Василиса
Свет, очень много света, розовый перламутр, полупрозрачное полуденное золото, которое гладит обитые бледно-голубым атласом стены, запутавшись в тяжелых складках портьер, стекает на пол, вырисовывая каждую половицу.
– Вы пройдите. Пожалуйста. – Евгений остался за порогом и, опершись на дверной косяк, сложил руки на груди. Не улыбается, смотрит так, выжидающе.
Комната большая. Просто огромная. Или это лишь кажется? Ковер на полу, мягкий, с длинным ворсом. Кровать… резные столбики и балдахин, с которого свисают крученые шнуры и толстые кисти… подушки горкой… низкий столик у окна. На столике массивный хрустальный флакон, раскрытая книга, шкатулка, веер, который пахнет пылью.
Зеркало. Мое полустертое отражение в нем плывет, и как-то стыдно становится, будто в чужую жизнь без спросу влезла.
Отворачиваюсь.
На стене картина. Я сразу ее узнала. Конечно, это же моя картина, не та, из купленных Ижицыным, а ранняя, из самых первых, из тех, которые я наивно считала талантливыми. Ошибалась.
Вот ведь странность, а я, оказывается, помню… и фон этот, изменяющийся от темного горького шоколада до нежно-сливочного, мягкие цвета, переходящие друг в друга. Вот там удачно получилось. А тут переделать бы, резковато, похоже на рисунок дерева на паркете. Ангел вышел чересчур уж ярким, его бы сделать немного более нежным, таким, как есть на самом деле…
– Узнали? – Ижицын стоит за спиной. Когда подошел?
– Узнала.
Все же переписать бы наново. И фон другой… я почти знаю, какой именно, черно-лиловый, неверный, чуть разбавленный робкими звездами свечей, и серебро старинного канделябра, мятая салфетка… нет, лучше веер, белый веер и сердоликовый ангел.
– У меня не было фотографий или рисунков, только описание. – Ижицын оборвал мои размышления. – Однако описание довольно подробное. И представьте мое удивление, когда однажды, будучи приглашен в гости, я увидел эту картину.
– Неужели?
Надо же, ее кто-то купил… или Костик сделал кому-то подарок, а картину не засунули в шкаф, не убрали с глаз долой. Не знаю тех людей, к кому она попала, но они мне заочно симпатичны.
– Мое любопытство относительно данной вещи приписали тому факту, что автор ее к настоящему времени довольно известен. Картина, которую относят к раннему периоду творчества, обошлась в круглую сумму. Но предполагаю, в скором времени ценность ее возрастет… Скандалы весьма способствуют росту цен.
Известен? Популярен? Автор? Я ничего не понимаю!
Хотя нет, понимаю. И Ижицын понимает, взгляд у него не насмешливый – сочувствующий. А мне не нужно сочувствие, и правда его не нужна, гнильем попахивает, пылью, глупостью моей. Наивностью.
Сказочная дура.
– Увы, встреча с автором не принесла результата. Вернее, в сказку о снах и образах, возникающих в воображении, я не поверил. Видите? Левое крыло…
– Чуть меньше правого.
– Дефект камня. В дневнике прадеда о нем упоминается. Так откуда воображение господина Улича могло подсказать ему такие детали? Я пришел к выводу, что он лжет. Я оказался прав.
А я – дура. Любовь, чувство вины за мои обманутые надежды, за то, что у нас с Колей ничего не вышло… это только я могу ощущать себя виноватой перед кем-то, а Коля-Николай-Николя просто пользовался мною.
– На то, чтобы докопаться до истины, потребовалось достаточно денег и времени. Знаете, я слабо разбираюсь в живописи, поэтому приходится доверять другим. Последние полотна Улича вызвали настоящий ажиотаж. Экзистенциальная тоска, воплощение одиночества и сродство со Вселенной столь полное, что человек как единица бытия растворяется в ней, становясь чем-то большим. Это цитата, – пояснил Ижицын.
Экзистенциальная тоска… ну да, конечно, тоска. В нашем городе только и можно, что тосковать, перебираясь изо дня в день, понимая, что ты – никто… частица Вселенной, до которой этой самой Вселенной нет дела.
И почему я не плачу? Вчера все слезы вылила над чаем и подаренным когда-то – вот ведь глупая сентиментальность – портретом. А Ижицын отчего замолчал-то? Чего ждет? Пусть уж добивает, раз начал. Что он дальше скажет?
А что скажет Динка, когда узнает?
– С самого начала ваша личность показалась мне несколько… надуманной, что ли.
– То есть надуманной?
– Скорее уж нелогичной. Вы существуете в современном мире и тут же пытаетесь быть над ним. Возвышенная утонченность творческой души? Я в такое не верю. Признаться, поначалу подозревал вас в сговоре с господином Уличем, как-то не верилось, что человек может быть настолько наивным.
– Неужели?
– Злитесь? Когда злитесь, у вас глаза темнеют. Вообще вам нужно носить зеленое или лиловое, с рыжим хорошо сочетается, а черный вас гасит.
Он смеется. Он надо мной смеется, от этого настолько обидно, что… кажется, я все-таки заплачу.
– Простите ради бога. Я… я совершенно лишен чувства такта. Не хотел обидеть. Мне нужно, чтобы вы меня поняли, а выходит не то, совершенно не то. Вам лучше присесть. Давайте сюда.
Кровать неожиданно мягкая, а с балдахина свисает желтая кисточка. Прямо перед носом. Кисточка покачивается на шнурке, завиваясь то влево, то вправо, точно гипнотизирует.
– Первое совпадение, поразившее меня, – это ваш адрес. К тому времени я уже начал реставрацию особняка, и тут такой, с позволения сказать, сюрприз. Я позволил себе нагло влезть в вашу жизнь. Не в настоящее – в прошлое. И многое стало понятно.
– Что понятно?
Неудобно смотреть на него снизу вверх. Глаз не видно, лица тоже, поэтому разглядываю его свитер. Толстая нить, лохматая, колючая на вид, а цвет зеленый, блеклый, болотный, но зеленый. Он сказал, что мне тоже зеленое носить надо, а черное не идет.
А Динка утверждает, что черный идет всем. Стройнит.
– Девичья фамилия вашей матери – Шумская, так?
– Так.
– Расследованием совершенного в доме преступления занимался некий Егор Емельянович Шумский, ваш предок.
– Наверное.
– Совершенно точно. Я не знаю, каким путем попал к нему ангел, не хочу подозревать в воровстве, но… но, Василиса, он мне нужен!
– Ангел?
– Да. Сердоликовый ангел, подаренный когда-то Савелием Ижицыным своей второй жене. Это не просто безделушка, это символ, знак любви, если хотите, то душа этого дома… его сердце. Оно должно быть здесь, вернуться, тогда…
– Тогда ничего не изменится.
Сердоликовый ангел, бабушкин подарок, не маме, а мне, сказала – на удачу, сказала – теперь обязательно повезет в любви, а мне все не везло, ни в любви, ни в жизни. Это потому, что ангел – всего-навсего статуэтка, обыкновенная, грубовато сработанная и порой откровенно некрасивая.
– Считайте меня суеверным, но я полагаю, что изменится очень многое. – Ижицын присел на корточки, несолидно как… ему нужно быть солидным, граф ведь. И миллионер. А зеленый все-таки ему идет. – Сейчас вы просто обижены. В этом есть часть моей вины. Признаю. И прошу прощения, в том числе за обман. Сначала я думал, что просто предложу вам денег, много денег…
– И почему не предложили?
– Не смог. Вот глупость и мальчишество, Иван считает, что я немного ненормальный во всем, что касается Савелия Ижицына, может, он и прав, но… мне вдруг захотелось увидеть вас, не на фотографии, не в отчете детектива, а живого человека. Понять, кто вы… Возник этот дурацкий план с работой по найму; коллекции, вы правы, как таковой не существует, точнее, она есть, но не здесь, не в России, а то, что в ящиках, – старый хлам, который мне предложили за бесценок, оптом, так сказать. В нагрузку к мебельному гарнитуру.
– Хлам, значит.
– Хлам, – подтвердил Ижицын. В глазах, теперь не льдисто-голубых, а серых, ни капли раскаяния. Пощечину бы ему, звонкую, такую, чтоб сразу сказать, что я думаю по поводу этой шутки, которая и не шутка вовсе. Но я никогда не осмелюсь на пощечину. Воспитание не позволит. – Мне нужен был предлог задержать вас здесь.
– Из-за ангела, да? Или потому, что любопытно?
– Да. Из-за ангела. И да – любопытно. Вы вписались в этот дом сразу, с самого первого вечера, вы его услышали, поняли… вы должны остаться здесь. Поэтому мне придется на вас жениться.
Сумасшедший. Точнее, одержимый.
– Я понимаю, что предложение кажется немного… неуместным. Но я настаиваю. Я готов ждать столько, сколько понадобится, но отпускать вас не собираюсь и соперников не потерплю. В отличие от прадеда характер у меня прескверный хотя бы ввиду отсутствия наивности. Зато у вас ее с избытком.
– Подите к черту!
– Знаете, вам идет злость. Пожалуй, вы единственная из моих знакомых, кому действительно идет злость, но все же приятнее, когда вы пребываете в хорошем настроении.
Я его убью. Наверное.
Или нет.
– И еще, Василиса. – Ижицын перестал улыбаться. – Вам нельзя сегодня выходить из дому.
– Как это?
– Обыкновенно. Ни вам, ни вашей подруге. Всего один день, до завтра. Понятно?
– Нет.
Мне ничего не понятно, я к Юле собиралась. И уехать отсюда домой, а теперь как?
– Никак. – Динка сидела у приоткрытого окна и курила. И не холодно ей? Кремовый свитер, перламутровые декоративные пуговки, черная длинная юбка с разрезом и домашние туфли на каблуке. Я никогда не буду и вполовину такой красивой.
– Если сказал сидеть тут, значит, будем сидеть.
Снаружи стекло расчертили дорожки воды, ночью подмерзшей, затянувшейся серой слюдяной пленкой поверх стекла, а теперь медленно тающей. Как будто от дыма. И Динкиного тепла.
– Значит, замуж-таки позвал? – Динка, потянув за раму, открыла окно еще больше. Зачем, замерзнет ведь, простудится. – А ты?
– А я… я не знаю. Дин, глупо же. Он меня не знает, я его не знаю. Он сумасшедший вообще, вбил себе в голову и… я бы продала ему ангела. И продам, если захочет, это же просто статуэтка, безделушка.
– А Кольке почему не продала? Он ведь просил, я точно знаю, что просил. И ко мне подкатывался, чтоб уговорила.
– Ну… не знаю.
– Не трынди, Васька, все ты знаешь. Ты на Кольку запала, потому как вроде романтический герой, красавчик, язык подвешен хорошо, а еще и талантливый… как все думали. – С перламутрово-розовых Динкиных губ слова падали кусочками льда. Что с ней, никогда не видела, чтобы она была такой… такой задумчивой?
– В это ты втюрилась. Только задницей все равно чуяла, что он тебя использует, врала себе, а чуять – чуяла. На Ижицына соглашайся, клевый мужик, а что псих слегка, так где сейчас нормальных-то взять? Только… предложи ему ангелочка купить, он хоть цену нормальную даст.
– А потом что?
– Потом? Ну, если после покупки предложение повторит, о замужестве-то, соглашайся.
– А если не повторит?
Динка, выбросив окурок, захлопнула окно и как-то зло, будто обиду срывала:
– Если не повторит, будешь, во-первых, при бабках, во-вторых, до старости утешать себя, что не вышла замуж за чокнутого. Боже, Вася, ты все-таки дура, не сказочная, а просто…
