Василиса
С Матвеем я столкнулась во дворе. Увидев меня, он выдавил из себя совершенно неискреннюю улыбку:
– Добрый день.
– Скорее уж вечер. – Мне было неприятно видеть его здесь. А ведь еще вчера он мне нравился, точнее, не то чтобы нравился (я прекрасно отдаю себе отчет, что подобные брюнетистые ухоженные красавцы не про мою душу), скорее уж был симпатичен, казался искренним и простым.
– Добрый вечер, если хотите. Гуляете?
– Гуляла.
На нем длинное кашемировое пальто, к которому совершенно не подходит красный вязаный шарф, замотанный вокруг горла, и такая же шапочка, натянутая по самые брови. Нелепое сочетание.
– Холодно, знаете ли. – Матвей поспешно затолкал выехавший хвост шарфа в пальто. – И горло болит, вот после того, как ноги промочил, болит. Ангина, наверное, будет.
В подтвержденье своих слов он чихнул.
– Будьте здоровы.
– Хотелось бы. Василиса, а можно с вами поговорить? Нет, не здесь. Проводите меня до остановки? Она же где-то рядом с кладбищем, да?
Да. Спорю, что он прекрасно осведомлен о том, где находится эта чертова остановка, поскольку не на машине сюда приехал, значит, там выходил, у кладбища, и к дому пешком добирался.
– Так, значит, вы теперь тут живете? – Он шел по дороге, сунув руки в карманы, осторожно обходя лужи и лужицы, переступая через желтые кучки листвы. – Вы об этом вчера говорили.
– Уже живу.
– Замечательно. Нет, вы не подумайте ничего такого, я не тому радуюсь, что вам придется жить в этом доме. Дикое место, хотя, конечно, позволить себе такое не каждый может. Как вы считаете?
– Не знаю. Если может, то пусть живет.
– Вы про Ижицына? – Матвей остановился. – Что вы думаете про Ижицына?
– Что я думаю, я вчера говорила.
– Ну да, конечно… я забыл, наверное. – Матвей достал из кармана перчатки – тоже красные и тоже вязаные, комплектом к дурацкой шапочке и шарфу – и, надев, пояснил:
– Мерзну. Вот ведь постоянно мерзну, а вам совершенно не жалко. Женщины обычно сочувствовать начинают, а вы… может, я сюда ехал, надеясь на встречу, а вы к словам придираетесь.
Надеясь на встречу? Вот уж нелепость, никто никогда не искал встреч со мной, разве что Коленька, но… но Коленька – особый разговор.
– Но вообще, Василиса, дело серьезное, очень серьезное. Вот вы про готику говорили, было?
– Было.
Готика-готика, черная эротика, черно-белая, в башенках ижицынского дома, в легких летящих линиях, в стрельчатых окнах и беззубых больных химерах. Я ведь хотела нарисовать именно черно-белой… нет, лучше желто-коричневой, как старая фотография.
– Я говорил про Машу Казину, а теперь могу добавить, что девочку совершенно точно довели до самоубийства. – Матвей, подобрав полы пальто, перескочил через лужу, на земле остались четкие черные отпечатки ботинок. След. Следами занимаются сыщики и уликами тоже. Если Матвей нашел улику, то он – сыщик.
Не то что-то у меня с логикой.
– И ко всему имеются серьезные доказательства того, что человек, сделавший это, живет в этом доме. Да, Василиса, в этом доме, куда вы нанялись на работу. Интересное совпадение, однако.
– Какое совпадение?
– Ну смотрите. Маша ходит к вам в кружок, занимается рисованием, и Людмила Святина тоже, и обе получают престранные письма, которые доводят Казину до самоубийства, и тут же вас нанимают на работу. Зачем?
– Зачем? – послушно повторила я заданный вопрос. А ведь и вправду, зачем? Кому я нужна со своим давно забытым и пропыленным дипломом искусствоведа? Коллекцию разобрать… надуманный предлог. Да, теперь я это понимаю – именно предлог. Ящики в подвале, никто, ни один самый далекий от искусства человек не станет хранить ценные вещи в подобном месте, просто поставив и забыв о них. А содержимое? Несколько более-менее ценных экспонатов, остальное же – хлам, разномастный, разновременной, большей частью не представляющий ни малейшего интереса.
– Вот именно, что ваше присутствие там – необъяснимо! Кто вы такая? Учительница рисования? Извините, но ваша квалификация искусствоведа – это… – Матвей щелкнул пальцами. – Пшик. Да Ижицын с его деньгами свору специалистов нанять способен, дипломированных. Надеюсь, не обидел?
Обидел. Тем, что правду сказал. Действительно, какой из меня искусствовед? Учитель рисования, художник с одной-единственной неудачной выставкой и кучей комплексов, существо ненужное и никчемное, не способное даже гордо отказаться от помощи бывшего любовника.
– Вот! Значит, в вашем присутствии в доме имеется какой-то другой смысл! Но какой? Я полагаю, им нужен козел отпущения, точнее, в данном конкретном случае – коза!
Сам он козел, самоуверенный и наглый, уже и не чихает, и не мерзнет, раскраснелся не от мороза, а от удовольствия, что такой умный и догадливый.
– Вот подумайте. Одно самоубийство – случайность, два – настораживают, три – закономерность, которой непременно заинтересуется милиция. А поскольку родители девочек – люди в городе уважаемые, то от этого интереса так просто отмахнуться не выйдет, но вот перевести стрелки… – Матвей выразительно замолчал, предоставляя мне возможность обдумать услышанное.
Некоторое время шли молча, я абсолютно не представляла себе, что ему сказать. Я – убийца? Пусть даже теоретически? Смешно.
Дорога же из скользкой грунтовой перешла в асфальтовую. Серая выщербленная поверхность с укатанными, наколотыми на мелкий камень листьями, темными трещинками и выбоинами, в которых собиралась вода. Впереди белой стеной показалось кладбище. Скоро остановка, и я избавлюсь от этого фантазера.
– Василиса, вы извините, пожалуйста, наверное, я был слишком резок, я не хотел вас обидеть, тем более что вы единственный в этой истории человек, к которому я испытываю глубокую симпатию, поэтому хочу помочь. Наверное, неуклюже, недостаток воспитания… мы, чай, не графья. – Он подмигнул мне и засмеялся, неприятно, тоненько, притворно. – Мы из простых.
Кашемировое пальто, дорогие ботинки и вязаная шапочка, из-под которой выбиваются черные локоны. Простой. Или сложный.
– Давайте присядем. – Матвей взял меня за руку, перчатка у него колючая и влажноватая. А на лавочке, к которой он меня тянет, блестят капли воды. – Хотя нет, холодно сидеть, еще простудитесь. Да, признаюсь, я вытянул вас сюда, чтобы поговорить спокойно и без лишних свидетелей.
Проникновенный тон, проникновенный взгляд.
– Вы – не соучастница, вы – случайный человек, втянутый в нечестную игру… Да, сейчас вы не знаете, кому верить, и растерянны. Я со своей настойчивостью вам неприятен. Не отрицайте, вижу, что неприятен.
Я и не отрицаю. Я думаю, пытаюсь думать. Динка познакомилась с Ивом-Иваном. Случайность? Не знаю, может, да, а может – нет. Второе вероятнее, потому что слишком уж быстро он ей предложил работу, а Динка, вспомнив обо мне, тут же выдвинула мою кандидатуру.
А Евгений согласился. Евгений предложил огромные деньги, сумму, которая мигом уничтожила все мои сомнения. А это странное условие жить в доме? Опять же вроде бы и логично, но…
– Подумайте, что от вашего согласия, от вашей помощи может зависеть не только ваша дальнейшая судьба, но и жизнь детей. Они ведь дети еще, глупые, запутавшиеся, думающие, что никто в этом мире не понимает, как им плохо. Что стоит подтолкнуть к краю? Пустяк, мелочь, красивые слова человека, которому они доверяют.
– Чего вы от меня хотите?
– Помощи. Я не требую следить за Ижицыным, не требую копаться в его бумагах или заниматься промышленным шпионажем, сомневаюсь, что вы обладаете необходимыми для этого качествами. Я хочу лишь поговорить с вами.
– О чем?
– О ком. Об Ижицыне, о секретаре его…
– Иване? Он секретарь? А мне казалось…
– Вот и о том, что вам казалось. Любые мелочи, странности. – Матвей почти шепчет, руку мою сжимает в ладонях. Со стороны, наверное, сцена выглядит весьма романтично, эпизод из мелодрамы, к примеру, расставание.
Или объяснение в любви.
– Расскажите мне, – попросил Матвей. – Поверьте, это для вашего же блага.
Ижицын С.Д. Дневник
Наталья не желает меня видеть? Отчего? Не понимаю. Хотел бы спросить сам, поговорить, как прежде, доверительно и просто, но боюсь причинить волнение. Наташеньке нельзя волноваться, тем паче что желание ее, как сказала Е.Ю., естественно для женщины, находящейся в положении столь неприятном. Я пытался выяснить, в чем дело, но разговаривать с Е.Ю. сложно, прямо она не умеет, а пробираться сквозь намеки у меня не хватает умения.
Но под конец, когда терпение мое почти уже иссякло, она, жеманясь и краснея, объяснила, что Наташенька о том, как выглядит, волнуется и что не желает показываться мне в виде болезненном и неприбранном. И что мои частые визиты ее смущают и беспокоят.
Я не хочу быть причиною беспокойства, будь мы вдвоем, рассказал бы, что не о чем волноваться, что люблю ее и всегда любил, с самой первой встречи, а прежние сомнения – всего лишь слабость. Минутная, стыдная, но забывать о ней не стоит.
Обо всем рассказал бы, и об Ольховском с его прожектом новой фабрики, и о том, что уже договорено с доверенным человеком в Ницце, куда мы непременно поедем, ей понравится эта солнечная диковатая страна, и о том, как люблю.
Мне нужен этот разговор, и глаза ее нужны, но в них я вижу настороженность и беспокойство, о котором Е.Ю. предупреждала, а я не хочу волновать Наташеньку. Скучаю без нее сильно. Быть может, если б Е.Ю. оставила нас наедине… Попросить выйти? Невежливо, и не уверен, как Наташенька воспримет.
Боюсь отдалиться, боюсь сделать что-то не так и боюсь не сделать чего-то нужного. А Ульяна снова карту подкинула, все ту же, с грудою черепов. Надо будет поговорить с нею, чтоб перестала.
Я не могу понять, что происходит. Ульяна почти не показывается, проводит все время с Машей, а той с каждым днем все хуже, физически она сильна и здорова, но разум! Господи, порой мне страшно приближаться к ней, в этом существе не осталось ничего человеческого, даже в редкие минуты прояснения, когда она спокойна, когда дает прикоснуться, расчесать волосы, умыть себя, я продолжаю опасаться.
Ульяна даже не мычит, а вчера на руке укус заметил. Надо что-то делать, что-то решать, в доме ребенок и Наталья, и Е.Ю. с Ольховским, как вышло, что людей вдруг стало так много? А с ними опасения – что будет, если Маше удастся выбраться из своих покоев?
Но и кроме Маши хватает поводов для беспокойства. Е.Ю. назойлива и говорлива, признаться, общество ее утомительно, но как сказать ей об этом, не обидев, не знаю. Ольховский же, когда я с ним поделился этой неприятностью, высказал опасения, что Е.Ю. чувствует за собой вину за наш с Натальей разлад. Не знаю, мне кажется, что он не прав, что этой девицей движут совсем иные порывы, а Сергей – личность романтическая, возвышенная, оскорблять не хочу. И Е.Ю. тоже, вдруг все ж таки ошибаюсь?
Виделся вчера с Натальей, она уже подымается с постели, по-прежнему бледна и слаба, но теперь это слабость человека выздоравливающего.
Спасибо тебе, Господи.
