Василиса
Утро в собственной квартире. Почти уже отвыкла, хотя всего-то несколько дней не была здесь. Солнце путается в шторах, соскальзывает на пол, разливая по доскам лужицы холодного света. Зябко.
И еще устала, вот только-только утро, а я уже устала, не поеду никуда сегодня, и завтра… деньги есть, мне надолго хватит, а значит, ну их всех к чертовой матери, не хочу участвовать в игре, правил которой не понимаю.
На кухне в раковине грязные чашки, и сахар рассыпан, а варенье не убрала в холодильник. Колька женится, Колька обругал меня. Почему? Не понимаю.
Звонок в дверь был неожиданным и резким. Колька? Вернулся? Нет, Колька иначе звонит, долго, протяжно, не убирая руку с кнопки, пока не открою, а Динка вот резко и часто, будто сообщение азбукой Морзе выбивает. Сейчас же звонили вежливо, но настойчиво.
– Здрасьте. – На пороге стоял тезка Василий. – Ты… вы, это, извиняйте, но Евгений Савельич ехать велели, сказали, чтоб назад привез.
– Заходи. Кофе будешь?
Василий переступил порог с явной опаской, огляделся, стянув ботинки, кое-как пристроил их в углу, а куртку – на вешалку, только после этого прошел на кухню.
– Ремонт нужен, – деловито заявил он, присаживаясь на стул. – А то обои попузырились, скоро отваливаться начнут. И клеить не внахлест, а встык, так оно лучше, только тут сначала приноровиться надо. И мелкий рисунок не бери, камушки вот красиво в коридор или чтоб навроде досок. Ты мне лучше чаю сваргань, я к кофеям непривычный. – Фуражку он положил на стол, смахнув рукавом крошки. – Ничего, что я так, по-простому? Ренатка говорит, что с тобой осторожно надо, потому как непонятно, чего наш от тебя хотит, но я-то вижу, что своя.
– Чай черный? Зеленый? – Поздно вспоминаю, что зеленого нет.
– Обыкновенный который. – Василий огляделся. – И тута белили плохо, особливо по углам, ты-то, как ремонт затеешь, свистни, я тебе нормальных мастеров присоветую, как для себя сделают. А плинтуса не гвоздями прибивать надо… Ты заварку-то сыпь, сыпь, я покрепче люблю. А сама собирайся, наш-то нервничает.
– С чего бы? – Мой кофе вышел каким-то мутным и горьким. Василий, сыпанув в чай три ложки сахару, крякнул.
– Ну так, вчера-то все допытывался, куда ты подевалась, и у меня спрашивал. А я-то откуда знаю? Ты ж машину не просила, ты в другой раз скажи, если надо куда, я и отвезу, и заберу, а то вчера дурак дураком сидел, не знал, чего сказать. Потом уже эта, которая подруга твоя, сказала, что, наверное, к тебе друг старый приехал, с которым ты все никак отношения не выяснишь…
– И что?
– И ничего. Наш прям позеленел весь, потом сник, успокоился, а сегодня поутру прям велел тебя привезть, потому как работать надо… только дело, конечно, не мое, но… – Василий интенсивно размешивал сахар, ложечка, ударяясь о стенки чашки, громко звякала. – Ты это, хвостом-то не крути, приглядися, нормальный мужик. Не, я-то не знаю, может, у тебя тут любовь большая, но что ж он за хозяин, этот твой друг, когда в хате ремонт не сделает?
В машину я садилась с твердым убеждением, что совершаю ошибку. Не нужно туда возвращаться. Прав Матвей или не прав, вряд ли меня действительно хотят подставить, но, с другой стороны, зачем тогда вранье с наймом? Эксперт, Господи, да какой из меня эксперт? Художник-недоучка… женщина без определенного рода занятий.
Неприспособленная.
Ненужная.
Неуместная в современной жизни, совсем как этот дом.
Он проступал из прозрачного туманного марева, прокалывая белесую зыбь острыми гранями крыши, и та сползла, стекла по темным стенам, повиснув на портиках и декоративных арках то ли еще кружевом, то ли уже мятой тряпкой, готовой в любой момент растаять. Туман стлался по земле, забираясь под листья, растворяясь в лужах и грязи.
Туман был частью этого места. Василий перекрестился и пробурчал:
– Недоброе место, вишь как оно… а по ночам вообще страх-то.
Ижицын ждал в кабинете, отчего-то в напряженной тишине дома мне чудилось раздражение, недовольство именно мною. Ковер гасил шаги, а двери вот скрипели громко, визгливо, точно ругались.
– Утро доброе. – Я поздоровалась первой. Не дожидаясь приглашения, села в кресло. Вот так, полное дежавю с кабинетом, столом-границей и человеком по ту сторону. Сердитым человеком. Он нарочито долго возится с бумагами, будто не замечая меня. Ложь. Откуда-то знаю, что ложь, и потому терпеливо сижу. Жду.
– Извините. Дела. – Ижицын, оторвавшись от перекладывания бумаг, близоруко сощурился. – Плохо выглядите. Плакали?
– А вам какая разница?
Замечание задело, прямо-таки за живое задело. Да, я плохо выгляжу. Я всегда плохо выгляжу, родилась такой. И росла такой. И выросла. Это у Динки вожделенные метр восемьдесят и стройность, и белые волосы, и голубые глаза, которые не тусклые, как у Ижицына, а серо-дымчатые, опасные. И одеваться она умеет, и не стесняется никого и никогда. Потому что она, Динка-Льдинка, – красавица. А я – нет, только и умею, что завидовать.
И завидую.
– Простите. Не хотел обидеть.
Не хотел обидеть, но обидел. Что ему вообще от меня надо?
– Что вам от меня надо? – прозвучало резче, чем хотелось бы.
– В смысле?
– Без смысла. Что вам, Евгений Савельевич, от меня надо? Непонятно? Все еще непонятно? Ваша коллекция – одна видимость, я даже не говорю о состоянии, в котором она находится. Ни один здравомыслящий человек не допустит, чтобы принадлежащие ему вещи, действительно представляющие хоть какую-то ценность, попросту сгнили. А вы ведь бизнесмен, верно? Вы привыкли считать деньги…
Кажется, я перешла на крик, а Ижицын ничего, слушает, подпер подбородок кулаком и смотрит прямо в глаза.
– Если бы вы действительно хотели создать музей, если бы вы и вправду занимались коллекционированием, то за вашим собранием ходил бы выводок специалистов. Настоящих специалистов… докторов, кандидатов, доцентов, я не знаю!
– Я знаю. Вы себя недооцениваете. Во многом.
– Или вы меня переоцениваете. Да, я была столь наивна, что поверила, будто и вправду могу работать по специальности, которая стоит в дипломе. Искусствовед… смешно, да?
– И верили до тех пор, пока кто-то, предполагаю, господин сыщик, не указал вам на это несоответствие моих финансовых возможностей и степени вашей квалификации. Так? – Ижицын говорил тихо, едва ли не шепотом, но я слышала каждое слово. Я соглашалась с каждым словом. Конечно, так, и чем больше я думаю, тем больше понимаю, насколько прав был Матвей. Кто я и кто он, Ижицын?
– Полагаю, он же предоставил вам некоторое объяснение. Правда, оно вас не устроило. Или попросту не поверили.
– А почему думаете, что не поверила?
– Если бы поверили, то не стали бы здесь жить, – просто ответил Евгений. – И сегодня не вернулись бы.
– Но я вернулась.
– Да.
– И? – Отступать я не собиралась, быть может, позже, завтра или послезавтра, или уже сегодня, спустя минуту-две, мне будет стыдно за граничащую с наглостью настойчивость, но сейчас мне нужны были ответы. Хоть какие-нибудь…
Ижицын молчал, ритмично пощелкивали часы в углу, посеребренные еловые шишки-грузила слабо поблескивали в темноте, а секундная стрелка скачками передвигалась по циферблату.
– Отстают. Мастер нужен хороший, а где найти – ума не приложу. – На часы Ижицын глядел почти с нежностью. – Когда-то такие были в этом доме, в кабинете стояли. Вы не представляете, как долго я искал если не те самые, то аналог… Племянник моего прадеда, которому отошло имущество, точнее, не ему, а деду моему, а Никанор считался лишь опекуном, но это почти то же самое, что хозяин, – во всяком случае, имуществом он распоряжался весьма вольно, правда, был аккуратистом, переписал тут все, каждый стул, каждую безделушку, включая прабабкины перчатки и шляпки… и про часы не забыл.
Часы чуть запнулись, точно смущенные подобным пристальным вниманием, потом вздрогнули, и узорчатая минутная стрелка перевалилась в следующий сектор циферблата.
– В дом он приезжал трижды или четырежды, самолично проверяя составленную опись, посему она получилась не просто точной и подробной – сверхточной. И сверхподробной. Это очень помогает восстанавливать дом.
Задумчивое выражение лица, почти мечтательное, хотя не вяжется с Ижицыным мечтательность, и немного неудобно лезть в этот поток откровений со своим вопросом, но мне нужно выяснить.
– Зачем вам его восстанавливать?
– Потому что он – мой. По праву наследства, по долгу наследства. Это сложно объяснить, но попытаюсь… мой дед получил в наследство некоторое имущество и имя, изрядно испачканное слухами и домыслами, и историю, которую ему пересказывали не единожды. Его опекун был человеком весьма специфических взглядов на мироустройство, хотя при всем этом человеком реалистичным и чутким, вовремя покинувшим страну.
– Вместе с вашим дедом?
– Вместе с ним. И с историей об этом доме. Так уж вышло, что она стала неотъемлемой частью наследства. Своеобразное предупреждение, которому следовали и мой дед, и мой отец. Они женились крайне поздно, да и то лишь затем, чтобы род не пресекся. Наверное, со стороны это кажется забавным…
Забавным? Вовсе нет, скорее уж… желто-коричневым, как та, не дописанная еще картина и портрет, который существует только в мыслях. Коричневая горечь и желтизна гибнущих в осени листьев.
– В обоих случаях браки были… неудачными.
– Развод?
– Развод. Дорогое удовольствие. И новые скандалы, связанные с фамилией. Но дело не в них, просто… как-то вышло, что я увлекся этой историей. Запоздалая попытка очистить имя человека, который, вероятно, если и был в чем-то виновен, то не в убийстве. Я читал дневник Савелия Ижицына. Я читал дело, те выдержки, записки, заметки, которые сохранились… и пьеса даже есть, по мотивам, пафосная и правдивая не более, чем отражение в кривом зеркале.
С тихим шелестом поехала вниз цепочка часов, опуская грузила к самому дну деревянного ящика. И стрелки замерли, застыли.
– Сначала мне было стыдно за прадеда. Иррациональное чувство. Потом пришло понимание, что такой человек, как Савелий Ижицын, просто не мог сделать того, что вменялось ему в вину. Мне захотелось разгадать, понять, что тут случилось, а дом – единственный свидетель.
Свидетель, молчаливый, строгий, привыкший к одиночеству. Зря Ижицын надеется, что дом поможет ему. Дом не выдаст тайн.
– Я купил особняк. Дорогое приобретение, но я его себе вполне могу позволить… и реконструкцию тоже. Мне здесь нравится. Действительно нравится, хотя бы уже потому, что изнутри он совсем другой. Но выяснилось, что самого здания мало, оно мертво без того, что внутри. Так что теперь я, как считает Иван, впустую трачу деньги, покупая ненужные вещи…
– И как?
– Вполне успешно. В настоящее время удалось найти примерно две трети пунктов описи. Правда, в ней отсутствует один предмет… очень важный предмет, который, как я полагаю, стал поводом или причиной трагедии. Или, возможно, не имеет к ней прямого отношения, однако тем не менее очень важен для меня. Я думал, что данная вещь была украдена, неважно кем, в конце концов, судить кого-либо поздно, но хуже, что отыскать ее не представлялось возможным. До недавнего времени.
Ижицын замолчал, правда, пауза длилась недолго.
– Теперь касательно вашего вопроса. Вы, Василиса, правы, интерес имеется. Определенный. – Ижицын поднялся. – Идемте.
– Куда? – Сердце ухнуло в пятки, а в голове появились совершенно бредовые мысли: он меня убьет.
– Не бойтесь. Я ведь не чудовище. Не настолько, как вам кажется.
Эта его улыбка, отталкивающая, холодная, ехидная, и внимательный, чуть насмешливый взгляд. Сама себе кажусь неимоверно глупой.
– Некоторые вещи проще показать, чем рассказать. Тем более когда основное уже рассказано, осталось завершить историю и подтвердить ее документально… почти документально. Прошу.
Он повел не вниз, в подвалы, а наверх. Узкая боковая лестница, на которой двоим не развернуться, тусклый свет, вязнущие в длинном ворсе ковра звуки и стены, холодные, неровные, темные… вот-вот сомкнутся, замуруют меня здесь, дом не выпустит, не даст сбежать, он хочет, чтобы я осталась.
– Вам плохо? – Ижицын остановился, обернулся.
– Н-нет.
– Ложь. Вам плохо. Вы побелели. Давайте руку. Извините, я должен был предположить, что с непривычки эти боковые коридоры производят весьма удручающее впечатление. – Его голос мягкий, участливый, успокаивал. А рука горячая и жесткая.
– Прежде ими прислуга в основном пользовалась, и мне вот удобно. Давайте, осторожно, не споткнитесь, здесь, наверху, ступеньки крутоваты. Но осталось немного.
Лестница бесконечна. Ступенька, и еще одна, и еще… но уже не страшно, даже стыдно. Чего я испугалась? Никогда ведь клаустрофобией не страдала, а тут…
И лестница закончилась, вывела в коридор, такой же узкий и какой-то неухоженный, тут нет ковра и картин на стенах, и окна грязные. Пахнет известью, краской, свежеструганым деревом. Чистотой.
– Гостевые комнаты в другом крыле, – подсказал Ижицын. – Тут ремонт пока… был. На время приостановил, но кое-что уже готово.
Руку не отпускает, а вырывать… детский сад.
Звуки разносятся по трубе коридора, отражаются от стен и, вместо того чтобы погаснуть, становятся лишь громче.
– Вот здесь, – Ижицын остановился перед массивной дверью. – Мне хотелось бы показать вам это… прошу. Прежде здесь была спальня графини. Второй графини, – уточнил он.
Ижицын С.Д. Дневник
Ольховский оказался подлецом. Его сегодняшние намеки, несомненно, указывают на то, что тайна моя ему известна. Я указал ему на дверь, но полагаю, просто так он не уедет, станет вымогать денег. И как мне поступить в этом случае? Платить, обрекая себя на еще одну зависимость? Или отказаться? Но в этом случае О. сообщит Наталье, а она не переживет правды.
Господи, я запутался. Я не знаю, что делать и как поступить.
Я решился. Я расскажу ей правду сам. Если суждено услышать, то от меня, не от О., который столь же лжив, сколь и циничен. Пусть судит она. Или простит, но на это и не надеюсь.
