Третий день взаперти, даже в школу не пустили, Верка в истерике, отец мрачный, злой и не смотрит даже. И комп забрали, без компа ломает, каждый вечер, как часы подходят к десяти, а выйти в Сеть никак… он, наверное, ждет, наверное, думает, что Юлька испугалась.

Предала.

Да никогда в жизни, особенно теперь, после этого дурацкого ночного похода.

– Поела? – Верка зыркнула недобро. – Иди к себе, займись наконец чем-нибудь полезным. «Войну и мир» почитай…

Ее голос, громкий, высокий, казалось, вламывался прямо в мозг, разрушая его на части криком. Хотелось зажать уши ладонями и завизжать в ответ со всей мочи, чтоб она тоже почувствовала, как это, когда на тебя орут.

Вместо этого Юлька хлопнула дверью, и то громко не получилось.

– Тварь неблагодарная! – донеслось с кухни.

Она, Юлька, тварь, а Верка кто? Приживалка. Чужая. Папаша притащил в дом, мамой, сказал, будет. Да когда она была? Хотя бы день? Или два? Да и не нужна Юльке мама, она ведь не ребенок, не маленькая, понимает все: и что мама настоящая умерла, и что Верка – мачеха, и что любит она Анжелку и еще, быть может, отца, а Юлька им всем не нужна.

Лишняя.

Анжелка проскользнула в комнату тихо, она вообще какая-то другая стала, но задумываться над переменой не хотелось. Ничего не хотелось, только вот лежать так, свернувшись калачиком, и смотреть в стену… дурацкие обои, розовые с золочеными колокольчиками. По два и по три, а вот тот, в углу, один-одинехонек, совсем как Юлька, и если зазвонит, то никто не услышит.

– Не плачь, – Анжелка присела рядом. – Она просто злится. Характер такой. А позлится и перестанет, жалеть будет.

Не нужна Юльке жалость, тем более такая, вымученная, нарочитая, прикрытая под маской заботы о бедной сиротке.

– Я ей ничего не рассказывала, честное слово. Я… я сказала, как ты велела, что мы домой возвращались, а за нами побежали, что ты упала и руку порезала… а она не поверила. – Анжелка хлюпнула носом. – Она сказала, что я от тебя плохому учусь…

Верка сказала. Она только и делает, что говорит, а отец слушает, ему больше нет до Юльки дела. Ни до чего нет, только бы Верочке хорошо было. А Верочка – воровка, она мамину комнату заняла, и украшения ее носит, и шубу тоже, черную, норковую, мягкую, которая до Веркиного появления висела в шкафу, а Юлька иногда, когда совсем-совсем плохо становилось, забиралась в шкаф, обнимала шубу и рассказывала обо всем… как будто маме. А теперь шубу носит Верка и колечко с синим камушком, про которое мама говорила, что оно Юлькино, на будущее… и папину любовь тоже Верка забрала.

А теперь еще и компьютер.

– Скажи ей. – Голос дрожал, и Юлька укусила себя за руку. Нечего ныть, не хватало еще превратиться в такую же сопливую мямлю, как Анжелка. – Скажи ей, что если комп не вернут, то я… голодовку объявляю. Вот.

– Думаешь, поможет? – Анжелка уходить не собиралась, сложила руки на коленях, сгорбилась, будто виновата. – Мамка, она ж не любит, когда так… Ты лучше прощения попроси, скажи, что не будешь больше, она позлится, и все.

У сестры – сводной сестры, поправила себя Юлька – длинные ногти, не акриловые, свои, зато крашены в два тона и со стразами. И тапочки розовые, с меховой опушкой, и штанишки в три четверти, с отворотами, в розово-лиловую клетку. И вообще Анжелка вся такая розовая, мягкая, уютная.

Дурища.

– А хочешь, – предложила дурища, прикусывая ноготь, – я попрошу? За тебя? Скажу, что раскаиваешься и больше туда не пойдешь. И вообще глупо все получилось, правда?

– Глупо. – Юлька села на кровати, зачем-то поглядела на собственные ногти – обгрызенные, неровные, и лак пооблез, и не розовый, а черный, еле-еле нашла нужный оттенок. Надо бы перекрасить, а то жуть просто.

Интересно, что бы сказал Дух, увидев ее руки, неухоженные, с грязными ногтями и в царапинах? Та, свежая, только-только затянулась мягкой новой кожицей. Наверное, посмеялся бы. Или сделал вид, что не замечает, они ж в прошлом веке все воспитанные были, гусары, кавалеры, дамы в платьях… а у Юльки платье всего одно, и еще сарафан…