металл, холодный и надежный, а мы с Толиком ставили деревянную. И коврик не мой, у меня был резиновый и темно-красный, а тут тряпичный, густо-синий.
Это не моя дверь и не моя квартира. Больше не моя квартира, я вспомнила, как, собираясь в обитель, подписала какие-то бумаги. Кажется, теперь я понимаю, что это были за бумаги. Я подарила подонкам не только год своей жизни, но и свою квартиру.
Сев на чужой коврик перед чужой дверью, я заплакала.
Охотник
Егор нашел ее на коврике у двери. Черт, только сумасшедшей бабы ему не хватало, ладно, когда котят или там щенков подкидывают, это еще понять можно, но человек… Нельзя же так опускаться, в самом-то деле!
– Подъем! – рявкнул Альдов. Бомжиха вздрогнула и уставилась на него блестящими темными глазами.
– Вставай, давай! – Вышвырнуть бы ее, но прикасаться противно, грязная, вонючая и вшивая небось.
– Я… Это моя квартира… – заявила она и прижалась к двери, словно опасаясь, что та исчезнет или, паче того, Егор попытается разлучить ее с надежной сталью за спиной.
– Твоя, говоришь?
Она мелко закивала.
– Моя. Я здесь жила когда-то. Я… Она моя… Я живу… – У нее было такое лицо, что Егор сразу поверил. Впрочем, какая ему разница, кто и когда здесь жил, в данный момент квартира принадлежит ему, он купил ее…
– А теперь здесь живу я.
– И… давно?
– Давно.
– Андрей… Это он продал вам мою квартиру? Он говорил, что я не сбегу, он говорил, что мне некуда, а я…
– Не послушала, – закончил фразу Егор. Интересное знакомство, интересный персонаж, пожалуй, она может оказаться полезной. Только полезной – на большее Альдов не надеялся, его давным-давно отучили надеяться. – Ну и как тебя зовут, беглянка?
– Ста… Стася, Анастасия.
– Анастасия, значит. Ну, вставай, Настасья, знакомиться будем.
Ведьма
Когда он сказал, что «будем знакомиться», я сразу подумала, что… Андрей давно приучил меня думать в одном направлении, но потом вспомнила, как выгляжу.
– Сейчас ты идешь в ванную и сидишь там до тех пор, пока я не разрешу вылезти, понятно? – Этот мужик, похожий на вставшего на задние лапы медведя, любил командовать, впрочем, ничего против ванны я не имела.
Я бесконечно долго лежала в воде, наслаждаясь покоем. Кожа жадно впитывала влагу, и мне казалось, что стоит пошевелиться, и старая грязная шкура сползет под собственной тяжестью, а я снова стану такой, как была. Он вошел без стука. Невежливо, но не указывать же ему на это, не то положение. Егор рассматривал меня с… пожалуй, это можно было назвать брезгливой жалостью или жалостливой брезгливостью? Впрочем, какая разница, вместе с чистотой на меня снизошло успокоение.
– Вот. – Егор положил на пол сверток. – Здесь одежда и шампунь.
Наверное, следовало бы поблагодарить, но все силы уходили на то, чтобы не расплакаться. Я больше не буду плакать, никогда не буду, пускай другие рыдают, а я… Я – ведьма, а ведьмы не плачут.
И не благодарят.
Кстати, шампунь оказался звериный, противоблошиный, а одежда мужская, зато чистая. Интересный товарищ этот Егор, пустил меня в квартиру, хотя имел полное право спустить с лестницы, позволил воспользоваться ванной и даже одеждой своей поделился. Может, еще и накормит?
– Ну, ты долго возиться собираешься?
А стучаться его так и не научили.
Охотник
В его рубашке она смотрелась смешно и нелепо. Она вообще была нелепым существом – черные волосы, черные глаза, и больше ничего. Точнее, из-за этих бешеных глазищ перестаешь замечать все остальное: и болезненную худобу, и нездоровый желтый цвет кожи, и синяки на руках, и… Егор старался думать о ней как о временном неудобстве, как только она расскажет все, что знает – а знает она, похоже, немало, – он ее выставит. Пусть идет куда хочет, раз такая дура.
Сейчас дура смирно сидела на кухне и не спускала с Егора глаз. Черт, неуютно, ни дать ни взять – натуральная ведьма, того и гляди порчу наведет.
– Что тебе от меня надо? – спросила ведьма.
– Мне?
– Тебе. В противном случае ты бы ни за что не пустил меня в квартиру. Никто не пустил бы.
А она здраво рассуждает, но пока не время для вопросов. Позже, потом, пусть убедится, что здесь безопасно, что ему можно доверять. Всегда проще иметь дело с человеком, который тебе доверяет.
– Может, ты мне понравилась.
Она фыркнула, точь-в-точь как старая кошка, что жила в подвале и лишь изредка выбиралась, чтобы погреться на солнце. Егор носил кошке колбасу, а та всякий раз встречала подношение таким вот презрительным фырканьем, точно сомневалась, что ей, бездомной и никому не нужной, могут просто так давать колбасу.
– Я не могу тебе понравиться. – Женщина-кошка смотрела внимательно, словно опасаясь ненароком упустить что-то важное, хотя, что здесь, в этой квартире, может быть важно? – Я грязная и некрасивая.
– А я извращенец. – Егор не собирался отступать, и она это поняла. Анастасия потерла переносицу, точно раздумывая, что ответить, но, видимо, не придумала.
– Есть будешь? – спросил Альдов. Она нахмурилась, а потом кивнула нерешительно, видать, боялась уронить свое кошачье достоинство скорым согласием.
Ничего, любое дикое животное можно приручить, даже кошку.
Ведьма
По сковороде растеклось белое озеро яичницы, озеро шипело и брызгалось раскаленным маслом, а желтые острова желтка аппетитно вздрагивали, когда брызг становилось слишком много. Я смотрела на это великолепие и не находила в себе сил отвернуться.
– Тебе сколько лет? – спросил Егор.
– А… какой сейчас год?
Он, усмехнувшись, ответил, и я попыталась вычислить, сколько же мне лет, но аромат жареной колбасы и плавящегося на сковороде сыра путал цифры. Когда самолет разбился, мне было двадцать четыре. Это было почти два года назад.
– Двадцать шесть, – смешная цифра, четверть века потерянного времени.
Егор хмыкнул.
– А выглядишь на шестьдесят. – Он бухнул сковородку перед моим носом. – Ешь.
Сам он к еде не притронулся, только смотрел с презрительным удивлением, но я слишком проголодалась, чтобы замечать чьи-то взгляды.
– Тебя там что, совсем не кормили?
– Только иногда. – Я пыталась шутить, не рассказывать же ему, как все было на самом деле. Тошно. Вспоминать не хочется, до того тошно. Яичница была невообразимо вкусной, я уже и забыла, что такое вкусно.
– И как ты туда попала?
– Обыкновенно, так же, как другие. Было плохо и… А они рядом. И вообще… – Ну, невозможно это объяснить словами, это нужно пережить, прочувствовать на своей шкуре от первого слова до последнего удара. Ненавижу!
– Ты ешь, ешь, – Егор подвинул сковороду.
Спасибо, не знаю, вероятно, этот человек спустя минуту вышвырнет меня вон, но он уже сделал больше, чем все сестры, вместе взятые.
– Значит, квартира когда-то принадлежала тебе?
– Она и сейчас моя.
– Ну, – мужчина напротив усмехнулся, – это тебе кажется, что квартира до сих пор твоя, на самом деле ты давно уже никто.
– Я…
– Ешь. Хочешь, я скажу, как это было? Ты стремилась к Богу, чтобы вывалить перед ним ворох придуманных обид, чтобы нажаловаться, как плохо тебе живется, как все вокруг тебя не любят, притесняют, не замечают того, какая ты на самом деле красивая, умная и добрая… Тебе нравилось жалеть саму себя и хотелось, чтобы эта жалость приобрела законный статус, и плевать, что твой уход причинил кому-то боль… Кого ты бросила? Мужа? Детей? А?
– А тебе какое дело? – Мне было больно и обидно оттого, что Егор говорил правду. Я напридумывала себе обид и побежала за первым же человеком, который меня пожалел. Кого я бросила? Мужа и дочь. Я заперлась в своем горе и ни разу не навестила их на кладбище. Я отреклась от своих близких, и Господь наказал меня за это.
Или Господу нет дела до ведьмы? Кажется, я совсем запуталась.
На сковороде оставалась еще колбаса, и яичница тоже оставалась, но, кажется, я переоценила собственные силы. Эх, поспать бы еще…
– Я постелю тебе на полу, – заявил Егор. – И не вздумай сбежать.
Охотник
Анастасия заснула, свернувшись калачиком. Может, ей холодно? На всякий случай Егор накрыл ее еще и пледом. Пусть отдыхает, завтра она расскажет ему все, что знает. Впрочем, все, что не знает, тоже. Он умеет быть настойчивым.
Осталось дождаться утра. Черт побери, он только и делает, что ждет. Завтра, все завтра, вот когда бродячая кошка начнет мурлыкать, тогда он и решит, как нужно действовать, а пока можно лежать, прислушиваясь к ее дыханию, и считать про себя. Шестьдесят – это минута, сто двадцать – две, сто восемьдесят – три, и так до утра. До утра еще целая вечность.
А она не похожа на кошку, скорее на птицу.
Ну вот, он снова бредит…
Она претендует на квартиру, скорее всего, будет угрожать милицией и судом, но тут все законно, квартира принадлежит ему, и он имеет полное право выставить эту ведьму за порог. Он так и сделает. Потом. Но отчего тогда ему так неудобно в ее присутствии? Наверное, нужно было ремонт сделать или хотя бы вещи выбросить. Но у Егора не было времени. Господи, да всю его сознательную жизнь у него не было времени ни на семью, ни на квартиру.
Вот и осталось все, как было при прошлых хозяевах. Хозяйке. Какая из нее хозяйка, заморыш черноглазый. Определенно, завтра же он выкачает из нее всю информацию – и адью, пускай катится к своему пророку.
Хотя нет, если она вернется, то непременно расскажет о Егоре, значит, придется ей под замком посидеть, пока он эту шарашкину контору не разгонит.
Надо будет Пашке позвонить, поделиться новостями. Или пока еще рановато делиться?
Завтра, он подумает об этом завтра.
До свадьбы осталось три дня. К огорчению невесты, гостей собрать не удалось, Белая Крепь упорно игнорировалась местным обществом. Были ли причиной тому бесконечные судебные тяжбы умершей хозяйки поместья, или же соседи искренне верили в некое старинное проклятие, нависшее над этими стенами, и оттого боялись, но, как бы то ни было, дом по-прежнему оглушал мертвой вековой пустотой. Вопреки всем усилиям и затратам, в Крепь не удалось вдохнуть ни капли жизни. Новая мебель, приобретенная Эльжбетой Францевной, смотрелась настолько чуждо, что даже у Федора возникло желание вышвырнуть все эти модные стулья-секретеры-столики вон, вернув старые шкафы на законное место. Они хотя бы соответствовали духу дома.
Ничего, совсем скоро он забудет и топи, и дом, и проблемы с соседями… В столице Федор оживет, а здесь он медленно сходит с ума от разрушающей душу безнадежности и волчьего воя. Здесь даже поговорить было не с кем, предстоящая свадьба разрушила хрупкое спокойствие, обитатели Крепи, как и прежде, собирались за одним столом, но теперь трапезы проходили в торжественной тишине. Ядвига мечтала, Эльжбета Францевна следила за пасынком, который не сводил глаз с Элге, а та, в свою очередь, пристально наблюдала за Федором. В ее взгляде читалось недоумение. И вопрос. Она хотела знать и в то же время боялась спросить.
До чего же ему надоели эти секреты, тщательно охраняемые от постороннего взгляда. А в этот раз и вовсе неловко вышло: Федор не хотел подслушивать, просто снова не спалось, вот и спустился вниз. Комната давила на Луковского, она была частью Крепи, частью истории Урганских болот, частью князя и частью Элге. Напрасно Федор вычеркивал из памяти ее черные глаза, женщина-птица, женщина – чужая мечта была повсюду. Она являлась во снах и чудилась наяву.
Федор прислонился к холодной стене, умоляя дом освободить его от этого наваждения. Слава господу, внизу пусто, никто не увидит его слабости, никто не спросит, что же случилось, а следовательно, никому не придется врать. Чем дольше он стоял, тем легче становилось. Но дом не только вернул разум, дом показал чужое безумие.
– Ты моя… моя… – голос князя проникал сквозь камень. Алексей просил. Алексей требовал. Но чего? И у кого? Федор вжался в стену, она ответила холодом и сыростью, но не выдала. В ночной тишине был слышен каждый звук, каждое слово.
– Скажи, что любишь… – требовал Алексей. – Скажи, что моею станешь!
– Нет. – Элге. Как всегда, спокойна, а вот князь, чувствуется, с ума от страсти сходит. Злая ревность сдавила сердце. Значит, Алексей любит ее, и, похоже, любит давно и мучительно, Элге не отвечает взаимностью. Элге не нужен князь.
– Без тебя мне жизнь не в радость. Я дышу, я живу тобой, о тебе лишь и думаю! Милая, милая, милая… – лихорадочный шепот диким вьюнком полз по стене.
– Уходи!
– Прошу, не гони! Ты одна у меня осталась, все забрали, всего лишили, но тебя не отдам! Пока жив, никому не отдам, ни богу, ни черту! А если умру, все одно с тобой останусь!
– Матушка…
– Она поймет, она смирится, она добрая! А откажется принимать, увезу! Хочешь, прямо сейчас и увезу!
– Не хочу.
– Но почему?!
– Не люблю.
Князь зарычал, будто медведь, которого загонщики, подняв из берлоги, ведут на ружья.
– А кого любишь, ответь? Этого хлыща столичного? Он же слабый, он не умеет ни жить, ни любить, он позабавится да бросит, когда надоешь. У него духу не хватит поперек матушкиного слова пойти, вот увидишь, женится на Ядвиге, а о тебе и не вспомнит. Не нужна ты ему!
– А тебе?
– Мне нужна! Мне, кроме тебя, никто не нужен! Скажи, что любишь, соври, я поверю, я целую жизнь буду верить тебе, беречь, хранить…
– Алексей! – Эльжбета Францевна? Откуда? Федор сильнее вжался в стену, втайне надеясь, что уж его-то вездесущая матушка не заметит.
– Алексей, это… Я просто слов не нахожу! В моем доме, под моей крышей, ты позволяешь себе… Я давно чувствовала, что с этой девицей пора что-то делать! Элге, иди наверх, и я запрещаю тебе покидать комнату.
Шорох юбок, быстрые шаги… Похоже, Элге подчинилась. Наверное, следовало бы уйти во избежание возможных эксцессов, но Федору нужно было знать, о чем пойдет речь.
– Матушка… – Голос Алексея полон раскаяния, но Эльжбету Францевну оно не трогает.
– Замолчи! Ты перешел все возможные границы, нарушил все правила, а теперь собираешься извиниться, но только для того, чтобы снова совершить эту… Эту ошибку! – нашлась она. – Я уже устала повторять, чтобы ты оставил Элге в покое! Она тебе не пара! Она – подкидыш, существо без роду и племени, а ты – князь!
– Вот только княжество где-то потерялось. И титул мой не более чем красивое слово.
– Это еще не причина, чтобы унижать себя и весь свой род связью с наглой, распутной девицей!
– Элге не такая…
– Не смей перечить! – взвизгнула Эльжбета Францевна. – Ты должен быть благодарен, что Крепь до недавнего времени оставалась в семье. А если ты постараешься, то так будет и впредь. Ты должен думать о долге передо мной и сестрой, а не о собственных животных желаниях! Представь, что бы подумал Федор, наткнись он на вас… Завтра же отправлю Элге в город. Сергей Афанасьевич давно говорил, что не прочь будет принять ее, деткам гувернантка нужна!
– Никуда она не поедет! – Дикий вопль разлетелся по дому. – Я женюсь на Элге.
– Вопреки моей воле?
– Вопреки всему.
– Алексей, – голос Эльжбеты Францевны был подобен солнечному лучу, мягок и светел, – милый мой мальчик, ты потрясен, ты влюблен, я все понимаю, однако твои эмоции, поверь, уйдут, и что останется? Сожаление о содеянном? Стыд перед предками? Подумай, если ты женишься на ней, то лишишься последнего шанса на титул. Ты бы мог вернуться на службу… Его Величество высоко ценит преданных людей, и я не сомневаюсь, рано или поздно, но ты сумел бы искупить поступок отца. А такая жена, как Элге, дикая девица без роду и племени, сводит твои шансы к нулю.
Федор представил улыбку княгини – ласковую и понимающую, однако за этой лаской и пониманием скрывается железная воля.
– Матушка, – Алексей смягчился, – я безмерно ценю вашу заботу обо мне, однако… Я женюсь на Элге. Я решил. Уже давно, однако боялся навредить Ядвиге.
– И правильно. Твой поступок ее убьет.
Луковский крупно сомневался, что Ядвига способна на столь серьезные эмоции, его невеста глупа и легкомысленна, чтобы осознать всю глубину проблемы. Поплачет и успокоится, а вероятно, и до слез дело не дойдет. Федор увезет Ядвигу в Петербург, а князь пусть делает все, что хочет. Пожалуй, этого безумца и Эльжбета Францевна не сумеет остановить.
– Ядвига станет графиней, ей не будет дела ни до меня, ни до Элге.
– Ошибаешься.
– Это не имеет значения.
– Свадьба не состоится. – Теперь голос милейшей графини звенел, подобно стальному клинку. – Завтра же и ноги этой девчонки в доме не будет!
– Будет, матушка. Еще как будет. – Сталь столкнулась со сталью, и ночной воздух, превратившийся в поле боя, звенел. – Матушка, я вас люблю, но и ее люблю тоже. Не заставляйте меня выбирать.
– Да что ты сделаешь?! Мальчишка! Ты здесь – никто! Не хозяин, как ты, наверное, решил, не князь. Ты – ничтожество!
У Федора горели уши. Неужели князь стерпит? Стерпел. И голоса не повысил, наоборот, Луковскому почудилось, будто Алексея гнев Эльжбеты Францевны скорее забавлял, нежели страшил.
– Поверьте, матушка, я все равно поступлю так, как решил. Даже если вы против. Даже если ОНА против. Погодите. Подумайте, до свадьбы еще три дня. Целых три дня. За это время многое может произойти.
– Например, что?
– Например, жених откажется идти под венец.
– Не откажется.
– Конечно, если я буду молчать, но если случайно… Совершенно случайно проговорюсь, что Ядвига…
– Ты не посмеешь!
– Посмею. Уже посмел. Либо завтра же вы даете свое благословение, либо… без одной свадьбы не будет и другой!
– Он был прав, – тихо пробормотала Эльжбета Францевна. – Ты – настоящий безумец.
– Может быть. Но мне нравится мое безумие. Я только вас хочу понять. Неужели вас настолько заботит честь рода, которого больше нет? Ядвига скоро уедет отсюда, вы, как я подозреваю, тоже, а в столице судьба последнего князя Урганского никому не интересна. Они давным-давно забыли и обо мне, и о моем отце. Вы будете матерью графини Луковской, что же вас не устраивает? Боитесь потерять Крепь? Это проклятое место, оно никому не принесло счастья, я же… Я бы хотел уехать, но не могу. Один не могу, а с ней… Элге – птица. Недостающая часть. Две ветви вновь соединятся в одну. Проклятие развеется, и я освобожусь. Матушка, неужели вы не желаете помочь мне? Неужели хотите, чтобы я погиб на этих болотах, как мой отец, как мой дед?
– Ты бредишь, мой мальчик. Ты болен. Элге – не птица. Она всего-навсего женщина, она не принесет тебе ничего, кроме страданий. Думаешь, я не хочу, чтобы ты был счастлив? Хочу, поэтому и пытаюсь достучаться до твоего разума, если уж сердце занято. Элге – милая девочка, но не более того. И еще, Алексей, она не любит тебя и никогда не любила. Ты можешь бросить ей под ноги весь мир, но это не принесет тебе того, чего ты добиваешься. Она убьет тебя, сведет с ума своим равнодушием.
– Я сумею…
– Ты с собой не способен сладить, чего уж говорить о ней. Нельзя любить за двоих, рано или поздно любовь превратится в ненависть, а страсть, которая не найдет выхода, уничтожит либо ее, либо тебя самого.
– Матушка…
– Прошу тебя, подумай. Но если завтра… Если ты не передумаешь, я сделаю, как ты хочешь. Ради Ядвиги.
Шаги. Шорох юбок. Глухой удар и брошенное сквозь зубы проклятие. Скорее всего, князь, разозленный последними словами Эльжбеты Францевны, выместил ярость на стене.
Несколько секунд тишины. Сердце бешено колотится о ребра, а по спине сползает вниз струйка пота. И еще невыносимо стыдно за себя, за князя, за Эльжбету Францевну… но больше всего, конечно, за себя. Федор не имел права подслушивать. Он должен был либо уйти, либо заявить о своем присутствии, а вместо этого он поступил как последний негодяй.
– Выходи! – приказал Алексей. Луковский послушно покинул свое убежище. Впрочем, вряд ли стену можно было назвать убежищем. Стена – это стена, холодная и сырая.
– Я… – Федор искал подходящие слова, чтобы хоть как-то объяснить свое поведение, однако в голове звенела одна-единственная мысль: обманули. Его обманули. Эльжбета Францевна что-то скрывает и боится, что, узнав это «что-то», Федор откажется от данного слова.
– Ты слышал все. Или почти все, – заключил князь. – И теперь думаешь, что бы такого предпринять: либо уехать отсюда к чертовой матери, либо потребовать объяснений?
– Примерно… – Федор невольно улыбнулся. Несмотря на варварские манеры Алексея, следует признать его проницательность.
– Предлагаю поговорить.
Робкое пламя свечи скорее сгущало тьму, чем разгоняло ее. Князь, сидящий в низком, привезенном Эльжбетой Францевной кресле, казался призраком, существом, сотканным из ночи и ей принадлежащим. Федор подозревал, что сам он выглядит не лучше.
– Итак, подозреваю, вам снова не спалось, – предположил Алексей.
– Волки…
– Вы спустились вниз, поскольку здесь, благодаря усилиям матушки, несколько уютнее, нежели наверху. Спустились и услышали беседу, которая настолько заинтриговала вас, Федор Андреевич, что вы, словно любопытный холуй, опустились до банального подслушивания. К несчастью, я слишком поздно ощутил присутствие… постороннего. Вы хозяин этого дома, не смею спорить, однако я знаю его гораздо лучше. – Князь, скрестив руки на груди, внимательно рассматривал собеседника. Странно, что они с Эльжбетой Францевной не родные по крови, они похожи друг на друга – эти жесты, эта непоколебимая уверенность в собственном превосходстве, эта бесцеремонность…
– Молчите. Нельзя молчать все время, тогда есть риск, что скажут за вас. Но не мне вас судить, ваше сиятельство. Кто я такой, чтобы судить…
– Князь.
– Элге сказала. Знаю, что она, и не сержусь. На нее невозможно сердиться. – Отблеск свечи тенью улыбки скользнул по губам князя. – Но давайте вернемся к нашей с вами беседе. Кажется, вас заботит предстоящая свадьба… Надеюсь, вы не станете разочаровывать мою сестру? Она девушка впечатлительная, нежная, вас любит…
Алексей издевается. Он нарочно говорит про любовь, хотя знает, что никакой такой любви нету. Эльжбета Францевна верно назвала свадьбу сделкой. Так оно и есть: Федор получает деньги, Ядвига – имя. Но если его обманули? Если никакого наследства не существует?
– Существует, – уверил князь. Видать, и вправду было в этих землях нечто ведовское, иначе откуда Алексею ведомы мысли чужие? Или догадлив не в меру?
– Относительно наследства не беспокойтесь, матушка вас не обманула.
– А относительно чего беспокоиться?
– Относительно себя.
– Странно слышать подобный совет от… вас.
– Полагаете, матушка права? Я хочу невозможного? И все закончится тем, что либо она меня погубит, либо я ее? – Алексей вскочил. Позабыв про разговор, он заметался по комнате, подобно запертому в башне ветру.
– Я не знаю, – честно ответил Федор.
– Я тоже. Спокойной ночи.
Князь растворился в темноте, а Луковский, оставшись наедине со свечой, вдруг подумал, что так ничего и не узнал. Но Алексей сказал, будто наследство существует. Князь не опустился бы до вранья, значит…
Значит, сделка остается в силе. Господи, до чего же противно. Волчий хор пел в унисон оскорбленной душе, и Федор, впервые за долгое время, слушал унылую песню если не с радостью, то без отвращения.
Ведьма
Я проснулась от его взгляда. Спиной чувствую, как он на меня смотрит. Ох, и не к добру этот интерес. Егор. Интересное имя. Интересный человек. Я старалась не шевелиться, пусть смотрит, пока он думает, что я сплю, я в безопасности. Не знаю, что ему от меня нужно, но ведь нужно же, просто так посторонних людей в свою квартиру не впускают.
А здесь все по-прежнему, только цветов нет, раньше у меня было много цветов, но они умерли. Тогда мне казалось, что я умираю вместе с ними, но я выжила, а цветы нет. Когда у меня появится дом, настоящий дом, такой, в котором я смогу жить без страха, обязательно посажу цветы. И вокруг дома, и внутри. Будет красиво.
Будет. Я же ведьма, я знаю.
Захотелось плакать, это он виноват – не прогнал, дал помыться и даже покормил, вот я и расслабилась. Нельзя. Стоит расслабиться, и наказание последует незамедлительно. Мужчины опасны. Женщины, впрочем, тоже. В животе заурчало.
– Вставай… Как там тебя?
– Анастасия. – Притворяться дальше не было смысла, да и есть хотелось так, что, казалось, еще одна минута – и желудок сам себя переварит.
– Настасья.
Все мысли в тот момент у меня были исключительно о еде, может, поэтому показалось, что имя мое он пробует на вкус. Я же вчера представлялась. Вчера все было иначе, а сегодня… Не понимаю, что случилось ночью, но в воздухе пахло опасностью.
– Завтракать будешь? – поинтересовался Егор.
– Буду. Мне… Мне бы одеться.
– В шкафу посмотри. Я ничего не выбрасывал.
– Почему?
Он не счел нужным ответить. И ведь действительно ничего не выбросил. Даже Валюшин медвежонок сидел на диване, глядя на меня грустными пластмассовыми глазами, и от этого взгляда в душе расцветала тоска. Из шкафа я вытащила черные джинсы и темный свитер. Траур. А после авиакатастрофы я не носила траур, тогда это казалось мелочью, какая разница, черная на тебе одежда или белая, если внутри одна сплошная непроглядная темнота. Теперь же из зеркала на меня смотрела незнакомка со злым лицом и черными глазами. Это не я, я не такая, я полненькая и на щечках ямочки, когда улыбаюсь, а я часто улыбаюсь.
Улыбалась. Но той, другой Анастасии больше нет… Или… Я попыталась улыбнуться, губы изогнулись дугой, кожа на лице в одних местах растянулась, в других пошла складками, брови отчего-то поднялись вверх. Нет, это не улыбка, это посмертная маска какая-то.
Старуха. Егор вчера сказал, будто я – старуха.
– Ты чего там застряла?
– Иду. – Зеркало не хотело отпускать меня, ему нравилось отражать изменения, нравилось, что волосы у меня черные, словно у вороны, и глаза тоже, а кожа желтая. Кто сказал, будто зеркала любят красоту, по-моему, им больше по вкусу уродство.
Завтракали мы в полной тишине. Егор рассматривал меня, и, готова поклясться, безо всякого интереса, ну, так смотрят на не слишком удачную картину на выставке. Тогда какого черта я здесь делаю?
– Ну, рассказывай.
– О чем? – Тон мне не понравился. Сирена в голове завыла во весь голос, предупреждая об опасности. Бежать? Куда?
Охотник
Сегодня она выглядела иначе, но Егор, как ни силился, не сумел понять, в чем же разница. Она не стала моложе, она не стала красивее, она просто стала другой. Она рассматривала его с опаской и любопытством, отслеживала каждое движение и сердито наморщила лоб, когда Альдов поймал ее взгляд. Злая. Черная и злая. Короткие волосы топорщились перьями больной вороны, ввалившиеся щеки придавали лицу изможденный вид, но странным образом эта изможденность ей шла, так же как блеклые краски и мелкие трещины идут старинным фрескам. О фресках Егор лишь слышал, но отчего-то ему казалось, что ее лицо будет неплохо смотреться как раз на них. Особенно глаза, черные и злые.
Глупо ее рассматривать, нужно говорить, он ведь специально ждал утра, чтобы поговорить нормально. И не станет он с ней цацкаться, к черту доверие, к черту все психологические примочки! Если она не захочет помочь, у него найдутся свои методы.
– Ну, рассказывай.
Она вздрогнула и подобралась, как пантера перед прыжком. Нет, шутишь, не сбежишь, Альдов не для того с ней вчера возился, чтобы взять и отпустить.
– Рассказывай. Где была, что делала, кого видела… – В крови кипело дурное веселье. – О секте своей говори.
Анастасия сжалась в тугой комок. Значит, говорить не хочет, ничего, захочет.
– Знаешь, а я ведь тебя и посадить могу… – Сказки, конечно, нет такой статьи, по которой можно было бы упечь ведьму за решетку, но ей этого знать не полагается. Испугалась. Внешне не показывает, но Альдов чувствует ее страх, как свой собственный. Он там, в глубине ее глаз, похожих на перезревшие вишни. Удивительные глаза: зрачок сливается с радужкой, получается одна сплошная непроглядная чернота, которая живет своей собственной жизнью и ради забавы ловит отражения чужих лиц, чужих жизней…
– Я… я не виновата!
Ведьма
Он знал! Разумом я понимала невозможность этого, но вопреки разуму он знал. Иначе откуда угроза? Милиция. Он не зря упомянул милицию. И этот интерес. Что ему нужно? И что мне делать? Признаться, если он все равно в курсе дела, или врать?
Врать и изворачиваться, пока есть хоть малейший шанс, что он блефует. И бежать… Куда? Не важно, главное – бежать. Я не хочу в клетку, не хочу, я так долго жила в тюрьме и снова возвращаться? Нет, ни за что!
– Не виновата, значит? – Егор постучал пальцами по столу, выражение его лица не предвещало ничего хорошего. А руки… Господи, если он меня ударит, то разбитой губой дело не обойдется.
– Нет. Это случайно получилось.
– Где ваша секта находится? Где ты жила все это время?
– В приюте. Точнее, это не совсем приют, это вроде монастыря, там живут, работают, молятся.
– И зачем?
– Ну… – Как ему объяснить зачем? Я пришла туда, потому что хотела заслужить царство божие для дочери. А муж… я считала Толика грешным, ведь Андрей утверждал, будто… Глупости, господи, ну отчего я так искренне верила во все эти глупости? И как объяснить ту мою веру совершенно постороннему человеку, если я и сама не в состоянии понять ее? – Там очищаются.
– От денег? – ухмыльнулся он.
– От грехов. – И от денег тоже, мелькнула шальная мысль. Пожалуй, от денег пророк очищал куда лучше, чем от грехов. – Если много молиться, если встать на путь… То после смерти попадешь в царствие божие.
– А если не встать?
– Тогда в ад. – Так утверждал Андрей, а я верила, и сестры верили. Все ему верили, и Юлька тоже. Разочаровываться было больно, а еще больнее будет, когда меня найдут. Интересно, уже ищут или нет? Должны. Одна надежда – они не знают, кого искать. Нет, конечно, описание дадут, а вот имя… Сестра Анастасия. Ведьма Настасья. И все, ни отчества, ни фамилии, ни года рождения.
– Как назывался… приют?
– «Милосердие Господне».
– Красиво.
– Красиво… – согласилась я. Егор ждал продолжения рассказа, и не хотелось бы его разочаровывать. Опасно разочаровывать тех, кто сильнее тебя. – В приюте жили… Живут сестры. Официально они не монахини, ну, пострига не было, но сами себя они считают… монахинями.
– Сколько их?
– Около пятидесяти. Иногда меньше. Иногда больше, когда новых привозят. Некоторые умирают. Там свое кладбище. – А также свой пророк и свой подвал, в котором очень холодно и очень страшно.
– Возраст? – последовал еще один вопрос.
– Разный. Самой старшей около восьмидесяти. – И она безумна, она даже не понимает, где находится, и целыми днями скулит песни, эти песни раздражают всех, но заткнуть сестру Антонину не получается, она надежно укрылась за щитом собственного безумия и поэтому не боится ни угроз, ни побоев, ни даже подвала. Она просто не видит разницы.
– А самой молодой?
– Молодой… – Сколько же было Юльке? Тринадцать? Четырнадцать? Пятнадцать? Не знаю, боже мой, я же совсем ничего о ней не знаю, даже возраста. – Четырнадцать. Около того. Там… там не принято задавать вопросы, поэтому я не знаю точно.
– И как ее зовут? – Голос Егора звенел от напряжения. Зачем он спрашивает? Ответить? Внутренний голос приказывал молчать, но я снова его ослушалась.
– Юля. Ее зовут Юля. Звали.
Охотник
Она рассказывала неохотно, точнее, она даже не рассказывала, просто послушно отвечала на вопросы. И каждый раз Альдову казалось, что ответ не полон, что черноглазая ведьма оставляет что-то для себя, что-то очень важное и вместе с тем его, Егора, не касающееся. Ничего, он еще вытянет из нее все, выжмет до последней капельки информации, а потом…
Потом поедет в это «Милосердие» и заберет Юльку. Его дочь вернется домой, и они заживут как раньше, лучше, чем раньше, ведь он построил для Юленьки дом, у его принцессы будет свой собственный дворец. А ведьме, так и быть, в благодарность за помощь он оставит квартиру, в конце концов, не велика ценность.
Альдов мечтал, грезил наяву, и именно поэтому до него не сразу дошел весь смысл ее слов.
Звали. Она сказала: звали.
Это значит…
Неправда!
Ведьма
– Что с Юлей? – спросил он, и я испугалась. Впервые за все время испугалась так, что потеряла дар речи, а заглянув в глаза Егора, увидела в них зеркальное отражение моего собственного ада.
– Она… Юля умерла. – Вот и все. Сейчас он спросит, как она умерла, и мне придется рассказать, а потом он меня убьет. Вот просто возьмет и убьет, его глаза говорят, что ему очень хочется меня убить. Или не меня, но никого другого под руками нет.
И, не дожидаясь вопроса, я заговорила. Слова сами вылетали на волю, точно разум стремился таким нехитрым способом отделаться от части воспоминаний. Но Юлина смерть – это даже не воспоминание, я не присутствовала, мне позволили лишь молиться и представлять, как это было на самом деле.
Хрупкое пламя свечей сминает воздух, он дрожит и цепляется за ароматный дым, тяжелые полупрозрачные капли скользят вниз по восковым колоннам, чтобы застыть у подножия, молитва давит на сердце и совсем не приглушает боль. Андрей сказал, что Юля умерла на кровати, на его кровати, красивой и совсем не вписывающейся в обстановку. Ей было больно, и она плакала, как свечи, как молящиеся сестры, как осеннее небо, но никто не прислушался к ее слезам. Никто не прислушался к моим просьбам. Девочку можно было спасти, а они…
Во рту появился знакомый вкус крови, оказывается, я слишком сильно прикусила губу. Оказывается, рассказ закончен, а я и не заметила. И Егор, он молчит и рассматривает свои руки. Если он взглянет на меня, то…
Кажется, я поняла, зачем он спрашивал про Юлю.
– Ты ее отец?
– Да.
– Ты бросил ее. Как ты мог? Она не понимала, а ты?! – Я обвиняла его потому, что обвиняли меня, мне жизненно необходимо было переложить этот груз на чужие плечи. У Егора плечи широкие, он выдержит. И, может быть, даже не сорвется.
Сорвался. Он все-таки ударил меня, и крови во рту стало больше.
– Раз, два, три, четыре, пять… – Я шептала любимую Валюшкину считалочку на ухо плюшевому медведю, медведь слушал внимательно, а запах пыли, исходящий от бурой шерсти, успокаивал.
– Вышел зайчик погулять, вдруг охотник выбегает… – Охотник остался на кухне, убежала я, здесь хотя бы не было цепи, но зато имелся замок на двери. Кровь остановилась, все-таки ударил он не слишком сильно, Андрей бил больнее, а Егор… После того что я сказала, удивляюсь, как он вообще меня не убил. Хотя, может быть, еще все впереди. Я слушала, как Егор ходит по кухне, половицы натужно скрипели под его весом. Нужно узнать, где ключ, и сбежать. Вопрос, куда?
– Вот что. – Егор замер на пороге. Он крупный, ростом, наверное, метра под два, и плечи широкие, и не на медведя похож, а на быка. Некстати вспомнилось, что быков нельзя дразнить, они легко впадают в неконтролируемую ярость.
– Вот что, – повторил он, – извиняться я не стану, понятно?
На всякий случай, чтобы не дразнить быка, я кивнула, хотя ничего не понятно. Извиняться? Перед кем? Передо мной? Смешно.
– Ты не знаешь всего, поэтому… Я искал ее. Я пытался, а Томка увезла, она говорила, что я продал душу дьяволу и попаду в ад, она думала, что спасает Юльку и… Я бы все отдал, только бы вернуть… В общем…
Он замолчал. А я… Мне нужно ответить? Наверное, но что я ему скажу? Что сожалею о сказанном? Это неправда, я не сожалею, я сказала правду, и он ударил меня потому, что услышал именно правду. На вранье не обижаются.
– Больно? – Егор подобрался слишком близко. Сама виновата, надо было не в раздумья погружаться, а следить за этим типом. Жесткие пальцы коснулись кожи, я зажмурилась.
– Ты что? – Голос удивленный. – Боишься?
Нет, не боюсь, я давно уже ничего не боюсь, устала, знаете ли.
– Ну, ладно, извини. Я не хотел. – И быстро, словно боясь передумать, Егор сознался: – Я в жизни не поднимал руку на женщину.
– А я не женщина, я – ведьма.
Охотник
Время шло. Шло и шло, и Альдов тонул в этих бесконечных секундах, минутах, часах. Сколько прошло? Он не знал, за окном темно, в квартире тоже. Наверное, следовало бы зажечь свет. Наверное, следовало бы поесть. Наверное, следовало бы найти в себе силы, чтобы жить дальше.
Как жить? Как-нибудь. Он ведь дышит и думает, значит, живет. Но, боже мой, до чего же больно… А та, которая принесла с собой боль, следит за ним, Егор чувствовал на себе ее взгляд. Пустота, у нее вместо глаз пустота, и он, заглянув однажды в эту пустоту, не сумеет вырваться из ее цепких лап.
Ведьма. Она сказала, будто она ведьма. Что ж, Альдов готов поверить, сейчас он готов поверить во все, что угодно, лишь бы боль ушла, а она не уходила.
Юлька умерла, его Юленька, его доченька, его чертенок, а он так и не съездил с ней в Диснейленд, в Париж, в Лондон тоже, в Рим. Он никуда с ней не съездил, не хватало времени, теперь же, когда Юли не стало, Альдов не знал, что с ним делать, со временем. Его вдруг стало слишком много.
– Может… – Анастасия первая нарушила хрупкое равновесие, сложившееся утром. Тогда он замолчал, а она не мешала. Что ей теперь надо? Добить? – Может, это не та Юля…
– Может. – Мысль походила на спасательный круг. Конечно, это не та Юля, это совсем другая девочка, до которой Егору нет дела, а его собственная дочь жива.
– Я ничего о ней не знаю. – Ведьма встала с дивана и подошла к окну. Одной рукой она гладила стекло, а другой прижимала к животу грязного плюшевого медведя. – Только имя. И еще… Она рассказывала, будто ее отец обманывал мать. У него были любовницы, и он не пытался скрыть этого… А мать убежала и забрала девочку с собой. Они укрылись в «Милосердии Господнем». Юле там нравилось.
– А мать? – Каждое ее слово убивало хрупкий росток надежды. Все правильно. Он обманывал Тому и любовниц не скрывал. Точнее, пытался, но, поскольку врать не умел, попытки не удавались, и Тома наверняка все знала.
– Умерла. Юля говорила, что ее мама умерла. Заболела, а там… там ведь не лечат. Если господь захочет, то… – Анастасия замолчала, прислонясь лбом к стеклу. Что она там увидела, за окном ничего нет. За окном ночь.
– Значит, и Тома умерла…
– Тома? Я не знаю, как ее звали, Юля не сказала, а я приехала позже.
– Понятно.
Снова молчание. Егор слушал дыхание, и биение сердца, и заунывный скрип за окном – старый тополь танцевал на ветру, и тысячу других звуков, от которых невозможно спрятаться. Боль отступала перед этими звуками, а на освобождающееся место тяжелой болотной жижей вливалась ненависть. Скоро, совсем скоро боли не станет, зато ему придется научиться жить в этом болоте. Ничего, он научится. И отомстит. Всем, начиная с ведьмы.
Она рядом, и Егор не позволит ей убежать. Она тоже виновата.
