Глава восьмая

Выходной наступил незаметно, и, проснувшись утром, Лавров с грустью подумал, что день ему предстоит пустой, незаполненный делом, если не считать двух писем, которые необходимо написать сегодня, да вечером — концерта в клубе. Библиотека закрыта; он слышал, что несколько офицеров полка организуют сегодня рыбную ловлю. Лавров встал, оделся и пошел искать рыболовов.

Старший адъютант, кряжистый плотный капитан Горохов, проверяя свои удочки, изо всех сил тянул лёску — жилку, и Лавров окликнул его:

— Что ж вы, Александр, Вениаминович, щуку килограмма на два решили взять?

— Всяко… бывает… — пыхтел тот, натягивая лёску. — У меня… недавно… окунь фунта на два… — он поправил поплавок, проверил грузило и закончил со вздохом: — ушел!

— А знаете, Александр Вениаминович, — Лавров потрогал себя за бицепс левой руки, вытянув ее, — знаете, почему у рыбаков здесь синяки бывают?

— Ну? — недоверчиво, чувствуя подвох, спросил тот.

Лавров сильно постучал себя по бицепсу ребром ладони, как бы отмеривая размер:

— А обычно все божатся: «Ей-ей, вот такую щуку поймал!».

Горохов покосился на Лаврова и вдруг прыснул, засмеялся мелко и звонко, смех так и колотил его.

— Точно, ох, не могу, до чего же точно! У нас командир транспортной роты Ольшанский всегда так хвастает. В позапрошлый выходной показывал: вот, говорит, такой линь был, ребятам отдал, о-ох!

Потом они перебрались в утлой лодчонке на поросший частым лозняком островок. Дно около островка было глубокое, илистое; в ямах на дне возле него, как утверждал Горохов, водились ерши и окуни.

— Знатное место, кто понимает, — восторгался Горохов, доставая двумя пальцами червя, насаживая на крючок и поплевывая на него. — Когда уйду в отставку — обязательно с внуками буду здесь лето жить. Красота-то какая!

— Ни черта подобного, — пессимистически проворчал из кустов Ольшанский. — Под старость ты будешь заниматься одним видом рыбной ловли: таскать вилочкой шпроты из банки.

Горохов замялся, забормотал что-то вроде «ну, это там видно будет», но угрюмые слова Ольшанского испортили Горохову настроение, — правда, ненадолго; поплавок у него вдруг прыгнул и сразу пошел вниз, никто ахнуть не успел, как Горохов уже снимал с крючка первого окуня.

— Вот тебе и «рыбка плавает по дну — не поймаешь ни одну», — засмеялся кто-то, а полковой любимец, поэт и весельчак лейтенант Синяков, живо откликнулся экспромтом, не сводя глаз со своего замершего на воде поплавка:

И не успел стихнуть смех, как с берега, словно скользя по воде, эхо донесло:

— …о…о…ов!

— Зовут кого-то? — поднял голову Горохов. Там, на берегу, стояла маленькая фигурка, махала руками, и снова донеслось протяжное: «о…о…ов!». В самом деле, кого-то из них звали, и Ольшанский на своем месте снова проворчал, не поворачивая головы:

— Чёрт его знает, не дадут в выходной посидеть нормально! Кого там?

— Кажется, меня, — сказал Горохов. — А ну-ка?

Он поднес к ушам ладони, сложенные лодочкой, и прислушался.

— Нет, это тебя, — кивнул он Лаврову.

С берега послышалось: «…еста… ехала-а!..» — и Лавров, сам прислушивавшийся к крику, удивленно пожал плечами:

— Невеста? Ко мне?

— Кричали Лаврова, — и Горохов невозмутимо полез за следующим червем, а Ольшанский хихикнул, словно хрюкнул, и все разом засмеялись, но не над тем, что приехала к Лаврову невеста, а что Ольшанский очень уж похоже хрюкнул. Лавров, всё еще пожимая плечами, влез в лодку и под общие пожелания скорейшей свадьбы отплыл.

Он греб, налегая на вёсла изо всех сил, стараясь умерить этим волнение, которое охватило его, чуть только он услышал свою фамилию и далекое «невеста приехала». «Неужели Катя?» — думалось ему. Милая, нежная, хорошая, всё-таки приехала, и значит… Он выкидывал вёсла, как учили его на занятиях по академической гребле, почти ложась спиной на переднюю банку, не оглядываясь на берег; когда нос лодки с приглушенным шелестом вошел в камыши, бросил вёсла, завел лодку на берег и огляделся. Дневальный стоял рядом.

— До вас прийихалы, — сказал он. — Коло леса, чуете, где дорога на танкодром, ждут.

Лавров сначала пошел, тяжело дыша после гонки на лодке, а потом не вытерпел и побежал узкой тропинкой. Тропинка шла под гору, и бежать было легко. Потом он выскочил на гудроновое шоссе, избитое по обочинам танковыми гусеницами; неподалеку начинался лес.

Еще издали Лавров увидел двух, сидевших рядышком на камнях. Катя! — он узнал ее сразу, второй же был мужчина, и, подходя, Лавров смотрел только на него — кто это? Потом он узнал и, замедлив шаг, перевел дыхание. С Катей приехал Курбатов.

Катя первая оглянулась, соскочила с камня и пошла навстречу Лаврову. Ветер дул ей в лицо, вся освещенная солнцем, она казалась насквозь пронизанной лучами, ветром, — легкая, стремительная, словно приподнявшаяся для полета. Она еще издали протянула руку, и Лавров, не понимая, что с ним происходит вообще, порывисто бросился к ней навстречу, чувствуя, как лицо у него краснеет от радости. Она поняла его состояние, когда он пробормотал

«Катя!» — и слова больше не мог вымолвить, глядя ей в глаза; потом он спохватился и пошел к Курбатову.

Курбатов тоже поднялся, пожимая Лаврову руку:

— Похудели, загорели, но вид бодрый… Вы… простите меня… — Он повел бровями в Катину сторону и, не дожидаясь ответа, с прежней улыбкой спросил: — А не пройтись ли нам немного?

Лавров догадался: предстоит серьезный разговор.

Они шли по дороге, затем свернули в поле. Травы колыхались под набегающим ветром и нежно пахли медом. Катя, нагибаясь, уже срывала маленькие густокрасные гвоздики.

Курбатов шел, помахивая прутиком, потом оглянулся на Катю: та — должно быть, нарочно — отстала, поэтому их никто не мог слышать.

— Ну, Николай Сергеевич, еще раз простите, а полчаса я у вас отниму.

Лавров насторожился.

— Вы еще, я думаю, не знаете истинных причин вашего нового назначения, не так ли? — Лавров кивнул. — Этот перевод был устроен по нашей просьбе.

Лавров быстро взглянул на Курбатова, они встретились глазами, и Курбатов, спокойно продолжал, уловив немой вопрос:

— Всё дело в том, что в дивизии, куда вы посланы, есть враг, быть может — один из тех, пятерых.

Курбатов рассказал ему о том, что, возможно, враг этот, пробравшись в армию, надел офицерский мундир и надо найти его во что бы то ни стало.

Рассказано Лаврову было, конечно, не всё, известное самому Курбатову, а лишь незначительная часть, — достаточная, впрочем, для того, чтобы Лавров смог действовать не вслепую.

— Я понял, — сдержанно ответил Лавров.

— Вы только не горячитесь, — продолжал Курбатов. — Ведите себя так, как вели до сих пор; офицеры полка вас уже успели полюбить, — я разговаривал с Седых. Поиски надо начинать осторожно, это дело не кампанейское. Посмотрите, кто из офицеров увольнялся в позапрошлую субботу и воскресенье. Выясните, куда они ездили. Учтите все мелочи, быть может даже незначительные на первый взгляд. Есть предположение, что у того — высокий рост.

Лавров жадно ловил каждое слово и накрепко запоминал. Его волнение не утихло, — наоборот, оно ширилось теперь, и трудно было унять его. Лавров чувствовал, что на него падает в тысячу раз большая ответственность, чем та, которую он нёс раньше.

Курбатов снова обернулся:

— Подождем?

Катя подошла к ним с огромным букетом цветов; оттуда сверху, из ромашек, выглядывали ее смеющиеся глаза. «Нет, — говорили эти глаза, — я приехала к тебе по другому делу, и теперь ты — мой, и пусть твой и мой друг — Курбатов — проведет с нами весь день, он ведь ничуть не помешает нам, ты всё поймешь и так, верно ведь?..»

Оставшись к вечеру один, Лавров почувствовал одиночество. И не потому, что Катя уехала и снова ничего не было сказано, — о Кате он сейчас не думал, она словно бы отодвинулась куда-то, заслоненная тем главным, что нежданно-негаданно вошло в его жизнь.

Один он пошел на концерт. Там уже все собрались, зал был полон, ему кричали из передних рядов:

— Коля, Коля, Лавров! Иди сюда, место есть!

С трудом он протискался к своему месту и сел рядом с Гороховым, заранее зная, что сейчас пойдут расспросы. Но Горохов сначала обругал его, правда, шутливо, в обычной своей манере серьезно говорить о смешных вещах:

— Ты что ж это, лодку бросил и удрал, а мы — загорай! Спасибо, добрые люди шли, услышали, а то бы мы так и сидели до утра.

Лавров спросил: каков был улов? Горохов только рукой махнул, — прав Ольшанский, в банке консервов и то больше рыбы выудишь.

Десятки офицеров всё входили и входили в зал, их было много, очень много, честных, преданных своему долгу, своей стране, своему народу. И кто-то один — он мог быть здесь и даже шутить, смеяться, как все, — кто-то один был враг. Поди найди его!

— Садись, начинается, — дернул за рукав Лаврова Горохов. Лавров сел.

— В позапрошлое воскресенье, — сказал он, — я смотрел «Баню». Великолепный спектакль! Ты видал?

— Нет, — вздохнул Горохов. — Я, наверно, уже месяц отсюда не выбирался. В тот выходной только собрался в город — хлоп: дежурным по части. А сегодня вот рыба эта…

Он уже смотрел на сцену, а Лавров как-то даже обрадованно сказал сам себе: «Прости меня, милый Александр Вениаминович, напрасно плохо подумал я о тебе!..»

…А Курбатов, возвращаясь с Катей в город, говорил с ней о чем придется: расспрашивал о ее любимых книгах, потом неожиданно вдруг рассказал о своем детстве, о далеком станке Белом на Енисее, куда были сосланы до первой мировой войны его отец и мать и где он родился в семнадцатом году. Разные эпизоды детства — школьные драки, первые обиды и радости — вспоминались почему-то вне всякой связи одна за другой. Он понимал, откуда идет эта непринужденность: просто очень хорошо, очень приятно сидеть рядом со своим человеком, которому веришь уже, как самому себе.

Дорога была длинной. Разговор свернул на завод, на заводские дела, и когда Катя начала рассказывать, как слабо еще ведется комсомольская работа, Курбатов перебил ее:

— А говорят, вы отлично сдали зачет по политическим дисциплинам?

— И это вы знаете? — улыбнулась Катя.

— Ваш преподаватель не скупился на похвалы. Но впечатление было такое: не будь преподавателем он, вы бы все так ничегошеньки и не знали.

— Как сказать… От преподавателя очень многое зависит.

Курбатов был доволен, — незаметно для Кати, он вызвал ее на беседу о Козюкине. Недоволен он был другим: «Чего это я привязался к Козюкину. Мы даже не знакомы с ним, двумя словами не перемолвились». Наверно потому, что он первый обвинил Катю, хоть потом и взял свои слова обратно, и обвинение это совпало с тем, которое выдвинул автор анонимки.