Глава девятая
1
Прошло уже достаточно времени для того, чтобы Хиггинс мог обдумать свое положение. Можно продолжить допрос.
Хиггинс проклинал всё: и полковника Роулена, и тот день и час, когда он, Хиггинс, появился на этот свет, и всю свою жизнь, — она казалась ему сейчас прожитой зря, и, наконец, эту страну, которой он не знал и которой не напрасно боялся.
Теперь Курбатов и Ярош рассчитывали узнать больше, чем в первый раз. Может, он одумался всё-таки, этот самоуверенный американец. Нельзя ведь предполагать, что Хиггинса послали только налаживать связи. Курбатов вспомнил фотопленку, найденную у Хиггинса: Кислякова на фоне фортов. Несомненно, пленку эту передал Хиггинсу Найт. Они встретились, скорее всего, в поезде, но куда девался потом Найт? Вышел он из другого вагона, когда поезд подошел к городу и был свидетелем ареста Хиггинса, или слез в пути — этого Курбатов еще не знал. Но, как бы там ни было, если Найт мог передать Хиггинсу пленку, Хиггинс мог передать Найту задания.
Хиггинс вновь сидел перед Ярошем и медленно, словно нехотя, отвечал на вопросы. Нет, он приехал только для установления связей.
— А эта пленка?
— Я не имею понятия — что там.
— Вам передал ее Найт?
— Да.
— В поезде?
Хиггинс кивнул. Да, в поезде.
— Там же, где вы передали ему задания?
— Нет, я ему ничего не передавал.
— Значит, просто не успели передать, так, что ли? — усмехнулся Ярош, вертя карандаш, и ставя его то на остро отточенный кончик грифеля, то на комель.
Хиггинс молчал, он обдумывал ответ, нельзя было дать ему сосредоточиться.
— Вы всё-таки решили играть, Хиггинс, — тихо сказал Ярош. — Я спрашиваю вас — долго вы будете запираться? Дело проиграно, бежать отсюда не удастся. Рассчитывать на чью-либо помощь, особенно на помощь полковника Роулена, — смешно. Кстати, сколько он вам дал за эту поездку?
— Восемь тысяч.
— Только-то? Это, надо полагать, из тех ста миллионов, которые выделены на «взаимное обеспечение» Трумэном?
— Я не знаю, деньги не пахнут.
— Так какие же всё-таки были задания?
Хиггинс пожал плечами. Это должно было значить: нечего повторяться, заданий не было.
— Ну, хорошо. Предположим, что завод «Электрик» вас не интересовал, хотя там был у Найта свой человек, и не один, к тому же.
Хиггинс взглянул на полковника. Шпион подумал, что Найт тоже арестован за эти дни, с Найтом могла быть истерика и он мог выболтать всё.
— Люди были у Найта, и спрашивайте с него, — ответил он.
Курбатов, присутствовавший при допросе, с удовольствием подумал: «Расчет оправдался, он решил, что Найт тоже арестован, или по крайней мере подозревает это. Хиггинс согласился: люди у Найта были. „Люди“ — во множественном числе!»
— Ну, — всё с той же насмешкой спросил Ярош, — если вам известно, что на «Электрике» у Найта были свои люди, надо полагать, вас не интересовало, страдают ли они насморком или нет; вас интересовало, что они могут сделать?
— Мне неизвестно ничего, — упрямо повторил Хиггинс. — Это вам известно, а не мне.
Ярош и Курбатов молчали. Их не удивляло, что Хиггинс юлит, уходит от прямого ответа; их удивляло другое. На что он надеется?
Молчание было долгим. Курбатов знал: Хиггинс нервничает сейчас, — он уже скрипнул раз или два стулом, не зная, куда ему поглядеть и куда девать руки со вздувшимися синими венами.
Ярош снова начал спрашивать: где в последний раз Хиггинс виделся с Роуленом? В Мюнхене, кажется? Роулен, очевидно, был недоволен неудачами Хиггинса в Эльблонге? Почему Хиггинса так интересовали турбины?
Нетрудно было заметить, что происходит с Хиггинсом. Задавая эти вопросы, чтобы сбить отчаянное, и по сути своей обреченное, молчание Хиггинса, Ярош видел, как он вздрагивает, продолжая играть равнодушного. Но, как в прошлый раз, когда перепуганному Хиггинсу в вопросе «поехали к ночи?» почудилось имя того, к кому он ехал, так, при слове «турбины», он вздрогнул сейчас, но, поняв, очевидно, что это может его выдать, пожал плечами и проговорил:
— Я интересовался ими потому… ну, мне было приказано ими заинтересоваться, вы же знаете, что такое приказ.
Курбатов быстро прикинул, где у нас строят турбины. Дальние города он отбросил, — у Хиггинса было командировочное удостоверение сюда, он шел к Найту и его группе, и, стало быть, задания, данные ему, могли касаться только предприятий города или области. В городе был «Электрик», в области — комбинат в Высоцке.
— Ну, «Электрик» интересовал вас, это ясно. А Высоцк, например, не входил в задание?
С минуту Хиггинс смотрел в тень, туда, где был Курбатов, ничего не видящими, остекленевшими глазами, а потом сказал глухо, устало, будто выдавливая из себя слова:
— Хорошо. Пишите, я всё расскажу.
Курбатов взглянул на Яроша, и тот усмехнулся.
У Хиггинса отвисла, как всегда случалось с ним при крайнем волнении, нижняя челюсть, смотреть на него было еще более мерзко, весь он напоминал размякшую, серую медузу.
— Хорошо, — снова повторил он, соглашаясь. — Держите здесь или где угодно, мне хочется дожить до того дня, когда всё это кончится. Кто-нибудь да сломает же себе шею, я хочу посмотреть — кто?
— Говорите! — резко перебил его Курбатов.
— Да… Задание было. Одно на «Электрик», вы это уже знаете, у Найта там кто-то есть, я не знаю. Другое — в Высоцк, на комбинат… Хотя ведь это вы тоже знаете не хуже меня… Задание — портить турбины. Больше я не могу сказать ничего. В конце концов, я прибыл сюда передать задания.
Когда Хиггинса увели, майор зажег в кабинете верхний свет и облегченно вздохнул. Ему было приятно, что в комнате стало светло, — светлей стало и на душе.
Но тут у него возник другой вопрос, и он задал его Ярошу. Найт не один. Поедет ли он в Высоцк сам или пошлет кого-нибудь из своих? Что ж, поедем в Высоцк. Попрежнему волновал его сейчас и «Электрик»: там оставался нераскрытым еще один человек. Курбатов позвонил генералу и попросил разрешения зайти. Да, есть кое-что новое. Генерал ответил:
— Хорошо, я вас жду.
Вернувшись от генерала, Курбатов написал на листке блокнота несколько слов Брянцеву:
«Я уехал в Высоцк. Буду звонить завтра утром; возможно, понадобится твоя помощь».
Он вырвал этот листок и прикрыл им чернильницу так, чтобы записка была заметней. «Брянцев найдет ее сразу, он знает мою привычку не оставлять на столе бумаг».
2
Курбатов не ошибся: Найт решил возможно быстрее сделать свое дело, а там — за границу.
Он думал об этом в поезде. Виктор Осипович дремал напротив, и со стороны казалось, что они вовсе не знакомы друг с другом. Найт с неприязнью рассматривал лицо своего спутника. Вдруг он подумал: «Не стоит самому идти на это дело, пусть, в случае чего, арестуют не меня, а этого».
Временами ему казалось, что он сходит с ума, и с тревогой он прислушивался, не появляются ли у него какие-нибудь больные, нескладные мысли. Он ощущал, что куда-то катится, и там, в конце пути, его ждет что-то страшное, темное, какая-то вязкая тина. Он упадет туда, и тина засосет его, поглотит целиком, и никто не сможет помочь. Он вздрагивал всем телом, пытался думать о чем-нибудь другом. Наконец, у него вдруг возникла удивительно ясная мысль: «Всё кончится плохо. Нет, я не пойду с этим… Обратно, спрятаться, а так я действительно сойду с ума».
Они вышли на станции в Высоцке. Остановиться в гостинице значило быть на людях. Несколько часов прошло в поисках подходящего жилья. Наконец, на окраине города, у одинокой женщины, сторожихи какого-то склада, они сняли комнатёнку. Затем Найт и Виктор Осипович пошли посмотреть город, прикинуть, что к чему, и договорились встретиться в своем новом жилье к вечеру.
Три дня прошло в этом «прикидывании». Многочисленные объявления в городе сообщали, что комбинату требуются рабочие всех специальностей. От первой до последней строчки прочитывая газету, Найт узнавал, как идет постройка второй турбины. В городе только и говорили о ней — в скверах, в кино перед сеансом, всюду, где Найт прислушивался к разговорам, — о ней толковали радостно и спокойно. Откуда у них такое спокойствие? — спрашивал себя Найт, и не находил ответа. Потом он издевался над собой: какое тебе дело до этой психологии, чем меньше ее — тем лучше. Посмотрим, как они будут хранить свое спокойствие, когда с турбиной что-нибудь случится. Он был уверен в успехе, он убедил себя в том, что успех ему обеспечен. «Они слишком привыкли к миру, — думал Найт, — надо напомнить им, что на свете существуем мы». Он глядел на дома, на лица, на башни доменных печей и — смеялся. «Этого ничего не должно быть. Здесь всё порастет травой. И волки будут бегать по улицам».
Работа над турбиной подходила к концу, и Виктор Осипович разузнал, что уже заказаны платформы для ее перевозки. Мысленно Найт видел эти платформы под откосом. Но чем дальше шло время, тем сильнее поднималось у Найта обратное чувство: уехать, пусть всё будет сделано без него!
Третий день жизни в Высоцке подходил к концу, а Найт всё еще не имел твердого плана действий, — он даже не смог встретиться с инженером Тищенко. Помог случай. Однажды, пробродив бесцельно по городу, Найт подошел к длинному желтому зданию фабрики-кухни возле входа в комбинат, взглянул на часы и решил пообедать. Здесь он очутился впервые. В залах было пусто, официантки пододвигали стулья и расставляли на столах хлеб. Не успел Найт сесть, как за окнами поплыл гудок, растекся в воздухе, и несколько минут спустя в зал вошли первые посетители — рабочие. Их становилось всё больше и больше, пришедшие первыми занимали места поближе к распахнутым настежь окнам. Здесь у них уже были и свои излюбленные столики, и знакомые официантки, и рассаживались они со смехом, шумно, по-хозяйски. Когда им принесли суп, в зал вошли еще несколько человек — мужчины в пиджаках, женщины в светлых летних платьях — и остановились, ища глазами свободные места.
— Опаздываете, интеллигенция! — задорно крикнул паренек, сидевший неподалеку от Найта. Те улыбнулись: видно, шутка была обычной, и они тоже привыкли к ней, как привыкли приходить последними и искать места. «Конторщики, служащие», — отметил про себя Найт. У него за столиком оказалось два свободных места, и две женщины сели рядом. Несколько человек всё еще ходили по залу, сопровождаемые шутками и отшучиваясь. До Найта долетели отрывки слов:
— Пока ваш цех пройдешь…
— А вы наперегонки…
— Мы народ пожилой, степенный…
Очевидно, это слышали и женщины за столиком, где сидел Найт, — они рассмеялись, взглянув друг на друга. Найт тоже улыбнулся, поглядывая на них.
— В самом деле, почему вы опаздываете? — спросил он. — Казалось бы, вам-то скорее собраться…
— Какое там, — откликнулась одна из них, взбивая сзади волосы. — В заводоуправлении ремонт, наша дверь закрыта, так пока через литейный цех пройдешь — ужас один сколько времени…
— Вы в бухгалтерии работаете?
— Нет, в расчетном отделе, — был ответ.
Обе женщины снова склонились над меню, когда подошла официантка. Найт тут же расплатился за обед. Он ликовал. Да, это удача! Казалось бы, мелочь: работники расчетного отдела ходят через литейный цех. Мелочь, но как ловко он выудил ее. Теперь он знал, что ему — вернее, Виктору Осиповичу — надо делать. Он возвращался в свою комнатку почти бегом. По пути он с удовольствием еще раз пробежал глазами афиши: да, комбинату требуются работники в расчетный отдел.
Теперь надо отыскать Тищенко.
В небольшой буфет в городском парке, в длинное фанерное сооружение, где стояло шесть или семь столиков, вошел мужчина — мрачноватый, чем-то, очевидно, недовольный, и сел подальше от окна, словно ему не хотелось видеть деревья, детей, играющих вдалеке возле озера, тенистые посыпанные песком аллеи. Буфетчику он заказал триста граммов водки и две бутылки пива.
Сегодня на производственном совещании инженера Тищенко раскритиковали так, что он только краснел. Попало за дело: сменный мастер не смог обеспечить цех всем необходимым для скоростной плавки. Там, на собрании, он выслушал всё и как будто принял критику, а теперь искал оправданий, искал и находил, что не он один виноват, а и тот и этот, и пятый и десятый. Было обидно, что нагорело ему одному, а те остались в стороне. Теперь пойдет: в многотиражке критическая корреспонденция — «Инженер Тищенко не справился со своими обязанностями», потом вызовут в партком к Рогову — «еще один нагоняй, хоть я и беспартийный», потом… Словом, лучше выпить и не думать о том, что впереди.
Он выпил, с трудом преодолевая спазму, сдавившую горло, отдышался, налил еще стопку. От водки с пивом его быстро развезло, стало душно, и он оглянулся — нет ли места у открытого окна. Место было, — там сидел какой-то гражданин и тоже пил водку.
Тищенко подошел к столику и, крепко держась за спинку стула, хрипло спросил:
— Не протестуете?
— Садитесь, садитесь, — кивнул тот.
Тищенко допил свою водку и заказал еще.
Сосед покачал головой:
— Слушайте, а не много вам будет, а? Не переберете часом?
— Ничего, — махнул рукой Тищенко. — Не такое случалось.
Он прихвастнул: пил он неумело, но теперь решил не отступать.
— Что я здесь делаю, как вы думаете? — говорил он. — Я доказываю свое «я». В конце концов, имею же я право забыть суету сует… Кто я такой — вы знаете?
— Нет, незнакомы вроде, — сосед закусил колбасой. — Разрешите чокнуться?
— Чокнемся!
Выпили. Снова закусили. Похрустели соленым огурчиком. Тищенко качал головой, крепко упираясь локтями в стол:
— Я, брат ты мой, сменный мастер. Ну, провинился, бывает, а почему меня одного ругать, а? Так и живем, водочку пьем.
— Да, жизнь! — поддакнул сосед.
Тищенко долго и скучно рассказывал, как ему сегодня попало, как год назад он разошелся с женой.
— Так сходитесь, — посоветовал сосед. — Я вот с женой тоже как кошка с собакой первое время жил, а потом попривыкли друг к другу, начали уступать, и, глядишь, веселей стало.
Тищенко пошарил в карманах: больше денег не было, а выпить хотелось еще, и он выругался. Сосед понял его:
— Что, еще хотите? Хватит, ей-богу хватит. Я тоже воробей стреляный, вижу… В самой вы норме…
— Ну да, в норме!..
— Вот выпейте со мной, если хотите. Да ничего, не стесняйтесь, я человек простой, рабочий, со мной этих «мерси» не надо… Ваше здоровье!
Что было потом, Тищенко помнил плохо. Новый знакомый взял еще пол-литра, а после, кажется, он же и доставил его до дверей дома. На прощание Тищенко, качаясь, нацарапал на листке бумажки свой телефон.
— Я тебя… — бормотал он, — я тебя еще… поблагодарю… Мы с тобой… мы с тобой в ресторан пойдем. Вот пятнадцатого получу зарплату и пойдем, а? Звони — и пойдем, а?
Наутро он мучился головной болью.
Пятнадцатого вечером Тищенко позвонили на работу. Он долго не мог попять, с кем разговаривает, потом вспомнил, покраснел и фальшиво протянул:
— A-а, это вы! Узнал, узнал. Где же мы с вами встретимся?
Ему очень не хотелось идти, но надо же было отблагодарить товарища.
В ресторане они посидели недолго и пили не много, но зато самый дорогой коньяк. Официант принес счет, — оказалось, что-то около восьмидесяти рублей.
Тищенко хотел было расплатиться, но внезапно почувствовал, как кровь отхлынула у него от лица и сразу онемели губы.
— Слушайте, — прошептал он. — Меня обокрали. Всю получку. В трамвае, наверно…
Официант неподвижно стоял у столика и ждал…
Служебного пропуска у Тищенко тоже не оказалось, его, надо полагать, выкрали вместе с бумажником. Он оставил официанту паспорт, пообещав сегодня или завтра утром занести деньги. На улицу он вышел сам нс свой, но хмель с него как рукой сняло.
— Сейчас никого из знакомых нет дома, денег не занять… Вы простите меня, что всё так вышло.
— Да ради бога. И у меня, как на грех, денег нет.
Тищенко стал прощаться.
— А сами-то как две недели жить будете? — спросил новый знакомый.
— Ну, обращусь в кассу взаимопомощи, выкручусь как-нибудь.
— Вот что, у меня здесь неподалеку теща живет, из деревни приехала, дом там продала. У нее деньжишки водятся, она, может, одолжит. Сходим? Попытка не пытка.
И Тищенко согласился.
Они дошли, и знакомый, усмехнувшись, сказал:
— Вы подождите меня здесь, я — мигом. А то характер у моей тещи…
Он вошел в подъезд, а Тищенко ходил возле дома, сжимая от бессильной досады кулаки. Верно говорят, — беда никогда не приходит одна.
Минут через пять новый знакомый вышел. Он казался смущенным.
— Понимаете, не дает… Говорит, откуда я знаю вас, мало ли какого ты пьяницу приведешь, а потом ищи ветра в поле.
— Ну, я тогда пойду…
— Она, понимаете, расписку просит… Чёртова баба!
— Расписку? Ну, я могу дать расписку. Через месяц верну все деньги.
Тут же, на улице под фонарем, он написал на листке из записной книжки несколько слов, спросил, как тещина фамилия и инициалы, и расписался. Знакомый ушел и вернулся уже с деньгами.
— А в милицию вы всё-таки сообщите о пропаже, — посоветовал знакомый.. — Всё-таки воровство, да к тому же — служебный пропуск…
На этом они и расстались.
Найт полагал, что теперь завербовать Тищенко будет нетрудно.
А Виктор Осипович приносил первые новости. В расчетный отдел действительно надо было ходить через литейный цех, причем иногда — в обеденный перерыв и в пять, после работы, — в цехе почти никого не было. Проходить можно было возле опок, от которых поднимался легкий сиреневый дым. Турбину Виктор Осипович видел. Ему еще неясно было, что задумал Найт, а тот в открытую потешался над недогадливостью и скудоумием своего подчиненного.
Вечером Найт предложил ему прогуляться. На берегу пруда, лениво развалившись на теплой, пряно пахнущей траве, Найт спросил как бы невзначай:
— Как у вас с желудком? Катар, язва, например…
— Нет, нет, — испуганно отозвался Виктор Осипович.
— Ну, считайте, что есть… с этого часа. Будете носить на работу порошки, сделайте сами из муки с сахаром, что ли… И каждый день приносите на работу бутылку ессентуков, номер семнадцатый. Приучите своих сослуживцев к тому, что, идя на обед, задерживаетесь, чтобы пить свои ессентуки. Когда приступают к отливке новой турбины?
— Не знаю.
— Ну, не важно пока. Вы меня поняли?
Виктор Осипович покачал головой, — он не улавливал связи между мнимой язвой желудка и новой турбиной. Найт казался ему то сумасшедшим, то дьяволом во плоти с его недоступной человеческому разуму бесовской хитростью.
— Вы всё-таки не разведчик, — тихо сказал Найт.
С минуту он смотрел на небо, заложив руки за голову, будто бы наслаждаясь отдыхом.
— Полстакана жидкости в опоку с остывающей сталью… Разве это вам не ясно? — И зажмурил глаза, словно желая кончить неприятный разговор с подчиненным, который обязан понимать начальство с полуслова. Это был старый прием: сталь, в которую попала вода, начнет крошиться при обработке.
Найт не знал, что именно сейчас, в этот момент, Курбатов проверял в отделе кадров списки людей, поступивших на комбинат в последние дни. Трудно было в чем-либо заподозрить шестидесятилетнего пенсионера-вахтера, или троих девушек, окончивших ремесленное училище, или нового начальника инструментального цеха, переведенного сюда с одного из уральских заводов-гигантов. Внимание привлек рабочий литейщик. Литейный цех — это центр комбината, его краеугольный камень, и здесь надо приглядеться внимательней. Курбатов записал фамилию нового литейщика и, возвращая секретарю отдела кадров учетные карточки, спросил:
— Это все?
Она кивнула. Она не счала, что есть еще одна учетная карточка, которая оформлялась в эту минуту, и что, быть может, она заинтересовала бы Курбатова больше.
Нового литейщика Курбатов увидел сначала издалека: тот стоял возле печки, опустив темные очки и разглядывая кипящий металл через лётку. Наступило время литья, — в цехе это всегда самые оживленные минуты. Новичок работал четко. Курбатов слышал, как техник Морозов, отошедший в сторону с мастером, вытирая платком вспотевшее лицо, сказал с довольным видом:
— Значит, говоришь, нашего полку прибыло?
А Виктор Осипович приносил на работу ессентуки и, скрывая отвращение, два раза в день пил горько-соленую, неприятно пахнущую воду.
— Хотите? — любезно предлагал он сотрудникам. — Прелесть.
Одна из женщин попробовала и скорчила гримасу.
— А между тем, — с равнодушной назидательностью заметил Виктор Осипович, — очень полезная вещь.
И выпил еще полстакана.
Сотрудники, глядя на его сухое, тощее лицо с резкими морщинами, идущими от кончиков рта к подбородку, уверились в том, что у него нелады со здоровьем. Никто даже не оборачивался, когда по гудку, возвещавшему перерыв, Виктор Осипович доставал свою бутылку, торжественно наливал в стакан и разглядывал на свет пузырящуюся жидкость. Он уходил из отдела последним.
3
Между тем Найт решил, что время для решительного разговора с Тищенко пришло. Не в многотиражке, а в городской газете появилась большая критическая статья, где резко говорилось о недостатках на комбинате и в качестве примера приводился срыв скоростной плавки по вине сменного мастера Тищенко.
Найт позвонил Тищенко; тот был дома. «Да, да, заходите, деньги у меня есть, премию дали за прошлый квартал». Найт поехал к нему.
Когда Найт вошел в комнату и, не дожидаясь приглашения, сел, Тищенко не без удивления взглянул на него. С этим новым знакомым у Тищенко были связаны воспоминания не ахти какие приятные, и он хотел вообще прекратить знакомство. Поэтому он сразу же протянул деньги.
Но Найт отвел руку:
— Не надо. Садитесь, поговорим. Вы случайно не припомните, как три года назад приезжали на завод «Электрик»?
— Помню, конечно.
— А может, вспомните, как в частной беседе рассказали некоторые подробности об исследованиях в области блиндированной стали?
— Я не понимаю вас, — нахмурился Тищенко; у него дрогнули кончики губ, и Найт с удовольствием отметил: помнит!
— Так я это к тому говорю, что разведка… ну, как пишут, одного иностранного государства — была очень довольна этими сведениями. Теперь вы поняли меня? — Заметив, что у Тищенко сжались кулаки и он приподнялся со стула, Найт коротко бросил ему: — Сидите спокойно, иначе… — и он выразительно хлопнул себя по заднему карману брюк.
Тищенко, очевидно, испугался угрозы и сел обратно; лицо у него было именно такое, какое хотел видеть Найт, — лиловое лицо и испуганные, расширенные глаза.
— Вам, — так же ровно, словно то, что он говорил, было заучено наизусть, продолжал Найт, — вам после всех ваших передряг, мне кажется, не особенно приятно будет, если на работе узнают об этом. Так же неприятно будет вам, если в одно уважаемое учреждение придет ваша расписка в получении пятисот рублей — отнюдь не от моей тещи… Ну, и затем ваш служебный пропуск, который вы передали мне для прохода на завод. Кажется, перспектива ясная?
— Что… что вам нужно от меня? — еле прошептал Тищенко. — Я…
— В деньгах недостатка не будет, — вскользь заметил Найт. — Вот вам еще пятьсот рублей.
— Вы… вы…
— Выбирайте, — пожал плечами Найт. — Но учтите всё-таки: за то, что вы уже сделали, вас по головке не погладят.
Тищенко сразу же обмяк, у него недолго хватило сил сопротивляться. Найт поднялся:
— Как видите, я ничего не прошу от вас, ничего не требую, кроме… На днях начнется плавка для третьей турбины. Постарайтесь изменить рецептуру стали, это в ваших возможностях и… интересах. Вы поняли меня?
Тищенко смотрел на него невидящими глазами, — Найту пришлось повторить вопрос.
— Да, — выдохнул Тищенко.
— И вот что еще: у нас соглашение джентльменское. Я не требую от вас никаких расписок, никаких знаков солидарности. Всё остается между вами и мной. Когда я буду убежден в том, что вы эту мою просьбу выполнили, я возвращу вам вашу расписку о деньгах и служебный пропуск.
Уже подходя к двери, он снова обернулся:
— Кстати, не вздумайте делать глупостей. Меня схватить невозможно, а я, к тому же, не один… Да глядите вы веселей, ей-богу ничего страшного не происходит.
Найт вышел на улицу; были сумерки, но фонари еще не зажглись, и улица освещалась только тем светом, который лился из настежь открытых окон домов. Он дошел до угла дома. Здесь был разбит сквер, и Найт, почувствовав, как его всё-таки измотала эта беседа, сел на скамейку. «Впрочем, — думал он попрежнему о Тищенко, — если он не выбросится сейчас из окна, не повесится на собственных помочах, то, значит, он запутался основательно. Посижу, подожду на всякий случай, благо вечер хорош, и я один».
Найт чуть не пропустил Тищенко, задумавшись. Тот прошел быстро, слишком быстро, чтобы заметить Найта, сидевшего та скамейке. Тогда, отбросив папиросу, Найт вскочил и пошел следом.
Когда Найт увидел, как Тищенко свернул в один подъезд и как за ним хлопнула дверь, когда Найт поравнялся с этим подъездом и прочел, что было написано на стеклянной доске у входа, он быстро зашагал прочь, словно сейчас, сразу же, оттуда могли выйти люди, уже ищущие его.
А тут еще разом зажглись фонари, и стало светло, как днем, и Найту казалось, что встречные прохожие подозрительно оглядываются. Он свернул в темный переулок и стал пробираться к своему жилью, держась темноты. Надо убираться из Высоцка.
А Виктор Осипович?.. Что ж, его могут поймать, а могут и не поймать. Чёрт с ним, — он смертник, Найт даже не задумывался о его судьбе. Пропадет так пропадет, деньги за него получит он — Найт. У него была нехитрая философия: на других плевать, лишь бы мне уцелеть.
Он никуда не выходил два дня. Наконец, Виктор Осипович, так ничего и не узнавший о провале вербовки, сказал Найту:
— Завтра состоится плавка для новой турбины.
В литейном цехе на полу возились формовщики, шуршали чертежами, издали было смешно на них глядеть: будто взрослые, уподобившись ребятишкам, играют в песочек. Когда Виктор Осипович передал результаты своих наблюдений Найту, тот вздрогнул и заметно побледнел.
— Что отливают сначала? — спросил он.
— Лопасти турбины, — ответил Виктор Осипович.
— А потом?
— Не знаю.
— Начинайте с лопасти, — приказал Найт.
Осторожность подсказывала ему подождать, когда начнется отливка цилиндра, но теперь, когда вербовка Тищенко провалилась, надо было спешить. Может быть, Виктор Осипович и не доживет до второй отливки: лучше воробей в руки, чем сокол в небе. Не представляя толком, что значит одна испорченная лопасть, он знал одно: это затормозит постройку турбины, — и этого было для него достаточно.
Когда Виктор Осипович уходил на работу, Найт не мог найти себе места и нервничал еще больше. Обычно к пяти он шел к комбинату и издали следил, — идет ли Виктор Осипович. Когда тот показывался, Найт шел за ним в отдалении. Ему надо было убедиться, что сообщник еще не обнаружил себя, и, стало быть, сам он, Найт, может пока считать себя в относительной безопасности. Но теперь Найт не мог больше так поступать. Ясно, его уже ищут по городу.
А Курбатов, еще до встречи с Тищенко узнав в отделе кадров, что новый работник расчетного отдела прибыл в Высоцк из города, где начались поиски, — задумался. Правда, данные о приезжем не вызывали особых подозрений. Он служил в Гормашснабсбыте, имел благодарности и премии. Документы, впрочем, могли быть поддельными. Курбатов навел по телефону справки: нет, этот человек действительно работал в городской конторе машсбыта и уволился по собственному желанию. Курбатов спросил: когда он уволился? Ему назвали число. Что ж, просто совпадением могло быть, что он ушел с прежней работы через день после того как был арестован Хиггинс. Брянцев, наводивший справки непосредственно в машсбыте, добавил Курбатову свои личные впечатления: «Мне показалось, что это увольнение было для всех неожиданностью. Вообще, говорят, работник он исполнительный».
Но всё это ровным счетом ничего не давало Курбатову. Ложась спать в номере гостиницы, он заставлял себя прочитать перед сном хотя бы десять страниц (плохая привычка читать лежа сохранилась у него с детства, несмотря на все усилия матери-учительницы искоренить ее), но ему не читалось.
Ночью его поднял с постели телефонный звонок:
— Товарищ майор? С вами говорит полковник Усвет. Есть интересная новость, прошу прибыть немедленно. Да, я уже выслал машину за вами.
Тищенко повторил свой рассказ и Курбатову, не скрыв ничего. Он сидел растерянный, бледный, и всё-таки смотрел прямо в глаза Курбатову.
— А кому вы говорили про блиндированную сталь? — спросил Курбатов.
— Я этого не могу вспомнить. Были какие-то инженеры, чужих не было.
— Ну, один чужой всё-таки был, — заметил Курбатов. — Да, наломали вы дров. Словом, придется вам притворяться, товарищ Тищенко. Сделайте вид, что согласны. А мы будем следить дальше. Можете быть свободны, подпишите у секретаря пропуск.
Когда Тищенко встал, Курбатов протянул ему руку. Потом майор начал звонить Брянцеву; тот был дома. Курбатов услышал сонный голос:
— Что, кто говорит, кого вам нужно?
— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — весело сказал Курбатов. — Какие сны смотрим? — Он послушал, что говорит Брянцев, а потом, сразу став серьезным, приказал: — Товарищ Брянцев, завтра же с утра раздобудьте на «Электрике» фотографии всех итээровцев и как можно скорее приезжайте сюда сами. Всё поняли? Ну вот, а теперь — спокойной ночи. Да не подумайте утром, что вам этот разговор приснился, — снова пошутил он.
Через несколько дней в токарном цехе началась обработка лопастей. Курбатов несколько раз звонил в разные города, на разные предприятия, наводил справки о тех, кто за эти дни впервые переступил ворота комбината. Блокнот был уже исписан, а того, что он ждал, всё еще не было. Перелистывая странички, он сознавался себе в том, что по-настоящему его всё еще интересуют только один рабочий литейщик да работник расчетного отдела. Конечно, это не сам Найт, вряд ли он стал бы рисковать теперь так. Но где враг (не Найт, а другой, еще неизвестный) может больше навредить — в расчетном отделе или в литейном цехе? Конечно, в литейном. В расчетном отделе малейшая путаница в цифрах, малейшая ошибка будет замечена моментально, там один и тот же документ проходит десятки рук. Враг, опытный и ловкий, не станет рисковать так бездумно ради того, чтобы на сутки позже было доставлено сырье или отправлены изделия заказчику. Значит, надо оставить расчетный отдел в покое. Но и этот вывод не успокаивал Курбатова.
Не успокаивал он его потому, что молодой литейщик, как это удалось выяснить, приехал сюда из Кузбасса. Там же кончил курсы, работал полтора года, и неплохо. Мысленно Курбатов спрашивал сам себя: зачем его, будь он враг, понадобилось бы перебрасывать сюда? Там, в Кузбассе, он уже зарекомендовал себя как отличный производственник, сжился с коллективом Да, если он враг, его там и оставили бы, конечно…
У Найта есть определенное задание — диверсия; это подтвердил и Хиггинс на допросе, это рассказал и Тищенко. Новый работник расчетного отдела прибыл из того города, где начались розыски: это уже настораживало. Но какая связь между диверсией и расчетным отделом? Там, в лучшем случае, можно вести только экономическую разведку, и то в узких рамках…
Курбатов и Рогов — парторг ЦК партии на комбинате — обходили цехи, майор интересовался всем, что на первый взгляд не имело прямого отношения к его мыслям. А мыслями он всё время возвращался к литейному цеху.
Так, зайдя с Роговым туда, он подробно познакомился с расположением цеха, Рогов не успевал отвечать на вопросы Курбатова. Потом удивился:
— Да вы же задаете вопросы как специалист!
Курбатов только улыбнулся в ответ.
В углу цеха Курбатов заметил узенькую винтовую лестницу, ведшую наверх, и спросил:
— А там что?
— Там? Расчетный отдел, — равнодушно ответил Рогов. — Смотрите, дают плавку.
А Курбатов словно не видел ни плавки, ни Рогова. Жмурясь от нестерпимо яркого света расплавленного металла, он быстро обдумывал то небольшое открытие, которое ему удалось сделать. Ход его мысли был прост: если враг работает в расчетном отделе, то какая ему может быть выгода от близости литейного цеха?
— Скажите, — спросил он у Рогова, — а другой ход из отдела есть?
Рогов не сразу расслышал, о чем его спрашивают, а потом отрицательно покачал головой: пока нет, закрыт из-за ремонта.
В цехе потемнело: плавка окончилась, печь загружали вновь. Время подходило к обеденному перерыву, и рабочие, вытирая с лица пот, уже собирались уходить.
— Сейчас все уйдут из цеха? — спросил Курбатов.
— Да, — Рогов взглянул на часы. — Плавку дали секунда в секунду.
— А кто же будет следить за ходом плавки?
Рогов кивнул куда-то в сторону, улыбнулся:
— Сколько я вас понял, вы когда-то сами занимались сталеварением. Так ведь? Ну вот, а с тех пор многое изменилось. — Он говорил с нескрываемой гордостью. — У нас зоркие глаза есть: механизмы в лаборатории.
Прогудел гудок, смена ушла на обед. По железной лестнице загрохотали шаги: шли служащие. И когда прошли они, исчезли за широко раскрытыми дверьми цеха. — быстро вслед за ними прошагал тощий мужчина в сатиновых нарукавниках.
Курбатов видел его фотографию. Это был новый работник. Он прошел, не заметив ни его, ни Рогова, прошел по пустому цеху, чуть повернув голову влево, к зияющим отверстиям отводных труб… И Курбатов, еще не имея никаких оснований делать выводы, отметил этот поворот головы, не ускользнувший от его внимания.
— Вы познакомились с новым литейщиком? — спросил он Рогова. — Молодой такой парнишка из Кузбасса.
— A-а, да, конечно…
— А с этим, вот прошел сейчас, из расчетного отдела?
— Нет, еще не успел.
— У меня будет просьба к администрации, и вы поддержите ее. Нужно было бы нового литейщика перевести временно… ну, хотя бы на курсы повышения квалификации с отрывом от производства, а за цехом…
Он не договорил, но он чувствовал, что начальство его поддержит: здесь необходимо установить надзор. Диверсию допустить нельзя, она дорого обойдется… И, проходя к выходу, Курбатов сам взглянул влево: горловины труб охлаждения — как близко они были!
4
На «Электрике» жизнь шла своим чередом. Закончилась работа над созданием парогидравлических прессов, и Катя была переведена в бюро генераторов. Она была рада этому: в связи с выпуском новых генераторов работы здесь было более чем достаточно. Руководил работой бюро один академик; на заводе он бывал два раза в неделю, а теперь совсем перестал приезжать, — заболел, слег, а после поправки уехал в отпуск на Кавказ. Директор вызвал к себе Катю и предложил ей занять место ведущего конструктора, иными словами — по мере сил и способностей постараться выполнять то, чем обычно занимался сам академик. Катя смутилась. Директор с улыбкой протянул ей на прощание руку и сказал как можно более ободряюще:
— Говорят, что и академик в свое время был просто инженером. Больше уверенности, Катюша! Не боги горшки-то обжигают.
Когда она выходила, директор окликнул ее:
— Учтите только, Екатерина Павловна: чертежи статора, штампов, литья и поковок вы должны сдать в производство через полторы недели!
Катя кивнула и ушла. Себе она взяла, пожалуй, самое трудное — статор, и когда отрывалась от чертежной доски, у нее в глазах так и прыгала штриховая сетка. Однако она успевала и проектировать сама и, проходя между чертежных досок, разрешать вопросы, которые возникали подчас у конструкторов.
Однако дня через четыре Катя поняла, что задание директора — сдать рабочие чертежи через десять дней — бюро, пожалуй, не выполнит. И не потому, что не было опытных конструкторов. При разработке технологии столкнулись с серьезными трудностями. Сам же директор уехал в Москву на заседание коллегии министерства. Он позвонил оттуда по телефону:
— Что? Продлить срок? Так учтите, что министерство срезало еще два дня.
В тот же день в бюро вошел Козюкин и, весело оглядев конструкторов, развел руками:
— Когда я шел по двору, мне показалось, у вас из окон пар валит.
— Вы и не ошиблись.
— Знаю, всё знаю, Екатерина Павловна, и пришел помогать, Ну, что у вас?..
После гудка в бюро остались Катя и Козюкин. Козюкин сидел за чертежным столиком, скинув пиджак и расстегнув воротник рубашки: он что-то чертил, писал, а потом, как художник, отходил в сторону и любовался издали. Катя так и сказала ему:
— Вы — как художник.
— Ничего удивительного нет, Екатерина Павловна, — ответил Козюкин. — У нас то же творчество, но творчество точное. Всё ясно и понятно. Я вот, например, не понимаю американской живописи, а чертежи американские понимаю. Да я думаю, какой-нибудь инженер-папуас, если таковой имеется, великолепно поймет мои чертежи.
— Значит, творчество у нас, наше с вами творчество, космополитическое?
Козюкин взглянул на нее — и рассмеялся:
— Ну вот, уже и ярлык готов, повесили… Нет, я просто хочу сказать, что наука не имеет границ. Я говорю о границах государственных.
Кате не хотелось сейчас ни говорить, ни, тем более, спорить. Она только сказала: «А я думаю иначе», — и снова взялась за рейсфедер. Но спорить хотел Козюкин. Он подошел к Кате и ласково, мягко взял ее руку:
— Вы заразились демагогией, Катюша милая. Это перегиб, какие у нас, к сожалению, еще допускаются. Что такое, в конце концов, приоритет? Да мне ровным счетом плевать, кто изобрел паровую машину, радио, электрическую лампочку, атомную бомбу. Когда я еду в поезде, я думаю о том, что паровоз — это гениальное изобретение и что мне удобно так ехать. Когда я читаю, я доволен, что существует лампочка. И то же самое чувствует и француз, и швед, и поляк, и американец. Наука не космополитична, она всемирна. А то получается, как у Бобчинского и Добчинского: спорят, кто первый сказал «э!». Смешно и глупо. Я думаю так.
Катя освободила свою руку, и Козюкин отпустил ее нехотя. Она мельком взглянула на него; ее поразил взгляд Козюкина, зеленые глаза, подернутые мутной, маслянистой пеленой.
— А мне не всё равно, — качнула она головой. — А я, например, хочу, чтобы француз, зажигая свет, знал, что лампочка изобретена не американцем, а русским, что радио — изобретение не итальянское, а русское, и паровая машина — создание величайшего русского гения. Дело-то не в том, кто первый сказал «э», а в том, что нас считали до сих пор темными невеждами, а эти «невежды» обгоняли Запад вон еще когда!
— Вы словно на митинг пришли, Катюша, — поморщился Козюкин. — Не будем больше об этом. Вы устали, вам отдохнуть надо…
Он осторожно притянул се к себе. Катя услышала над собой порывистое, горячее дыхание и совсем близко, почти перед глазами, увидала лицо Козюкина. Она ударила его по руке, вырвалась.
— Вы… вы… вы с ума сошли? — задыхалась она.
Козюкин уже не глядел на нее; морщась, он поправил сбившиеся волосы:
— Простите меня… Я сам не знаю, как это… Вы так раскраснелись, были так хороши…
Катя, чуть не плача от обиды, схватила сумочку и выбежала в коридор.
Утром кто-то из конструкторов позвал Катю к чертежам, лежавшим в общей папке.
— Вы просматривали эго, Екатерина Павловна?
— Нет, еще не успела.
— Судя по всему, это делал Козюкин. Очень смело, но… Я тут рассчитал. Он отошел здесь от проекта новых генераторов, утвержденного Москвой.
— Ничего не понимаю, — сказала Катя, беря карандаш.
Через час она позвонила Козюкину по телефону. Ей было очень неприятно звонить ему и вообще разговаривать с ним после того, что произошло вчера в этой комнате.
Голос у Козюкина был недовольный. Он, конечно, сердился, что его подняли в неурочный час, но, услышав, что это звонит Воронова, сменил гнев на милость.
— Да, да, Екатерина Павловна, дорогая, я вас слушаю, — отозвался он.
То ли потому, что это «дорогая» показалось Кате таким же пошловатым, как и весь тон Козюкина, то ли потому, что ей совсем не хотелось звонить, — она разговаривала с ним подчеркнуто сухо.
— Вы изменили расчет статора? — спрашивала Катя. — В первоначальном и утвержденном плане ничего подобного не было.
— Да, изменил. Всё движется, Екатерина Павловна, течет и меняется. Это еще древние греки говорили.
— А зачем вам понадобились эти изменения? Так мы задержим чертежи еще дня на три.
Козюкин объяснял ей терпеливо, мягко, как неразумной, взбалмошной девочке:
— Изменения эти понадобились не мне, а государству. Небольшие изменения конструкции — и мощность генератора возрастает. Разве вы сами не поняли этого? С моими поправками согласятся. Погодите, я сейчас приду сам.
Катя вернулась к козюкинским расчетам. Но сколько ни сидела она над ними, как ни пыталась постичь замысел инженера — это ей не удавалось. В который раз она начинала писать на отдельном листке бумаги формулы, набрасывать схемы — и всякий раз непременно приходила к тому, что увеличить напряжение генератора невозможно. Неужели Козюкин ошибся!
Едва вошел Козюкин, в комнате запахло крепкими духами. Он, вежливо раскланявшись, подошел к Катиному столу, встал сзади и, нагнувшись, упираясь одной рукой в край стола, через плечо Кати смотрел на свои чертежи:
— Что ж вам неясно?
— Вот взгляните, мы тут проворили. При вашем варианте мощность генератора не увеличивается.
— Но остается прежней? — улыбнулся Козюкин.
— Да, и только. Зачем же нам вносить эти поправки, ждать, пока их утвердит техсовет, терять зря время.
— А мы и не будем терять время. Я час назад говорил с директором, звонил ему в Москву. Он обещал созвониться с вами.
Действительно, минут через пятнадцать Катю вызвали к телефону.
— Что там у вас, нелады пошли? — кричал в трубку директор: его было плохо слышно. — Мы же давно решили, еще на прошлом техсовете, что Козюкин дает поправки.
— В этих поправках нет никакой нужды, — кричала в ответ Катя. — Это небольшие изменения, они ничего те дают…
— Да полно вам упираться-то, Екатерина Павловна, я не вижу с вашей стороны никаких принципиальных возражений. Сегодня же сдайте чертежи, а я доложу в министерстве, что генератор пошел… Вы меня поняли? Я требую от вас этого, поняли? Требую. В конце концов, Козюкин не мальчишка.
Катя, не дослушав, положила трубку. Она вошла в отдел и, ни на кого не глядя, сухо сказала:
— Готовьте чертежи к сдаче, товарищи.
Козюкин торжествующе стоял у окна, курил и, поднимая голову к потолку, смотрел, как слоями покачивается там табачный дым.
Вечером Катя пошла в больницу и по пути купила Позднышеву несколько румяных, золотистых помидоров. Июнь, а совхозы уже выпустили первую партию.
Позднышев выздоравливал. Выздоровление у него шло бурно. Как всегда бывает у жизнелюбов, врачам он обещал удрать из больницы, если они его скоро не выпишут.
— Я ведь не подопытный кролик, — жаловался он Кате, а смех, лукавый, яркий, как солнечный зайчик, так и прыгал у него в глазах. — Тем более, что у меня есть опыт моего дядюшки…
— Какой опыт?
— Медицинский. «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог», — а это случилось с ним лет в двадцать пять, — начал копить все лекарства, какие ему прописывались. Так вот, милая Катюша, когда ему стукнуло восемьдесят четыре, он созвал консилиум и раскрыл перед врачами два огромных шкафа — а там, представляете: микстуры, порошки, словом, всякая пакость. Мой дядя спросил врачей: «Что бы было, если бы я принял всё это в течение жизни?». Ну, врачи поглядели, покачали мудрыми плешинами и говорят: дали бы дуба лет тридцать назад. Вот и лечись тут…
Да, это был уже прежний Позднышев, и если б не густые, словно наведенные синькой тени под глазами да необычная худоба — можно было бы подумать, что он выздоровел окончательно.
Катя рассказала ему все заводские новости, и казалось, Позднышев сейчас вскочит с постели и в чем есть — пижаме и шлепанцах на босу ногу — побежит через весь город на завод. Он волновался, Катя заметила это волнение и с досадой на себя подумала: «Не надо было идти. Он еще болен».
— Я хотела, чтобы и вы проверили расчеты Козюкина. Но, может, вам трудно, Никита Кузьмич…
— Цыц! — он сделал «страшные» глаза, опять же шутя — под шуткой он скрывал волнение. — Что там, давайте, давайте, Катюша, а то придут сейчас.
И он поспешно схватил принесенные Катей листки.
Вошли врачи. Катя долго вглядывалась в одну женщину-врача — невысокого роста, с глубокими черными глазами. «Где я видела ее?» — спросила себя Катя, рассматривая ее с любопытством. У врача, как и у Кати, были большие, тяжелые косы, они не помещались под белой шапочкой и были сложены на затылке крупным узлом. «Ах да, — вспомнила Катя, — это знакомая Курбатова, как же я ее не узнала сразу. Там, когда мы ездили в Солнечные Горки, она была в легком пестром платье и казалась девушкой-студенткой, а здесь — халат, шапочка, две трубочки от фонендоскопа в кармане…»
— У вас посетители? — сказала она, не глядя на Катю. — Я просила пропускать к вам в установленное время.
— Видите ли, милый мой доктор, это исключительный случай… Понимаете, племянница уезжает надолго и…
— А на поезд ваша племянница не опаздывает?
— Нет, она летит самолетом.
Кто-то из соседей фыркнул в подушку, а врач, пожав плечами, продолжала щупать пульс у Позднышева.
После ухода врача Позднышев разложил листки.
Он хмурился, вглядываясь в цифры, несколько раз порывался что-то сказать, но сдерживал себя. Наконец, он спросил:
— Вы что-нибудь заметили? Я спрашиваю — что-нибудь особенное?
— Да, мне кажется, что…
— Хорошо, — он устало откинулся на подушки. — Простите меня, Катюша, я хочу немного подумать… Сам…
У него на лбу проступила мелкая испарина. «Он утомлен, — подумалось Кате, — или взволнован». Она тихо встала, осторожно поправила под головой Позднышева подушку и на цыпочках вышла из палаты.
