Том допил водку. Неужели он ошибся в своей оценке Акима? Услышав последние слова араба — «Это хочет сделать Слиман», — Драммонд едва не поперхнулся и сделал вид, что просто прочищает горло. Олдрич, который внезапно потерял все свое терпение и хладнокровие, вскочил с места и шагнул к Акиму, как будто хотел заставить его закрыть рот.

— Ты думаешь, это смешно? — спросил Том по–английски.

К его удивлению, Аким тоже ответил по–английски:

— Нет.

Том помолчал. Он взглянул сначала на Драммонда, затем на Олдрича. В щель между занавесками уже начинал пробиваться свет. «Я сейчас как американцы с Яссином, — подумал он. — Я могу задавать любые вопросы. Могу делать все что угодно. И никто никогда об этом не узнает. Это не выйдет за пределы комнаты». Ему вдруг захотелось ударить Акима, врезать ему прямым в челюсть, так чтобы голова мотнулась назад. Но он сдержался. Надо было придерживаться принципов. Том знал, что он и так узнает от араба все, что ему нужно, — если будет терпелив.

— У тебя есть дети, Майк?

Сначала Драммонд даже не понял, что Том обращается к нему. Видимо, он совсем не ожидал вопроса.

— Нет–нет, — торопливо ответил он, запинаясь.

— А у тебя, Дэнни?

— Двое, босс.

— Мальчики? Девочки? Или и те и другие?

— Мальчик и девочка. Эшли восемь, Келли одиннадцать. — Олдрич показал руками их рост.

Том повернулся к Акиму:

— А как насчет тебя?

— Дети? У меня? — У Акима было такое лицо, будто Том спросил его, верит ли он в Санта—Клауса. — Нет.

— Я настоящий фанат детей, — продолжил Том. — Можно сказать, миссионер, проповедник. У меня двое своих. Дети изменили мою жизнь. — Ни Олдрич, ни Драммонд не могли знать, что он говорит неправду. — До того, как они появились, я не понимал, что такое бескорыстная любовь. Я любил женщин, я любил свою жену, но с девушками ведь всегда ожидаешь кое–чего взамен, правда?

Аким нахмурился, и Том подумал, понимает ли араб его французский. Но Аким молча кивнул.

— Когда я возвращаюсь домой, особенно после такой долгой поездки, как эта… если это бывает ночью, то я первым делом иду в их спальню. Иногда я просто сижу там и смотрю на них, минут пять или десять. Это меня успокаивает. Меня как–то обнадеживает, что в моей жизни есть нечто гораздо большее, чем моя материальная озабоченность или мелкие проблемы. Этот дар судьбы — мой сын, моя дочь — он каждый раз возрождает меня заново. — Чтобы подчеркнуть последнюю фразу, Том использовал арабское слово: tajdid. — Это очень трудно объяснить тому, у кого нет маленьких детей. Дети дополняют тебя, делают целым человеком. Не жена, не муж, не любовник или любовница. Дети. Они спасают тебя от самого себя.

Аким вытащил из кармана платок и вытер рот. Ему предложили шоколадное печенье, и он съел три штуки за одну минуту. Том все еще не понимал, работает его тактика или нет.

— Твои родители живы, Аким?

— Моя мать умерла. — И прежде чем Том успел задать второй вопрос: — Отца я никогда не знал.

Это был счастливый случай, и Том тут же за него ухватился:

— Он бросил твою мать?

И снова молчание Акима оказалось красноречивее всяких слов.

— Как я понимаю, тебе было бы не очень интересно встретиться с ним сейчас?

По телу Акима как будто пробежала волна, как в танце.

— Ни за что, — гордо сказал он, однако Тому показалось, что в его глазах мелькнула мольба, дикая надежда, что МИ-6 вдруг представит ему отца.

— Но у тебя есть семья здесь, во Франции? Братья, сестры, двоюродные?

— Да.

Том секунду помолчал. Он хотел, что Аким подумал о них, вспомнил смеющуюся, как на фото в мобильном, племянницу, больного дедушку в больнице в Тулоне.

— Мать Франсуа Мало, моя коллега, отдала его на усыновление, когда ей было всего двадцать лет. С тех пор она никогда не видела своего ребенка. Даже мне, отцу, трудно это вообразить. А между матерью и ребенком куда более глубокая связь. Она никуда не девается с годами, это как пуповина. Люди, на которых ты работаешь, хотят сыграть на самом главном из человеческих чувств, на самом хорошем, что в нас есть. На любви матери к ребенку. Ты понимал это, когда согласился на это задание?

Аким смахнул крошку с подбородка и уставился на пол. Том почувствовал, что настал подходящий момент.

— Я хочу сделать тебе предложение. Через два часа в номер Венсана Севенна в отеле «Лютеция» постучится горничная. Ей никто не ответит. Она решит, что постоялец спит, и оставит его в покое. Еще через пару часов она придет снова и обнаружит его тело. Трое моих коллег видели, как ты входил в отель незадолго до убийства месье Севенна. Французские власти почти наверняка изымут видеозапись с камер наблюдения отеля, где есть ты. Конечно, меньше всего на свете они захотят поднимать шум. Но если вдруг они захотят предъявить кому–нибудь обвинение… если, скажем, разгорятся страсти и британская сторона раздует скандал вокруг похищения и убийства Франсуа Мало… короче, если Парижу понадобится козел отпущения, то мы сможем их убедить дать записям ход. А может быть, у нас появится желание предоставить в их распоряжение аудио — и видеозаписи и этой самой беседы, которую мы ведем вот уже два часа.

Аким быстро взглянул на потолок, потом на дверь и окно, как будто пытался разглядеть камеры и микрофоны, о которых говорит Том.

— Теперь ты понимаешь, в какой ты ситуации? Этот человек, — он кивнул на Драммонда, — работает в британском посольстве в Париже. В течение двенадцати часов ты сможешь оказаться в номере отеля возле аэропорта Гэтвик. В течение суток он организует тебе новый паспорт и вид на жительство в Великобритании. Скажи мне то, что я хочу знать, и мы о тебе позаботимся. Я не считаю, что ты виноват в случившемся. Я не вижу в тебе врага, Аким. Я вижу в тебе жертву.

Наступила долгая тишина. Глядя на отстраненное лицо Акима и его ничего не выражающий взгляд, Том подумал, что араб замолчал насовсем. Он жаждал получить ответы на свои вопросы. Ему нужно было выполнить задание; не только ради Амелии, но и ради самого себя, чтобы смягчить горечь и разочарование последних двенадцати месяцев.

Аким уронил голову. Затем медленно поднял взгляд, как боксер, оправляющийся после тяжелого удара.

— Саль–сюр–л’Эр, — тихо выговорил он. — Они держат его в доме возле Саль–сюр–л’Эр.