15. Libre
— Встаё-о-ом!
Мальчишку встряхивают за шиворот так, что капюшон безрукавки угрожающе трещит. Жиль беззащитно ойкает, зажмуривается, пытается закрыться руками.
— И куда мы так неслись, а? — грозно вопрошает полицейский лет сорока и отвешивает ему подзатыльник.
Жиль хнычет, неразборчиво ноет, тянет время. Он ужасно боится, что полицейские полезут под куст и найдут прикопанный наспех вакидзаси.
— Я н-ничего не сд-делал…
— Ноги расставь! Руки за голову!
Мальчишка слушается. Пока полицаи в четыре руки обыскивают его, он молча смотрит на окна Собора. Нашла ли Вероника отца Ланглу? А если его нет на месте? Священник часто уходит навещать больных прихожан. И вполне может быть сейчас где-то в трущобах. От этой мысли Жилю становится не по себе.
— Чт-то я вам сд-делал? — тянет он плаксиво. — Отпустите…
— Ты чего, крыса помойная, тут шастаешь?
Пинок по голени, тычок автоматом между лопаток — и мальчишка падает на колени. Тяжёлый ботинок опускается на пальцы правой руки, но Жиль шустро убирает ладонь, хватается за серые брюки полицейского.
— Я ничего н-не нарушал, я п-просто испугался и п-побежал… — умоляюще ноет он.
— А приятель твой где?
— Убежал.
— А кровь на плече откуда?
Ему даже ответить не дают — ботинок бьёт в беззащитный бок, заставляет скорчиться в траве, ловя ртом воздух. Полицаи смотрят на него сверху вниз, будто ждут, когда он шевельнётся, чтобы добавить ещё.
— Месье, что здесь происходит? — раздаётся над головой грозный мужской голос, который Жиль узнал бы из тысячи.
Ноги в тяжёлых ботинках тут же отходят в сторону. Жиль кое-как встаёт на четвереньки, поднимает голову. Дверь чёрного хода открыта нараспашку. На пороге стоит отец Ксавье, и из-за его спины выглядывает десяток любопытных детских лиц.
— Бродяжку поймали, отец Ланглу, — уверенно рапортует старший из тройки полицаев. — Видимо, лазутчик повстанцев. С фильтром-то — точно не из вашего круга.
Ксавье подходит, осторожно подхватывает Жиля под мышки, помогает подняться.
— Ты как, сынок? Цел? — обеспокоенно спрашивает он.
Жиль кивает. Полицейские мнутся с ноги на ногу, потом старший открывает рот, чтобы что-то сказать, но рык Ксавье не даёт ему и слова вставить:
— Повстанцев своих на улицах ловите! А здесь дом Божий! И за его стенами сейчас — более трёхсот таких вот мальчишек и девчонок от трёх до пятнадцати лет! И все они не из нашего круга, а из трущоб, которые вы разносите в каменное крошево!
Все три серых мундира багровеют ушами, мямлят невнятные извинения. Отец Ланглу награждает их тяжёлым взглядом и продолжает:
— Если вы — стражи народа и порядка, а не вооружённая банда, помогите детям. Приведите тех, кто остался без крова и родных. Я не прошу еды и вещей, я призываю позаботиться о тех, ради кого вы вышли с оружием на улицы.
— Ну извините, — разводит руками старший. — Этот тоже ваш?
— Мой.
Вслед за этим коротким словом, прозвучавшим уже из Собора, дверь перед полицейскими с грохотом закрывается. Шумно гремит по скобам засов. Всё, разговор окончен. Серым мундирам остаётся только уйти.
А по ту сторону двери Жиля бережно обнимают Ксавье и Вероника.
— Оп-пять ревела? — строго спрашивает Жиль, трогая пальцем мокрую щёку сестры.
Веро кивает, смеётся тихонько. Вокруг толпятся любопытные дети, галдят, дёргают священника за длинные полы сутаны. Ксавье что-то отвечает невпопад, а сам смотрит на Веронику и Жиля.
— Всё будет хорошо, — шепчет она, прижимаясь щекой к плечу брата. — Теперь всё обязательно будет хорошо…
Ксавье уводит их за собой, остановившись только, чтобы закрыть окно на втором этаже и опустить металлические ставни.
— Теперь, когда ты дома, мы это окно забаррикадируем, — говорит он Жилю. — Собор теперь сам себе крепость. У нас самый надёжный дом, верно, ребята?
— Да-аааа! — верещит малышня, прыгая вокруг священника.
— Отк-куда столько детей? — ошарашенно спрашивает Жиль. — Их п-правда триста?!
— Больше. Люди приводят. У большинства есть родители, которые боятся за них. Это дети Третьего круга. Здесь они нашли спокойный угол и пищу. Я обещал заботиться о них, пока жив, — рассказывает Ксавье, не спеша шагая по коридорам. — Старшие помогают мне с маленькими, стираем и еду готовим сообща. Заодно укрепляем Собор. Мне помогают студенты. Ректор распустил Университет, но часть ребят осталась.
— Отк-куда еда на всех?
Ксавье оборачивается и твёрдо говорит:
— Еда. Оружие. Медикаменты. Вода. Электричество. Это есть, и всем хватит. Достаточно вопросов, Жиль. Пойдём в медблок, я займусь твоим плечом. Веточка?
— Я с вами, — поспешно отвечает она.
В медблоке от яркой белизны слезятся глаза. Жиль сидит на кушетке, сутулясь, и с опаской наблюдает, как Ксавье пинцетом вытягивает из металлического ящичка какие-то инструменты и мотушку ниток. Вероника держит Жиля за руку, которую не выпускает ни на секунду с момента, как закрылась дверь чёрного хода.
— Расскажи, — просит она после того, как отец Ланглу обрабатывает её разбитую губу. — Я восемь лет тебя оплакивала, Жиль. А ты живой.
Жиль упрямо качает головой, спускает с плеч лямки штанов. Вероника помогает ему снять безрукавку. Спина мальчишки — сплошной старый ожог, покрытый ссадинами и лиловыми синяками. Священник мрачно рассматривает грубый шов на плече, быстро обрабатывает его вонючей прозрачной жижицей.
— Почему ты позволил себя бить? — сурово спрашивает он. — Не я ли учил тебя, как вести себя в толпе?
— Я защищал д-девушку, — цедит мальчишка сквозь стиснутые зубы.
— Ту самую, из-за которой ты в банде остаёшься? Японку Акеми?
Жиль вздрагивает, будто его ударили, бледнеет. Ксавье возвышается над ним, смотрит строго и прямо. От его взгляда не спрятаться, не уйти. «Таким взглядом можно дырки в человеке делать», — с тоской думает Жиль, а вслух спрашивает:
— Кто т-тебе сказал?
— Её напарница.
Ксавье снова отходит к столу с инструментами, берёт склянку и осторожно втирает остро пахнущую травами мазь в спину Жиля.
— Ты хочешь спросить, откуда я знаю Сорси? Она привела ко мне первую группу детей. Маленьких японцев, родителей которых арестовали.
— З-зачем?
Молчание тянется дольше обычной паузы между вопросом и ответом. Будто Ксавье взвешивает то, что собирается сказать.
— У всех нас рано или поздно появляются поступки, которые очень хочется искупить — потом, по прошествии времени. Веточка, что с тобой?
У Вероники дрожат губы, в глазах снова стоят готовые пролиться слёзы. Она присаживается на корточки перед братом, гладит его бессильно опущенные меж колен руки.
— Ведь это не она была там, откуда мы бежали? Жиль, скажи, что не она, пожалуйста…
Он молчит. Ему кажется, что любое произнесённое им сейчас слово сделает его предателем. Жиль отворачивается, не в силах вынести полного ужаса взгляда сестры. За него отвечает Ксавье Ланглу:
— Это судьба, Веро. Или Божья воля. Не осуждай, если не можешь понять.
Священник бережно укрывает спину Жиля тонкой тканью, приклеивает к коже её края. Заставляет мальчишку выпить бурую горечь из пузырька.
— Жиль, это опий, разбавленная настойка. Снимет боль, поможет уснуть. Умойтесь и поднимайтесь в мою келью. Я раздам детям обед и принесу поесть вам. А пока можете подремать. Отдых необходим.
В умывальне Вероника старательно моет брату голову мылом и отваром трав. Жиль терпит, ворчит сквозь зубы, когда мыльная пена лезет в зажмуренные глаза, но на самом деле ему приятно, что сестра с ним возится. Он брызгает на неё водой из жестяной лохани, хватает за коленки. Женский задорный смех разносится по каменным коридорам Собора, и Ксавье Ланглу замирает и улыбается, слушая его. Улыбается и Сорси, раскладывая по мискам густую кукурузную кашу с кусочками курицы; и губы детей Азиля, спрятанных за стенами Собора, тоже трогают улыбки.
Ксавье дожидается окончания обеда, помогает добраться до спален самым маленьким из ребятишек и поднимается в свою келью. Жиль спит в узкой, жёсткой койке священника, лёжа на животе. Вместо подушки у него под головой — колени Вероники. Молодая женщина что-то тихо напевает, поглаживая кончиками пальцев волосы и щёку брата. Ксавье тяжело опускается на стул возле койки.
— Ты так ничего и не рассказала, Веточка.
— Я хочу забыть, Ксавье. Забыть поскорее, — её голос звучит глухо и отчуждённо. — Это страшные люди. Им не место в моей памяти. Если бы не Жиль, меня бы уже не было. Как получилось, что он попал к ним?
По лицу отца Ланглу пробегает тень, морщины становятся глубже.
— Плохой вопрос ты задала, Веточка. Мы с Жилем как могли берегли тебя от…
— Правды, — перебивает Вероника. — Ты учил меня не лгать.
— Я никогда тебе не лгал, моя девочка. Просто не говорил того, что может навредить…
— Как мне могла навредить правда о том, что мой маленький брат на самом деле жив?
— Не перебивай, Веро, — мягко говорит Ксавье. — Ты не дослушала. Правда могла убить вас с Жилем.
Вероника беспомощно моргает, пальцы, перебирающие светлые пряди на щеке Жиля, замирают.
— Я понимаю, что должен рассказать тебе это, Веточка. И боюсь. Потому что жизнь поделится на до и после сказанного. И в моём рассказе совсем не будет места для Бога.
Он отходит к окну, встаёт лицом к свету.
— Прости. Я не могу сейчас на тебя смотреть, Веро. И так легче говорить. Я начну с главного, пока ты ещё можешь слышать, слушая. Вероника… Электромобиль твоих родителей сгорел не из-за несчастного случая. Его сожгли. Жиль видел, как отцу перед отъездом передали письмо. И когда тот сломал печать, содержимое конверта взорвалось. Месье Бойер успел вытащить сына, дотащить до моста и сбросить вниз, в Орб. По невероятной случайности Жиль не утонул, его вынесло к берегу. Я нашёл его, когда плыл на лодке в Ядро, и отвёз в госпиталь. Его выходили, я забрал его в Собор и вырастил здесь.
— Почему ты не привёз его в дом Каро? Ксавье, я же не чужая…
— Убийство твоих родителей и Жиля заказал Фабьен Каро. Видишь ли, у меня есть хороший друг в управлении полиции… Было расследование, которое в итоге закрыли и забыли под давлением со стороны Главного Судьи. Веро, твой брак с Бастианом — часть плана. Так как женщина не может быть частью Совета Семи, а должность переходит к членам семьи по мужской линии…
Маленькая светловолосая женщина всхлипывает так громко и отчаянно, что Ксавье прерывает рассказ.
— А?.. — сонно моргает разбуженный Жиль.
Вероника торопливо целует его в макушку, и мальчишка снова погружается в сон.
— Если бы я вернул Жиля домой, Каро бы не оставили ему и шанса. Объявили бы, что маленький наследник рода Бойер умер от ожогов или инфекции. А если бы Жиль успел сказать тебе, что произошло, то и тебя бы тоже не пощадили. Вот почему я прятал его у себя, сколько мог. А два года назад он ушёл.
— Почему?
— Узнал о нас с тобой и решил, что так будет лучше. Лучше для тебя.
Священник подходит к койке, присаживается на корточки. Глядит на Жиля, старательно избегая смотреть на Веронику.
— Он всегда думал прежде всего о тебе. О тех, кто дороже всего. Всякое бывало за эти годы, но ты всегда была его смыслом жизни. Он искренне считает, что между вами существует живая нить. Он всегда старался незаметно быть неподалёку.
Бегут минуты. Полоса света на полу сдвигается на полшага. Жиль глубоко дышит во сне, беспокойно вздрагивают тонкие светлые ресницы. Ксавье Ланглу молчит, он опустошён до дна. Издалека эхом доносится детский смех, топот маленьких ног в пустоте коридоров. Вероника Каро, урождённая Бойер, сидит, глядя перед собой бессмысленным, пустым взглядом. Наконец губы, сомкнутые в прямую линию, трогает улыбка.
— Ксавье, я не вернусь в Ядро.
Морщины на лбу священника становятся глубже, углы рта самопроизвольно опускаются. Никогда прежде Вероника не видела его таким бессильным и потерянным.
— Нет.
— Я не вернусь в дом убийц моих родителей, — она говорит спокойно и уверенно. — Останусь здесь, с тобой и братом. Я буду помогать тебе во всём, ты же знаешь.
— Знаю.
— Почему же тогда ты не рад?
— Потому что в Ядре твоя дочь. Потому что я не имею на тебя права. Потому что за стенами Ядра безопаснее, чем здесь. И я не сомневаюсь, что Собор будет атакован в ближайшее время.
— И в это время я хочу быть рядом с тобой. И ты не сможешь мне запретить. Я поняла, что хотел сказать Жиль, когда говорил, что я так же свободна, как он. Но ты прав: я должна попрощаться с Амелией.
— Веточка, нет. Это слишком опасно.
— Ночью, мы поедем ночью! Ганна всегда оставляет для меня незапертой заднюю дверь, Каро не ходят там. Меня никто не заметит, Ксавье!
Он колеблется. Бастиан Каро все эти дни не дома, у него дела во Втором круге. Нет, всё равно опасно, но… Вероника смотрит на него с мольбой и отчаянием:
— Я же больше никогда её не увижу, понимаешь?..
Ксавье не находит, что сказать. Понимает, что право матери для неё превыше осторожности, как бы он не убеждал.
— Ты отвезёшь меня по реке? — в надежде спрашивает Вероника.
— Как только стемнеет.
— Да. Я только попрощаюсь с дочкой и вернусь.
Она сияет так, будто сегодня самый счастливый день в её жизни. Ксавье с грустью смотрит на Веронику — и цепляется за призрачную надежду, что всё-таки сможет её переубедить.
«Нельзя, родная. И я не могу, не имею права рассказывать, почему тебе нельзя оставаться со мной. Это только моя ноша. Тебя она сломает, хрупкая моя Веточка…»
— Амелия, отойди от окна. Почему ты до сих пор не в кровати?
Девочка со вздохом сползает с подоконника, шумно двигает за собой стул. Она знает, что эти звуки мешают отцу и незнакомому дяде с нервным лицом и в одежде цвета пыли. Но сейчас очень хочется сделать хоть что-то назло. Хотя бы не уходить в свою комнату и елозить стулом погромче.
— Ситуация совсем дрянная, месье Каро. У нас нет связи с половиной секторов Третьего круга, — склонившись над разложенной на стеклянном столике картой, рассказывает «пыльный». — Во Втором паника, люди засели по домам. Производство встало, Университет распущен. Третий круг полностью объят беспорядками. Силы полиции не беспредельны. Мои люди деморализованы.
— Канселье, что мы делаем не так? Почему трущобные крысы теснят наших вооружённых бойцов? — Бастиан подцепляет указательным пальцем кофейную чашку, заглядывает в неё, морщится: — Пустая и грязная. Никакого порядка. Горничная!
Начальник полиции смотрит на него, приподняв бровь:
— А всё потому, месье Каро, что вы привыкли недооценивать людей. Все, кто не вашего уровня, приравнены вами к мусору и безмозглым предметам быта. И простолюдины это отлично понимают. И сейчас эти люди полностью руководят ситуацией в Третьем круге. Этот мир не брал оружие в руки более двухсот лет. И то, что большая часть людей старательно забывала — войны, убийства, геноцид — меньшая часть в себе взращивала и оттачивала. Совершенствовалась в искусстве уничтожения по подвалам и задворкам. А среди них полно тех, кто куда умнее вас.
Он рассуждает настолько спокойно, что Бастиану кажется, будто они обсуждают не реальное положение дел, а теорию.
— Те, кто живёт в достатке, не заботится, как добыть и отнять. Расслабились. А неимущие иные, они готовы действовать. Вот пример. Вы сейчас наорёте на служанку за то, что не заменила вам опустевшую чашку на полную. При этом будете полностью уверены, что она смолчит, стерпит и постарается тут же загладить вину. А ей ничего не стоит выменять на подпольном рынке недельный заработок на дозу яда и швырнуть вам его в следующую чашку с кофе. Понимаете?
— Мари хорошая! — гневно восклицает Амелия и топает ногой. — Нельзя так плохо думать о людях! Вы сам такой, раз так говорите!
Мужчины смотрят на неё так, будто видят впервые. Канселье усмехается в сторону. Бастиан хмурится, встаёт со своего места, отвешивает дочери крепкого шлепка и ледяным тоном добавляет:
— Марш в кровать! Куда только твоя мать смотрит?
— Мамы нет! — верещит девочка, готовая расплакаться. — Мамы нет уже второй день! Ты ничего не замечаешь, папа! Только сидишь тут, перебираешь бумажки и пьёшь кофе с этим гадким месье!
— Ганна! — грозно зовёт Бастиан. — Ну-ка быстро сюда!
Прибегает заспанная полуодетая Ганна, трясёт распущенными седыми кудрями, подхватывает ревущую Амелию и уносит её на второй этаж.
— Простите, месье Каро, — на бегу бормочет она. — Я ж её уложила два часа назад…
Бастиан провожает взглядом колышущиеся цветные юбки няньки и возвращается к разговору:
— Вы начали говорить о недооценке противника. Если абстрагироваться от моей ленивой прислуги, в чём же она заключается?
— В хорошей подготовке и расчёте, Советник. Клермон понял, как поднять город. Умелые провокации в людных местах — и вот вам беспорядки. И пока силы моих людей брошены на их подавление, Клермон готовит что-то более масштабное. Интуиция, месье.
— Что у вас есть, кроме интуиции?
— Ничего. Сами видите, связи с Третьим кругом нет. Мы с вами сидим здесь и понятия не имеем, что там происходит, удалось ли взять кого-то из террористов. Я могу лишь предполагать. Кстати… а где ваша жена?
Советник Каро отмахивается:
— Судя всему, у соседей. Видимо, помогает Роберам. Больше ей деться некуда. Давайте всё-таки не уходить от темы.
— Моё мнение, месье Каро: отстреливать их по одному. Тех, кто ближе к Клермону. Они выделяются среди прочих, их не так много. Уничтожить костяк — остальные разбегутся сами.
— Клермон. Надо добраться до него. Кто-то из ваших людей сможет?
Канселье не успевает ответить. С улицы доносится сухой треск автоматной очереди и женский смех. Бастиан срывается с места, в секунды взлетает на второй этаж, выбегает на балкон. Канселье следует за ним быстро и бесшумно, словно тень.
С балкона дома семьи Каро разворачивается роскошный вид на сады Ядра. В свете ночных фонарей крыши соседних коттеджей похожи на острова, утопающие в тёмной пучине зелени. А где-то в глубине, под ветвями, ходит громадная хищная рыбина…
Бастиан вздрагивает, вытирает вспотевшие ладони о полы сюртука. Проклятое наваждение…
— Сколько семей живёт в Ядре, Советник?
— Около сотни, — отвечает Бастиан, вглядываясь в море листвы.
— Этого слишком мало.
— Мало для чего? — резко спрашивает Каро.
Канселье не отвечает, погружённый в свои мысли. Снова слышатся выстрелы, а следом за ними — возбуждённые весёлые возгласы.
— Идиоты, — цедит сквозь зубы Бастиан. — Это у Лефевров.
И быстрым шагом направляется к выходу. Пинком распахивает дверь, сбегает по ступенькам, хрустит гравием на дорожке. Сырой ночной воздух напоён ароматами цветущих лилий, но сейчас этот запах Советника Каро лишь раздражает. Грохнув решетчатой калиткой, Бастиан бежит между спрятанными в густой траве фонарями — туда, где слышатся голоса. Разгорячённый, взлохмаченный, он вылетает на площадку у бассейна, где веселится маленькая компания местной молодёжи.
Взгляд быстро выхватывает в мерцающем синеватом свете лицо старшего сына Советника Лефевра, двадцатилетнего Сельена. Парень расслабленно лежит в шезлонге и с улыбкой наблюдает, как шестнадцатилетняя Мари-Жанна Меньер с хохотом отбирает автомат у Люси Кариньян — по слухам, невесты Сельена. Девушки тянут оружие друг у друга, держа его так, что соскользни у Люси палец — и автоматная очередь пройдётся по четверым стоящим поодаль парням.
— Брось! — рявкает Бастиан так, что молодняк вздрагивает.
Девушки смотрят на него оторопело, Мари-Жанна продолжает пьяно хихикать. Бастиан подходит к ним так, чтобы дуло автомата было направлено в другую сторону, тянет руку к оружию.
— Люси. Убери палец с… чёрт, брось немедленно! Это не игрушка! — срывается он.
Девушки послушно роняют автомат ему под ноги. Металл оставляет трещины на истёртом узоре плитки у бассейна. Бастиан поднимает оружие, обводит взглядом притихшую компанию.
— Это чьё? — грозно вопрошает он.
— А моё, — с вызовом откликается Сельен.
— Тебе его для чего дали?
— А откуда я знаю? Пострелять поучиться.
Сельен закидывает ногу на ногу, тянется к блюду с виноградом на столике. Его друзья хмуро глядят по сторонам.
— Что мы такого сделали? — плаксиво тянет Люси.
Бастиан смотрит на неё — кудрявую розовощёкую блондиночку в полупрозрачном сарафане из дорогущей ткани — и понимает, что эта кукла не имеет никакого понятия, что такое оружие. И вряд ли когда-либо видела смерть.
— Люси. Смотри сюда, — он старается говорить спокойно. — Ты же видела, как это стреляет, да?
Девушка кивает, подходит чуть ближе.
— Внутри этой вещи — не просто шум. Там маленькие кусочки металла, которые вылетают вот отсюда, — он показывает на отверстие ствола. — Если нажать вот эту скобку, где ты держала. И эти кусочки металла летят с такой силой, что пробивают человека насквозь. Ты это знаешь?
— Зачем это? — подаёт голос Мари-Жанна.
Виляя задом, обтянутым яркими брючками, она проходит к шезлонгу и усаживается у ног Сельена. Бастиана злит эта походка, запах коньяка от девчонки, складки под ягодицами на её штанах. И невероятно раздражает глупость на лицах парней и девок, легкомыслие следующего поколения Ядра.
— Вы что — не знаете, что происходит там? — он кивает в сторону стены, кольцом охватывающей Ядро.
— А зачем нам это знать? — наивно спрашивает Сельен. — Газеты всё равно врут. Они преподносят информацию так, чтобы электорат был доволен. Но далеко не в истинном свете.
— Месье Каро, по-моему, вы зря волнуетесь, — примиряюще выставив перед собой ладони, говорит один из юношей — кажется, племянник де Ги. — Стена высокая, прочная, охрана у ворот надёжная. Захоти оборванцы сюда пройти — придётся им учиться летать. Мы тут в безопасности. У Ядра же автономное питание, так?
Бастиан смотрит на него и не находит слов.
— Пока мы кормим охрану, она защищает наши интересы, — слегка растягивая слова, рассуждает Сельен. — Вы же снабженец, Советник Каро. Кому, как не вам, об этом знать. В учебниках было про этих… собак, кажется. Что пока кормишь — слушаются и работают на человека. А когда зажираются — надо лишь временно перестать кормить.
— Ты плохо читал учебник, парень, — качает головой Бастиан. — Или не дочитал до нужного места. Голодные собаки могут и хозяев сожрать.
Над крыльцом дома зажигается подсветка, дверь открывается, выпуская хозяина дома — в шёлковом халате, с мятым спросонья лицом и убранными под сеточку светлыми кудрями. Франсис Лефевр торопливо шагает к компании у бассейна.
— Доброй ночи, Советник Каро! Что тут происходит?
— Доброй ночи, месье Лефевр. Обсуждаем с молодёжью вопрос поведения с агрессивными животными, — вежливо отвечает Бастиан.
— А что обсуждать? Опасное — уничтожить. Человечество выжило именно за счёт такой тактики.
Сельен корчит рожу, изображая несогласие, машет рукой.
— Нет, папа, тут тоньше. С этим, как его… не тем смыслом. Не помню слово. Месье Каро утверждает, что мы все должны взять оружие и пойти отстреливать нищету в трущобы. Я же говорю, что это не наше дело, и пусть наведением порядка занимается полиция.
— Полиция не справляется, — ледяным тоном произносит Бастиан. — Я и начальник полиции вам об этом сегодня объявили. И если за ночь наши люди не возьмут ситуацию под контроль, мятежники на днях подойдут к Ядру.
Старший Лефевр устало отмахивается от него, зевает, прикрывая рот рукавом.
— Вам надо больше спать, Советник. И перестать запугивать детей.
«Детей, — повторяет мысленно Бастиан. — Все вы тут ведёте себя, как малые дети. Пьер тоже верил в добро и адекватность людей. И это его убило».
Он смотрит в подсвеченную воду бассейна, борясь с желанием швырнуть туда сперва автомат, а потом самонадеянного отпрыска Советника Лефевра. Ярость пополам с отчаянием вскипают внутри.
— Чёрт бы вас побрал, — Бастиан чеканит каждое слово. — Неужели вы действительно не понимаете, насколько всё плохо?
— Идите уже домой, Советник. Увидите: если вы выспитесь, вам станет лучше. О вашем здоровье беспокоятся уже не только соседи.
Голос Лефевра источает елей и сочится издёвкой. Сельен неприкрыто ухмыляется, его подружка хихикает. Бастиан делает глубокий вдох, мысленно считает до тридцати, перехватывает автомат поудобнее и уходит. И старательно давит каблуками гравий на дорожке, чтобы не слышать смех за спиной.
За оградой его дожидается Канселье.
— Советник, — окликает он. — Прибыл посыльный из Третьего круга.
— Что там? — спрашивает Бастиан глухо.
Канселье суёт руки в карманы серого френча, качает головой.
— Пятый и седьмой сектор под нашим контролем. Но больше ничего хорошего. Мятежники захватили водозабор. Выдвинули требования.
Ночная духота крепко берёт Бастиана за горло. Оружие в ладонях становится горячим и скользким, будто Советник стискивает в пальцах морского гада. Речь Канселье доносится словно сквозь толщу воды.
— Они требуют сдать Ядро. Или оставят вас без воды. Обещают взорвать несущую трубу завтра в полдень. Мои люди делают всё возможное, чтобы обнаружить, где заложена взрывчатка. Советник… вы слушаете?
Громадный морской хищник выдыхает остатки ненужного ему воздуха и, щерясь зубастой пастью, смотрит, как цепочка пузырей устремляется вверх, к скрытому Куполом небу.
Душно. Хочется распахнуть окна настежь, впустить воздух и ночную прохладу. Но нельзя. Окна первого этажа забраны решётками изнутри, а вдоль лестниц — закрыты ставнями. Сорси сама проверяла вечером, всё ли надёжно, нет ли лазейки для тех, кто снаружи. Да, всё заперто. Вот и нечем дышать.
Сна нет. Уже третью ночь Сорси просыпается в темноте, вскакивает с лежанки на церковной скамье, переводит дыхание… и всё. И беспокойно бродит до утра по громадному зданию Собора. Храм напоминает ей город в миниатюре. Центральная часть, в которой проходят богослужения, величественна и изящна. Сорси нравится белый, словно светящийся изнутри мрамор колонн, мозаичные узоры на полу, живые цветы в нефах, витражи в огромных окнах. Правда, витражей сейчас не видно: отец Ланглу вместе с несколькими подростками заложили их изнутри мешками с сырым песком и землёй — почти до самого потолка. Теперь здесь пахнет подвалом и постоянно темно. Зато дети помладше с удовольствием играют тут в приключения в подземельях, ползая под скамьями.
Больше всего Сорси нравится подниматься на колокольни. Их две: справа и слева от главного входа. Витые лестницы с истёртыми до блеска каменными ступенями, барельефы со сценами из жизни далёких предков — тут можно торчать часами, рассматривая их. Отец Ксавье говорит, что здесь часто бывают студенты, изучающие историю. Сейчас студентов нет, и левое, университетское крыло Собора пустует. Сорси была и там. Прошлась по гулким пустым коридорам, посидела на ступенях лекториев, воображая для себя другую жизнь. Будто она прошла отбор, получила жилой доступ во Второй круг и теперь учится на кого-то важного и необходимого городу.
В одной из аудиторий она нашла огромный шар, закреплённый на наклонном стержне. Шар был голубой, с нарисованными разноцветными пятнами и надписями, часто покрывающими эти пятна. А ещё его можно было крутить, если толкнуть хорошенько. Шар Сорси очень заинтересовал, но она постоянно забывала спросить отца Ланглу, что это за вещь и зачем.
Отец Ланглу ей тоже нравился. Раньше он казался ей грузным, мрачным и нелюдимым, но Сорси изменила своё мнение за считанные часы. Ксавье Ланглу мало говорил, но успевал много сделать. И никогда не повышал голоса ни на кого из детей, даже когда те от скуки шалили и пакостили. Терпения и силы отцу Ланглу было не занимать. С раннего утра до позднего вечера он готовил детям еду, стирал их одежду, развлекал малышей играми, утешал их, когда они плакали, успевал читать проповеди редким прихожанам, прибирался в жилых комнатах Собора, отвечал на бесконечные вопросы детей и укладывал их спать. Было ощущение, что он один делает работу пятерых оставшихся при Соборе служек. С каждым днём детей в Соборе становилось всё больше, и вскоре Сорси пришлось разбить маленькую коммуну на группы, назначить старших и распределить обязанности. Рядом с отцом Ланглу все обитатели Собора чувствовали себя в безопасности.
А сейчас этого чувства не было. Будто в отсутствие Ксавье Ланглу Собор из неприступной крепости превращался в домик, что детвора строит из мусора.
Сорси заходит на кухню, черпает жестяной кружкой воду из бака, делает несколько глотков, а остатки воды выливает на ночную сорочку. Дышать становится легче, жара отступает. Девушка возвращается в молельный зал, проверяет надёжность запора на дверях. Поднимает взгляд под потолок, где из-за горы мешков частично виднеется окно. И оборачивается, услышав из-за спины:
— Св-ветает.
— Тьфу, тебя прям не узнать! — неловко восхищается Сорси, увидев Жиля — отмытого и с волосами, заплетёнными в аккуратную косицу.
Мальчишка улыбается углами рта, присаживается на угол скамьи напротив амвона и кладёт поперёк колен продолговатый предмет, обёрнутый светлой тряпицей.
— Мне над-до идти. Вот так в-вот, — вздыхает он.
— Куда это тебе надо? — фыркает Сорси. — Тебе мало наваляли? Уже ничего не болит, память отшибло? Отец Ланглу кому сказал — сидеть тут и ждать его?
Жиль качает головой, глаза его грустнеют. Сорси садится рядом с ним, толкает дружески в бок.
— Ну ты чего, блондинчик? В безопасности, красивой девкой затискан, отец Ксавье только вокруг тебя полдня хлопотал. Сыт, отмыт, выспался в кровати. Зачем тебе куда-то идти?
Она пытливо заглядывает ему в лицо, морщит курносый нос.
— Э, лёд мне в жопу, если ты не из-за девки! И ведь не из-за сестрицы, верно? Вот послушай, — она толкает его округлым бедром, усаживаясь вплотную, обнимает рукой за плечи. — Ни одна потрахушка не стоит того, чтобы…
— Стоит.
— Мал ты ещё! — Сорси грозно встряхивает рыжими дредами. — Это поначалу кажется, что любовь навсегда! Первая отболит, а дальше найдётся не хуже, с сиськами попышнее, в постели половчее. И их дофига будет! Завертится, со счёту собьёшься. И привыкнешь. Я тоже думала, что Рене — судьба, половинка моя и всё такое сопливое прочее. А потом поняла, что он полное говно, и что штука у него в штанах точно такая же, как у остальных мужиков. И что нет ничего такого, что умел бы один мужик и не умел другой. И что я не такая вся особенная-избранная, а тупо очередная. Как и японка твоя.
— Хватит, — еле слышно роняет Жиль.
— Бедный маленький Жиль, — рыжая смеётся. — Смелый герой, а наивен, как сказочный простофиля Жан. Ну, не оценит эта кошка узкоглазая твоей преданности. Не отдавай ей всё без остатка, Жиль.
— А к-кому ещё…
Сорси соскакивает со скамьи, со скрежетом отодвигает соседнюю, садится перед понурым мальчишкой на корточки. Берёт его за руки и кладёт ладони к себе на грудь. Сквозь мокрую рубаху кожа такая горячая…
— Оставь мне, — говорит она просто. И улыбается.
— И ты н-не оценишь, — твёрдо выговаривает Жиль, медленно убирая руки. — В-вот так вот.
— Тогда просто поцелуй. Это же совсем немного. И не говори, что не хочешь: соврёшь.
Жиль смотрит в сторону. В нишу за амвоном, где растут цветы Вероники. «Они с Учителем скоро вернутся. Он её никуда больше не отпустит. И можно будет не бояться за них. И теперь, когда Веро всё знает, я смогу бывать у них чаще… Только верну Акеми меч. Мне бы её просто увидеть…»
— Вы с отцом Ланглу похожи, знаешь? У него тоже бывает такое выражение лица, будто его коснулся Бог. Ты сейчас такой. Офигенный.
— Это как? — выныривает из своих мыслей Жиль.
Сорси протягивает руку со сжатыми в кулак пальцами.
— Вот такие вы с ним обычно.
Кулак медленно разжимается, раскрывая ладонь. Девушка поднимает руку вверх — так, чтобы ладонь оказалась между лицом Жиля и огоньком светильника.
— И очень редко вы такие.
Свет пробивается между её пальцами розовым мерцанием, кончики пальцев словно сияют теплом.
— Его таким д-делает Вероника, — шепчет Жиль, завороженный игрой света.
Волшебство момента разбивает трель звонка и громкий стук в дверь.
— Отец Ланглу! — радостно восклицает Сорси и несётся через атриум ко входу.
— Нет! — останавливает её крик Жиля. — Стой!
Девушка останавливается, радость на лице сменяется страхом:
— Он не стал бы стучать, да?
Жиль кивает, машет ей рукой в сторону жилых комнат:
— Б-быстро п-поднимай старших. Бегом!
Придерживая на груди ночную сорочку, Сорси уносится будить ребят. Жиль ныряет в левый неф, отсчитывает девять белых плит от четвёртой колонны и бьёт по полу пяткой. С глухим рокотом плиты опускаются вниз, образуя лестницу в подвал. Мальчишка сбегает по ступенькам и оказывается в тускло освещённом сухом помещении, где стоят на полу у стены ящики с оружием и патронами. Справа на постаменте покоится на подставке меч в чёрных ножнах — точь-в-точь вакидзаси семьи Дарэ Ка, только гораздо больше. Жиль старательно кланяется мечу, приветствуя его, и торопливо вытаскивает наверх ящик с десятком пистолетов и двумя винтовками.
В дверь вовсю барабанят, слышатся приглушённые голоса:
— Открывай, святоша! Спасай грешные души!
Жиль выносит из схрона ящик патронов, тяжело опускает его на скамью, спешит обратно — закрыть потайной ход. Когда в главный неф влетает Сорси в сопровождении двух десятков сонных встревоженных подростков, Жиль деловито набивает патронами обоймы пистолетов.
— См-мотрим сюда, — он подходит к ребятам с оружием, взводит затвор. — Вот так оно готово ст-трелять. В обойме т-тридцать патронов. Тридцать выст-трелов. В-вот так вот.
Он протягивает пистолет Сорси, берёт следующий, показывает, как заряжать. Подростки следят за каждым его движением, вытянув шеи и изредка кивая.
— Берите. Заряж-жайте.
Он поднимает из ящика винтовку, шарит в синтетической стружке, извлекает со дна ящика цилиндр глушителя, старательно крепит его на ствол.
— Слушаем. Я наверх, в-вы тут. Б-будут ломать двери — б-бегите за колонны. Ст-трелять, когда близко. Н-не бояться.
— Погоди, — останавливает его Сорси. — А если поговорить сперва?
Жиль неопределённо пожимает плечами.
— Иди на колокольню. И вы двое, — тычет она пальцем в грудь мальчишкам лет тринадцати. — Я вылезу через окно в кухне и подойду к главному входу. Кати, идём. Запрёшь за мной решётку. Остальные тут.
На колокольне Жиль молча ставит ребят под прикрытие бетонной балюстрады, а сам прижимается к стене у входа, вскидывает винтовку к плечу и через прицел смотрит вниз. Уже почти рассвело, и собравшихся у входа в Собор людей можно отлично рассмотреть.
Их много — человек тридцать. В основном молодые мужчины, но мелькают и женские лица. Все с воздушными фильтрами, вооружены. Жиль напряжённо разглядывает через прицел каждого из них, отмечая, у кого автомат, у кого арматура, кто с ножом в руках. «Сперва убрать вот этого, с платком на шее, — сосредоточенно прикидывает мальчишка. — Этот из людей Рене, опаснее всех. Потом вот того, с автоматом, что справа от входа, чтобы не дать ему войти внутрь».
— Эй, чего столпились?
Сорси с высоты колокольни — маленькая, как пчела с пасеки отца Ксавье. Смело шагает, сверкая коленками из-под короткой рубахи. Пистолет несёт в опущенной руке, держа его слегка позади себя.
— Вам чё — исповедоваться припёрло с утра пораньше? Отец Ксавье ещё глаза не продрал, а вы нарисовались!
Её появление вызывает лёгкое замешательство.
— Ну надо же! — восклицает мужчина, которого Жиль для себя выделил как главного. — Дохлячка Морье пожаловала! Квартируешь здесь, стало быть?
— Тарелки вылизываю! — огрызается Сорси. — Что надо-то?
— Вали назад и передай тарелке, которую ты лижешь, чтобы открыл по-хорошему, — скалится вожак. — Бог велел делиться. А Собор у нас богатенький, святоша вон какой упитанный.
— Вынесете запасы еды — вас пощадят! — выскакивает вперёд тощая женщина с сумасшедшими глазами. — Быстро!
Сорси отступает на шаг, направляет на неё пистолет.
— Морье, не дури, — предупреждает вожак. — Ты своя, но чужой станешь за секунду.
— А дети ваши тоже чужими станут? — спрашивает Сорси таким тоном, что у Жиля мурашки по спине бегут. — Думаете, там от жратвы закрома ломятся? Если и ломятся, то от малявок, которых вы побросали ради резни на улицах! Эй, Гаскон, ты за дочкой своей пришёл? Пти, твои близнецы тебя ещё помнят, как думаешь?
Посторонний звук отвлекает Жиля. Будто что-то под ним бьётся об стекло. Это слышит и Сорси. Поднимает голову, смотрит куда-то, указывает левой рукой собравшимся:
— Вот они. Расскажите своим детям, зачем вы явились. Эй, Нано, чего отворачиваешь рожу? Сможешь объяснить Терезе, почему папа перестал кормить свою семью и пошёл выпускать кишки тем, кто кормил весь город?
— Кто ж тебе так мозги засрал, потаскуха? — высовывается парень лет двадцати с неподвижно висящей левой рукой — почерневшей, покрытой язвами.
Сорси гордо вскидывает подбородок, усмехается. Дети, собравшиеся в певческой, колотят ладонями в окно, шумят.
— Они вас впустят, — девушка понижает голос, и Жилю приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова. — Потому что любят. Потому что вы их родители. Они ещё не понимают, что вы разнесли к чёрту собственные кормушки. Что уничтожили соцслужбу, медпомощь, пищекомбинаты. Они пойдут за вами на развалины, где умрут от голода раньше вас. Ради вас они уйдут из единственного места, где им смогли дать кров и пищу.
— Заткнись! — приказывает вожак, вскидывая автомат.
Девушка опускает руку с пистолетом.
— И не подумаю! — кричит она во всё горло. — Давай, стреляй! Кто у тебя в Соборе — дочь, сын? Вы, кошки бешеные, думаете, что разгромили город ради будущего, ради ваших детей, чтобы им хорошо жилось? Да они вас никогда не простят! Посмотрите, что вы им оставили на самом деле! Свободу! Грёбаную свободу, которая вас всех убьёт!
Протяжный всхлип заставляет Жиля обернуться. Один из мальчишек сидит у балюстрады, положив пистолет у ног, и тихо плачет. Жиль сердито шикает на него, а когда снова смотрит вниз, то видит, как толпа расходится. Дрожащие от напряжения руки опускают винтовку на пол. Жиль закрывает глаза, облизывает пересохшие губы и приваливается здоровым плечом к холодному камню колокольни.
Когда последний человек всходит на мост через Орб, ведущий к КПП, Сорси Морье прижимается мокрым от пота лбом к запертым дверям Собора и, сбиваясь, шепчет молитву, которую почти позабыла с детства.
— Мам, мне снилось, что мы живём на горошинке.
Амелия сидит на смятом покрывале родительской кровати и осторожно покачивает склянку, сонными глазами наблюдая, как шевелит яркими розовыми лепестками мамин цветок.
Вероника рассеянно кивает, бросает на кровать щётку для волос, баночку с кремом.
— А если бы мы жили в цветке, мам? — девочка провожает её взглядом, поджимает губы, не дождавшись ответа. Вздыхает, продолжает: — С горошинки мы бы попадали. А за цветок можно зацепиться. Только надо быть очень маленьким и сильным. Да, мам?
— Да, малышка, — голос дрожит, горло словно кто-то сдавил безжалостной петлёй.
Руки трясутся. Вероника роняет на пол наволочку, в которую она торопливо собирает вещи. Несколько пар нижнего белья, старая растрёпанная книга, связанные нянюшкой носки. Наклоняется поднять — а когда выпрямляется, встречается глазами с Амелией.
Так дочь смотрела на неё всего один раз — когда половина Ядра отравилась водой. Чёрный провал зрачков, голос спокойный и ровный: «Я умираю, да?» Хочется сгрести её в охапку, вжать в себя, спрятать, присвоить навсегда, чтобы носить в себе, ни с кем не делясь, никому не доверяя.
— Почему ты уходишь?
Вероника бессильно опускается на пушистый ковёр у кровати. Берёт в ладонь маленькие руки дочери, прижимает к губам её влажные от волнения пальцы. Слова толпятся в горле, тают, растекаются по лицу слезами. Амелия целует её разбитые губы, льнёт к щеке.
— Кто это сделал, мамочка? Почему ты ничего не говоришь? Тебе больно? Пойдём со мной в кроватку, мы ляжем, я поглажу тебя, и всё пройдёт…
Рвёт сердце на части этот тихий убаюкивающий шёпот, невозможно уйти от существа, которым живёшь последние шесть лет. Она не отпустит, Веро, ты всегда это знала, зачем себя обманывать и тянуть время…
— Мамуль, тебе плохо здесь?
Вероника кивает, зажмурившись. Она не хочет видеть, как изменится лицо Амелии после её молчаливого ответа.
— Ты сможешь взять меня с собой? Нет… Мамочка, если я очень-очень пообещаю, что буду слушаться всегда и защищать тебя, ты сможешь остаться?
— Отпусти меня, родная. Я погибну здесь, — еле слышно молит Вероника.
Амелия морщится, словно от боли, кладёт ей на колени сосуд с цветком. Утирает глаза и нос ладонью и спрашивает:
— Если его выпустить из шара, он сможет жить?
Вероника хочет что-то ответить, но слышит в коридоре тяжёлые шаги, вскакивает. Шар, словно живой, катится под кровать, и Амелия ныряет за ним. В ту же секунду дверь в комнату распахивается, впуская Бастиана. Одного взгляда на осунувшееся лицо с лихорадочно блестящими глазами, на всклокоченные грязные волосы достаточно, чтобы Вероника испуганно попятилась.
— Где ты шлялась? — цедит Бастиан сквозь зубы. — Это что за маскарад в три часа ночи? Что на тебе за тряпьё?
Вероника цепенеет от страха, сутулится. Бастиан проходится по комнате, пинком отшвыривает низкую скамейку, стоящую между ним и женой.
— Ты язык проглотила? Где была, отвечай!
Амелия под кроватью замирает, обхватив ладонями сосуд с цветком. Никогда ещё при ней папа не был таким страшным. И тень у него под ногами — жуткая, рваная. Нечеловеческая.
— Я ухожу, — неожиданно твёрдо говорит Вероника и делает шаг вперёд.
Бастиан скрещивает на груди руки, смотрит на неё насмешливо.
— Крыса бежит с корабля, да, Веро? Сядь! Тебя никто не отпускал! — рявкает он. — Завтра, когда чёртовы плебеи придут поднимать нас на колья, я тебя первую за ворота швырну. Но сделаю это сам, поняла?
— Не ори.
Маленькая женщина расправляет плечи, смотрит мужу прямо в глаза.
— Я тебя больше не боюсь. Любовь ты во мне уничтожил, уважение и почитание я хранила, сколько могла. Верности ты не заслужил. А теперь, когда я знаю, кто убил моих родителей…
— Что?! — перебивает он её. — Что-что?
— Я не буду жить в одном доме с убийцами.
Бастиан хватает её за волосы, швыряет на кровать. Вытаскивает из брюк ремень.
— Ты кого убийцами называешь, тварь? Проси прощения сейчас же!
Амелия зажимает уши, чтобы не слышать, как вскрикивает от боли мама и как свистит ремень в отцовских руках. Хочется выскочить, укусить и пнуть того Зверя, что притворяется её отцом, но ей так страшно, что она не может даже двинуться.
«Мама, беги!» — кричит она беззвучно, уткнувшись лицом в ковёр.
Бастиан хлещет жену ремнём наотмашь, не глядя. Вероника извивается на кровати, марая нежно-сиреневое покрывало красным, пытается уползти, но каждый следующий удар заставляет её скорчиться, закрыться ладонями. Наконец ей удаётся вывернуться. Она отталкивает мужа обеими руками и бросается к двери.
— Куда? — рычит Бастиан.
— Все узнают! Все!
Он догоняет её одним прыжком, рывком за локоть разворачивает к себе.
— Ты отсюда не выйдешь, — говорит Зверь голосом Бастиана Каро.
От женщины перед ним вкусно пахнет кровью. Жертвой. Борьбой. Зверь с удовольствием втягивает ноздрями её запах и тихо рокочет.
«Хорошо. Очень хорошо. Трепыхайся, царапайся. Я слышу, как ты дышишь. Слабенькая, сладкая. Моя вещь. Моя добыча».
Пальцы собираются в кулак. Жест, отточенный годами. Один удар — резкий, снизу вверх, чётко в висок. Выверенный. Единственный.
«Хорошшшшшо… хорошшшо…»
Страшная рваная тень исчезает. И внезапно Амелия видит прямо перед собой мамино лицо. Мама лежит на полу, протянув к ней руку, покрытую синяками и свежими ссадинами. Смотрит на Амелию, губы еле-еле двигаются, но девочка не слышит слов.
— Ма-ма… — скулит она едва слышно.
— Беги. Река…
По маминой щеке медленно сползает прозрачная капля. Пушистый ковёр жадно вбирает её в себя. Амелия смотрит в распахнутые синие глаза — и вдруг понимает, что мама её больше не видит и не слышит.
Амелия выбирается из-под кровати, прячет шар с цветком под рубашку, присаживается на корточки рядом с Вероникой. Кончиком пальца трогает ресницы.
— Мама?..
Весь ужас произошедшего обрушивается на девочку в один миг. Она вскакивает, обнимая шар под рубахой обеими руками, и несётся прочь из комнаты, прочь из дома, не останавливаясь. Лишь у поворота к мосту она оглядывается — и видит в окне отцовского кабинета тёмную страшную тварь. Зверь тянет к девочке лапы и невнятно ревёт:
— Аме-е-елия!!!
Малышка с визгом несётся по тропинке под мост, спотыкается, проезжается коленками по камешкам, чудом удерживая стеклянный шар. Ей кажется, что Зверь сожрал всех в доме и теперь несётся за ней громадными, мягкими скачками. Амелия пулей пролетает мимо сонного патрульного и шлёпает по мелководью к решётке, перекрывающей водный проход к Ядру. Быстро прокатывает между прутьями шар и протискивается следом сама.
— Малютка, куда?! — кричит ей вслед патрульный.
Маленькие сандалии шелестят по прибрежной гальке, Амелия бежит по самой кромке воды, всхлипывая и дрожа.
— Мамочка, Миу-Мия ничего не боится… Я у тебя смелая, я убегу далеко-далеко… — бормочет она. — Я позову отца Ксавье, он нас спасёт. Всех-всех, мамочка!
Шелестят над крутым берегом травы, кустарник полощет ветки в воде. И в каждом шорохе слышатся страшные звери, которые притаились и вот-вот прыгнут.
— Я не боюсь, — сообщает она предрассветной мгле. — Мама придумала меня самой храброй, самой ловкой. Дядя Ники говорил, что я умная не по годам. И королева кошек несъедобна, да! Мама! Скажи им, мама!
У кустарника над водой Амелия останавливается. Переводит дыхание, растерянно смотрит на неподвижную гладь Орба. Робко входит в воду по колени, огибает куст. Ей приходится отступать всё дальше от берега, она опасливо косится на воду. Нога запинается обо что-то, девочка падает, беспомощно взмахнув руками. Стеклянный сосуд с цветком вдруг обретает свободу и, как живой, отпрыгивает в сторону и медленно отплывает от берега.
— Нет-нет! — в ужасе верещит Амелия и бросается за шаром. — Мама! Мама, не уходи-ииии!
Когда руки наконец-то хватают шар, девочка понимает, что дна под ногами больше нет. Она трепыхается изо всех сил, кашляет, удерживая шар. Орб настойчиво затягивает девочку в свои воды — тёплые, безжизненные.
— Мам… — зовёт Амелия, захлёбываясь. — Ма-аа…
Что-то большое тяжело падает в воду рядом, хватает девочку под мышки, вырывая из цепких лап реки.
— Господь всемогущий, кроха… Держись.
Одной рукой Ксавье подтягивает к себе лодку, выводит её на мелководье, опускает в неё Амелию. Она кашляет, отплёвывается, прижимая к груди драгоценную ношу.
— Что случилось? — спрашивает Ксавье севшим голосом. — Почему ты здесь?
— Мама…
Он накрывает девочку своим плащом. Всматривается в сгущающийся туман ниже по течению — туда, откуда ждёт Веронику вот уже два часа. И уже понимает, что произошло что-то страшное, но не хочет верить, знать, принимать.
— Отец Ксавье! Зверь! Зверь маму ударил! — пронзительно кричит Амелия. — Помогите! Верните маму… Попросите Бога, он же может…
«Верните маму…» Лицо священника словно каменеет. Сердце сжимается и падает куда-то в пропасть. Он садится в лодку, в несколько сильных гребков выводит её на середину реки. Амелия, жалкая, мокрая, дрожит перед ним, смотрит умоляюще.
— Наш дом не там. Отец Ксавье, вы разве забыли?
— Я отвезу тебя туда, где безопасно. И вернусь в Ядро.
— Приведите с собой Бога. Пожалуйста, — шепчет она. И надолго умолкает, прижавшись щекой к шару с цветком.
Изящные лепестки льнут к стеклу с той стороны, и Амелии всё кажется, что мама тянется к ней, чтобы приласкать. Слёзы бегут и бегут, капая на старый брезентовый плащ и на чёрную рубаху на груди отца Ланглу.
Ветер гуляет по полю, гонит волны, качает высокие стебли кукурузы. Всюду мерещится движение, шелест листьев заглушает все остальные звуки.
Он давно сорвал голос, зовя дочь по имени. Он потерял ориентир и в направлении, и во времени. Солнце то за правым плечом, то за левым, то бьёт безжалостно в глаза. Ботинки облеплены грязью, брюки мокрые до середины голеней. Кружится голова, саднит разодранную щёку, но память отказывается отвечать, откуда свежие царапины на лице. Всё, что он помнит — Амелия убежала из дома рано утром.
Впереди мелькает просвет, и Бастиан бросается туда. Проталкивается сквозь жёсткие, неподатливые стебли, словно через толпу людей. Ему всё кажется, что там, именно там, где видно хоть что-то кроме кукурузного частокола, его дочка. Единственное существо, которое значит для него больше, чем целый мир.
Шаг. Ноги вязнут в грязи, земля словно тянет его назад. Ещё шаг. Не думать об усталости, вперёд, вперёд… Зелёный массив расступается, и Бастиан Каро едва не падает на обочину дороги. Переводит дыхание, уперев ладони в колени, и лишь потом осматривается по сторонам. В ста метрах высится стена Ядра — бетонный монолит высотой в двадцать метров. Иллюзорная защита, ошейник, сомкнувшийся вокруг шей сильных мира сего.
Бастиан бредёт к стене, шатаясь от усталости, пока не упирается в неё руками. Прислоняется исцарапанной щекой к бетону и слушает, как внутри пульсируют, гудят генераторы, питающие Ядро энергией. Будто бьётся живое сердце.
— Как я могу сдать тебя этим дикарям? — спрашивает Бастиан у жизни, скрытой по ту сторону стены. — Тебя, что хранит наше прошлое? Картины, статуи, сады, библиотеки… Они же уничтожат всё, что не смогут съесть, выпить или напялить на себя.
Генераторы мирно пульсируют, успокаивая, упорядочивая мысли Бастиана. Он бредёт вдоль стены к пропускному пункту, спотыкаясь от усталости. Взгляд рыщет по зарослям, не давая погаснуть надежде — увидеть мелькнувшие среди стеблей рыжие кудряшки, найти, схватить в объятья, бегом донести до дома…
— Месье Каро! Скорее сюда!
От ворот к нему несутся с десяток охранников. Окружают, создавая живой щит. Берегут, усмехается он мысленно, вот только от кого? Бастиан ускоряет шаг, поддерживаемый под руки, бережно ведомый.
— Месье Каро, ну что же вы… — сбивчиво тараторит один из вооружённых парней. — Как же вы ушли один-то? Месье Канселье всем выволочку даст, что не уследили… А вдруг бы эти? А вы без охраны…
— Моя дочь, ей шесть, рыжие волосы, курносый нос в веснушках… — умоляюще обращается Бастиан к охране.
— Да, вы описывали её. Увы, не возвращалась, — они с сожалением разводят руками.
— Сколько времени? — спрашивает он.
Услышав в ответ: «Половина десятого», Бастиан вдруг понимает, что именно в это самое время он должен быть в Совете. Он осторожно отстраняет руки охранников и, прихрамывая, бредёт в сторону Оси. Охрана обеспокоенно смотрит ему вслед.
— Доброе утро, месье Каро! — щебечет дежурный секретарь в Оси и натянуто улыбается.
Бастиан не глядя кивает и идёт к лифтам. Нет сил на подъём по лестнице. В лифте из зеркала на него смотрит совершенно чужое лицо с воспалёнными бессонницей глазами сумасшедшего. Он отворачивается, давит волну тошноты, опускает веки. Так становится легче.
У панорамного окна, открывающего роскошный вид на весь город, Бастиан останавливается. Вглядывается вдаль, щурится. Ему мерещится, будто Второй круг заволочён дымом, а Третий искрится под солнцем, бликуя… чем? Взгляд мечется по дороге, ведущей от Ядра, и находит её пустой. Где же Амелия? Может, часовой ошибся, и она где-то в доме, вернулась и спряталась?
— Она вернётся, — едва слышно говорит себе Бастиан. — Вернётся и первым делом прибежит обниматься. Да.
Он старается выровнять дыхание, успокоиться. Несколько шагов — и ему надо на время забыть, что он отец. Там, в зале заседаний, нужен только Советник Каро.
Дверь зала непривычно тяжела, открыть её получается, лишь навалившись плечом. Бастиан молча проходит на своё место, садится. Присутствующие Лефевр и Меньер обмениваются удивлёнными взглядами. Лефевр постукивает карандашом по чёрной полированной столешнице и сдержанно спрашивает:
— Советник Каро, что у вас произошло? Мы с восьми утра здесь, ожидаем вас и Седьмого.
— Я пришёл, — ровно отвечает Бастиан. — Давайте что-то решать.
Он привстаёт в кресле, заправляет в брюки выбившуюся рубаху. Меньер хмуро качает головой.
— Плохо выглядите, Советник. Вы здоровы? — интересуется он.
— Я просто не спал несколько дней. Позвольте приступить к работе?
В коридоре звучат шаги, и в зал входит Седьмой в сопровождении Канселье.
— Доброго утра, Совет. Прошу прощения за опоздание, — глухо доносится из-под стальной маски.
— Никакого порядка даже в Совете, — пытается пошутить Меньер, но его реплику все пропускают мимо ушей.
Канселье присаживается на одно из пустующих мест за столом, коротко кашляет, привлекая внимание.
— Позвольте, я доложу обстановку. Уважаемый Совет, минувшей ночью мне удалось побывать на территории Третьего круга и узнать новости из первых рук. Ситуация меняется. Силами полиции полностью изолированы и взяты под контроль первый, второй, четвёртый, пятый, седьмой, восьмой и десятый сектора Третьего круга. Бои идут на улицах третьего, шестого, одиннадцатого секторов. В двенадцатом и девятом в данный момент жителей нет. Напоминаю: сектора закрыты в связи с аварийным состоянием построек в них…
— Уже третий год, — продолжает Лефевр и кивает. — Что там с мятежниками, Канселье? Удалось обезглавить эту банду?
— На данный момент арестованы три помощника Рене Клермона. И ещё двое убиты в перестрелке. В седьмом, восьмом и девятом секторах мои люди полностью затопили катакомбы и отбили у мятежников бульдозер.
— Тоже мне, достижение, — фыркает Лефевр.
— Это вы зря, — хриплым голосом возражает Бастиан. — Даже один бульдозер — мощное и грозное оружие. Канселье, каковы наши потери?
— Подсчитываем, Советник. Погибло много. В рядах полиции — не менее четырёхсот. Среди бунтовщиков и мирного населения — около двух тысяч. Это только Третий круг. Во Втором ситуация хуже. Там процветают грабежи. Людей убивают за еду. Толпы голодных из Третьего круга орудуют там, где всё ещё поставляется провизия. И ещё…
Канселье делает паузу, глядя в точку перед собой, и продолжает:
— Это не имеет отношения к боевым действиям, но я обязан об этом доложить. Уважаемый Совет, Третий круг зарастает льдом. В прямом смысле. Что-то спровоцировало его бурный рост. Высота глыб синего льда в заброшенных секторах превышает тридцать метров. В жилых — до десяти метров. Бороться с ним некому, население мечется, прячется, воюет. А эта дрянь рушит дома и полностью блокирует улицы.
— Надо подтягивать шланги с водой, — задумчиво вздыхает Меньер. — Служба тушения пожаров у нас чем занимается?
— Кто ж знает, — с нажимом говорит Лефевр. — Они были в ведомстве покойника Робера.
— Значит, теперь будут в моём ведомстве, — подводит итог из своего угла Бастиан. — Что там с взрывчаткой под водопроводом?
— Нашли, месье Каро. Обезвредили.
— Ах, молодцы! — вскакивает с кресла кругленький плотный Меньер. — Дело за малым. Нажать на этих сволочей как следует, и победа за нами!
— Да уморите же их голодом, Каро, — спокойно предлагает Лефевр. — Ещё неделя — и даже чтобы замахнуться, сил у них не останется. Только у полей оцепление поставить с автоматами, чтобы трущобные не жрали посевы.
Бастиан качает головой. Ситуация видится ему с другой стороны. Да, в Третьем круге голод, поставок продовольствия не было неделю. А за неделю до того ввоз пищи был урезан вдвое. И теперь всё голодающее население бесчинствует во Втором круге — спокойном, благополучном Втором круге. И почему-то Бастиан уверен, что зачинщики беспорядков не голодают. Интуиция подсказывает — как раз эти имеют всё, что им нужно. Кроме власти.
— Советник Каро, что вам опять не так? — прищуривается Лефевр. — Отличный вариант, с нашей стороны ноль потерь.
— Первыми от голода умрут старики, женщины и дети, — отвечает Бастиан, глядя в сторону. — Я не сомневаюсь в том, что основной костяк мятежников имеет доступ к продовольствию. Как они называют наши склады, месье Канселье?
— Подмирье, — хмуро отзывается начальник полиции.
Бастиан кивает и продолжает:
— Дожать их можно и по-другому. В Соборе нашли прибежище несколько сотен детей с окраин. Если поставить их к стенке, родители очень быстро побросают оружие. Мало того — сами сдадут нам всех зачинщиков заговора.
— Детей в заложники? — морщится Канселье.
— Предложите идею лучше, — равнодушно пожимает плечами Бастиан.
— А кстати, да, — задумчиво почёсывает подбородок Лефевр. — Поддерживаю Советника Каро. Идея безупречна.
Меньер молчит, постукивая пальцами по столу. Седьмой, словно изваяние, неподвижно сидит в конце стола. За его спиной мерно тикают часы.
— Итак, — напоминает о себе Бастиан. — Из четверых членов Совета двое за. Ожидаем ещё два мнения. Советник Меньер?
— Я буду честен. Да, это хороший способ прижать бунтовщиков. И нет, это отвратительное действие по отношению к детям.
— Это не дети, — отмахивается Лефевр. — Это будущие крысы. Которые могут точно так же устроить резню лет через десять. Если полиция и подстрелит парочку — Азиль ущерба не понесёт.
Седьмой встаёт, шумно отодвигая кресло. От резкого, протяжного звука у Бастиана болью простреливает висок.
— Советник Каро, шаг, который вы предлагаете, дискредитирует государство в глазах граждан, — голос Седьмого спокоен и размерен, но в нём проскальзывают нотки едва сдерживаемой ярости. — Хотите остаться палачом в памяти нескольких поколений — да, вам это удастся. Только пока я жив, ни один вооружённый человек, будь то мятежник или полицейский, порога Собора не переступит.
— Предложите свой вариант, — сквозь зубы цедит Бастиан.
Шуршит шёлковая ткань плаща. Седьмой проходится по залу от стены к стене, возвращается к столу. Выдыхает долго, с протяжным хрипом, будто что-то его душит. И произносит, отчётливо проговаривая каждое слово:
— Каро, ваша дочь в Соборе. Думайте теперь.
— А что она там делает? — возмущённо спрашивает Меньер. — Куда смотрит её мать, няньки?
Седьмой подходит к креслу Бастиана и останавливается. Ослабляет застёжку на воротнике плаща, резко дёргает. Катится по полу оторванная пуговица.
— Душно. Бастиан Каро, где ваша жена? — звучит из-под маски.
Хочется зажать себе рот, но слова срываются с языка сами:
— Какое вам дело…
Седьмой достаёт из складок плаща брючный ремень и кладёт на стол перед Бастианом. Стальная пряжка покрыта бурыми пятнами. Память срабатывает, как вспышка, заставляя Бастиана отпрянуть.
— Я надеюсь, меня все слышат? — вопрошает Седьмой. — Бастиан Каро, где тело вашей жены Вероники, которую вы забили до смерти сегодня ночью?
Падает на плечи капюшон чёрного плаща. Седьмой поднимает руки — а когда опускает их, стальная маска, закрывавшая прежде его лицо, покоится в ладонях.
— Амелия всё мне рассказала. Я был в вашем доме, прежде чем прийти сюда, — глухо говорит Ксавье Ланглу. — Расскажите Совету и начальнику полиции, за что вы убили Вет… Веронику.
Бастиан смотрит перед собой полными ужаса глазами. Костяшки пальцев, стискивающих подлокотники кресла, белеют от напряжения. Тишина висит над головой, как занесённый тесак.
— Молчите? Тогда я скажу. Вы боялись, что Вероника расскажет: убийство Советника Бойера, его жены и сына, который должен был наследовать место отца, заказано Фабьеном Каро и вами, Бастиан. К сожалению, Веро стало это известно.
— Вот мразь, — цедит Меньер, сверля Бастиана взглядом, полным презрения.
— Он не лучше нас, — продолжает отец Ланглу. — Вас, Меньер. Вас, Лефевр. Советник Каро не знает, что в безумии, охватившем Азиль, виновны мы. Пятеро членов Совета, которые приговорили Доминика Каро к смерти втайне от его семьи. И я, Седьмой, палач Совета, исполнитель приговора. Вы хотели избавиться от юного смутьяна во имя спокойствия государственного строя? Вы довольны тем, что получили?
Бастиан закрывает лицо ладонями — ошеломлённый, раздавленный.
— Господи… — выдыхает он. — Ничего не исправить… ничего.
