Глава 45
Девятилетняя Флосси уже год находилась в школе Святого Варфоломея. По мнению сестры Анжелы, она относилась к тем немногим, кто обладал потенциальными возможностями покинуть школу и самостоятельно жить в большом мире.
На двери висели таблички с именами «ФЛОССИ» и «ПОЛЕТТ». Флосси ждала их одна.
На половине Полетт хватало кукол, рюшек и оборочек. На кровати лежали розовые подушки, рядом стоял маленький красно-зеленый туалетный столик с зеркалом.
На половине Флосси главенствовали белые и синие тона, царила простота, украшали владения Флосси только открытки и плакаты с собаками.
Для меня фамилия Боденблатт предполагала немецкое или скандинавское происхождение, но смуглая кожа, черные волосы и большие черные глаза указывали на то, что корни геральдического древа Флосси следовало искать на берегах Средиземного моря.
Я ни разу не разговаривал с девочкой, а если видел ее, то издали. Грудь у меня сжало. Я сразу понял, что все будет далеко не так просто, как я ожидал.
Когда мы пришли, Флосси сидела на ковре и пролистывала книгу с фотографиями собак.
— Дорогая, это мистер Томас, — представила меня сестра Анжела. — Он хотел с тобой поговорить.
— Привет, мистер Томас.
Я тоже сел на ковер, скрестив ноги по-турецки.
— Рад познакомиться с тобой, Флосси.
Сестра Анжела устроилась на краешке кровати Флосси, а Родион Романович, как большой медведь, встал среди кукол Полетт.
Девочка была в красных брюках и белом свитере с аппликацией, изображающей Санта-Клауса. Нежным личиком, чуть вздернутым носиком и аккуратным подбородком она могла сойти за эльфа.
Правда, веко левого глаза полностью не поднималось, а левый уголок рта оставался опущенным.
Левая скрюченная кисть больше напоминала птичью лапу. Девочка могла прижимать ею книгу к коленям, для других целей рука, пожалуй, не годилась. И страницы она переворачивала правой рукой. Теперь она вскинула глаза на меня. Взгляд у нее был прямой, полный уверенности в себе, выстраданной теми испытаниями, через которые ей пришлось пройти. Такое я уже видел, в глазах, цветом очень похожих на глаза Флосси.
— Ты любишь собак, Флосси?
— Да, но я не люблю мое имя. — Если повреждения мозга раньше и отражались на ее речи, то теперь девочка с этой проблемой справилась.
— Тебе не нравится Флосси? Это красивое имя.
— Это коровье имя, — заявила девочка.
— Да, я слышал, что коров называют Флосси.
— И оно звучит, как та штуковина, которую используют при чистке зубов.
— Пожалуй, ты права, хотя у меня такая ассоциация сразу не возникла. И какое ты предпочла бы имя?
— Рождество.
— Ты хочешь изменить свое имя на Рождество?
— Конечно. Все любят Рождество.
— Это точно.
— Ничего плохого не случается на Рождество. Следовательно, ничего плохого не может случиться и с тем, кого зовут Рождество, не так ли?
— Тогда давай начнем снова. Приятно с тобой познакомиться, Рождество Боденблатт.
— Я собираюсь поменять и ф-ф-фамилию.
— А на что ты хочешь поменять Боденблатт?
— На что угодно. Еще не решила. Фамилия должна подходить для работы с собаками.
— Ты хочешь стать ветеринаром, когда вырастешь?
Она кивнула.
— Может, и не получится. — Она указала на голову и добавила с ошеломляющей прямотой: — В тот день потеряла в автомобиле часть ума.
— По-моему, ты очень даже умненькая, — пролепетал я.
— Нет. Не тупая, но и недостаточно умная, чтобы стать ветеринаром. Если я сумею разработать мою руку и мою ногу и они станут л-лучше, я смогу работать с ветеринаром, знаете ли, помогать ему с собаками. Купать с-собак. Расчесывать им шерсть и все такое. Я смогу многое делать с собаками.
— Как я понимаю, ты любишь собак.
— Да, собак я люблю.
Флосси буквально светилась, когда говорила о собаках, и от радости глаза ее уже не казались такими ранимыми.
— У меня была собака, — продолжила она. — Хорошая собака.
Интуиция предупредила, что дальнейшие вопросы о ее собаке приведут нас в те места, куда идти не следует.
— Вы пришли, чтобы поговорить о собаках, мистер Томас?
— Нет, Рождество. Я пришел, чтобы попросить тебя об одолжении.
— Одолжении?
— И знаешь, самое смешное, что я забыл о каком. Сможешь подождать меня здесь, Рождество?
— Конечно. У меня есть книга о собаках.
Я поднялся, повернулся к сестре Анжеле:
— Сестра, можем мы поговорить?
Мать-настоятельница и я отошли в дальний конец комнаты, и русский, уверенный, что нам не хватит сил отогнать его, присоединился к нам.
— Мэм… — прошептал я, — что случилось с девочкой… что ей пришлось пережить?
— Мы ни с кем не обсуждаем прошлое наших детей, — и она многозначительно посмотрела на русского.
— У меня много недостатков, но я не сплетник, — попытался оправдаться Романович.
— И не библиотекарь.
— Мэм, есть шанс, что девочка поможет узнать мне то, за чем я сюда пришел… и спасти нас всех. Но я… боюсь.
— Чего, Одди?
— Того, что пришлось пережить девочке.
Сестра Анжела колебалась лишь несколько мгновений.
— Она жила с родителями, дедушкой и бабушкой. Как-то ночью пришел ее кузен. Девятнадцатилетний. Проблемный мальчик, да еще чем-то закинулся, или обкурился, или обкололся.
Я знал, что женщина она не наивная, но не хотел видеть, как сестра Анжела все это говорит. Закрыл глаза.
— Кузен застрелил их всех. Родителей, дедушку, бабушку. Потом какое-то время… насиловал девочку в задний проход. Ей было семь лет.
Да, мужеству этих монахинь оставалось только изумляться. Все в белом, они шли в грязь этого мира, доставали из грязи то, что еще можно было спасти, а потом отчищали как могли. С чистыми глазами вновь и вновь лезли в грязь этого мира, всегда с надеждой, что кого-то еще можно спасти, а если они и боялись, то никому не показывали своего страха.
— Когда наркотики выветрились, он понял, что его поймают, и поступил как последний трус. В гараже надел шланг на выхлопную трубу, чуть опустил стекло, чтобы вставить шланг в салон. И посадил девочку рядом. Не хотел оставлять ее только изнасилованной, но живой. Попытался взять ее с собой.
Что тут можно сказать? Нет предела человеческой мерзости.
— А потом он струсил, — продолжила сестра Анжела. — Оставил ее одну в машине, пошел в дом и позвонил девять-один-один. Сказал, что попытался покончить с собой и обжег себе легкие. Ему трудно дышать, и он нуждается в помощи. Потом сел и стал ждать «Скорую».
Я открыл глаза, чтобы обрести силу в ее глазах.
— Мэм, однажды прошлой ночью и однажды этим днем кто-то с Той стороны, кто-то, кого я знаю, пытался связаться со мной через Юстину. Я думаю, чтобы предупредить меня о том, что грядет.
— Я понимаю. Думаю, что понимаю. Нет, ладно. Да поможет мне Бог, я это принимаю. Продолжай.
— Я могу проделать один трюк с помощью монетки или медальона на цепочке или чего-то блестящего. Я научился ему у моего приятеля-фокусника. Я могу ввести девочку в легкий транс.
— С какой целью?
— Девочка, которая умерла, а потом ожила, возможно, мостик между этим миром и последующим. Расслабленная, в легком трансе, она может послужить голосом для личности на Той стороне, которая не смогла поговорить со мной через Юстину.
Лицо сестры Анжелы затуманилось.
— Но церковь не поощряет интерес к оккультизму. И насколько травматично будет все это для ребенка?
Я глубоко вдохнул и все выложил:
— Я не собираюсь это делать, сестра. Я просто хотел, чтобы вы поняли: сделав это, я, возможно, смог бы узнать, что грядет, поэтому, пожалуй, мне следовало пойти на такой шаг. Но я слишком слаб. Я испуган и слаб.
— Ты не слабак, Одди. Я в этом уверена, да ты и сам это знаешь.
— Нет, мэм. Здесь я вас подведу. Я не сумею с этим справиться… С Рождеством и всеми этими собаками в ее сердце. Я не справлюсь.
— Чего-то я здесь не понимаю, — сестра Анжела покачала головой. — Что мне неизвестно?
Я покачал головой. Не знал, как объяснить, что со мной происходит.
Взяв с кровати Полетт кожаное пальто с меховыми воротником и манжетами, Романович хрипло прошептал:
— Сестра, вы знаете, что мистер Томас потерял самого дорогого для него человека?
— Да, мистер Романович, знаю.
— В тот день мистер Томас спас много людей, но не смог спасти ее. Девушку с черными волосами и глазами и кожей такой же смуглой, как у этой девочки.
Такие параллели мог проводить только человек, который знал о моей потере гораздо больше, чем писали в прессе.
При этом глаза его оставались бесстрастными, на лице не отражались никакие эмоции.
— Ее звали Бронуэн Ллевеллин, но имя ей не нравилось. Она чувствовала, что «Бронуэн» звучит как «эльф». Она называла себя Сторми.
Он уже не просто удивлял меня. Превратился в человека-тайну.
— Кто вы?
— Она называла себя Сторми, как Флосси зовет себя Рождеством, — продолжал Романович. — Девочкой Сторми растлил ее приемный отец.
— Никто этого не знает, — запротестовал я.
— Знают немногие, мистер Томас. Лишь несколько социальных работников. Сторми не страдала ни физическими, ни умственными недостатками. Но вы сами видите, сестра Анжела, что мистер Томас видит во Флосси маленькую Сторми, и поэтому ему очень трудно подступиться к ней.
Очень трудно, да. Просто невозможно. Настолько трудно, что я даже не мог ничего сказать.
— Говорить с тем, кто потерян, через медиума, который напоминает ему потерю… это чересчур. Чересчур для любого. Он знает, что использование девочки в качестве канала для связи с потусторонним миром может травмировать ее, но говорит себе, что на эту травму можно пойти, если будут спасены жизни множества других детей. Однако он не может из-за того, как эта девочка выглядит и что с ней произошло. Она — невинная, какой была и Сторми, а он не будет использовать невинную.
— Сестра, — я заговорил, глядя на Рождество с ее книгами о собаках, — если я использую ее как мостик между мирами живых и мертвых… вдруг к ней вернется воспоминание о смерти, которую она забыла? Вдруг, когда я закончу разговор с ней, она останется стоять одной ногой в этом мире, а второй — в последующем, не сможет стать единым целым, не сможет обрести здесь покой? Ее однажды уже использовали, словно она — какая-то вещь, использовали и выбросили. Ее нельзя использовать снова, чем бы это ни оправдывалось. Никогда.
Из внутреннего кармана пальто, которое висело у него на руке, Романович достал длинный, вертикально складывающийся бумажник, а из него — ламинированную карточку, но протянул ее мне не сразу.
— Мистер Томас, если бы вы прочитали двадцатистраничный отчет обо мне, подготовленный опытным аналитиком разведывательного ведомства, вы бы узнали все, что стоило обо мне знать, а также много такого, что не заинтересовало даже мою мать, хотя она души во мне не чаяла.
— Ваша мать — наемный убийца.
— Совершенно верно.
— Простите? — переспросила сестра Анжела.
— Мама также была концертирующей пианисткой.
— Наверное, еще и шеф-поваром.
— Если на то пошло, печь пироги я научился у нее. Прочитав ваш двадцатистраничный отчет, мистер Томас, я думал, что знаю о вас все, но, как выяснилось, узнал слишком мало из того, что действительно важно. Я говорю не о вашем… даре. Я говорю о том, что понятия не имел, что вы за человек.
Хотя ранее я не думал, что русский может стать лекарством от меланхолии, внезапно он доказал, что умеет поднимать настроение.
— А чем занимался ваш отец, сэр? — спросил я.
— Он готовил людей к смерти, мистер Томас.
На этот раз сестра Анжела обошлась без вопросов.
— Так это семейный бизнес, сэр. Почему тогда вы так прямо назвали вашу мать наемным убийцей?
— Потому что, видите ли, изначально так называли только тех, кто убивал высокопоставленных политиков.
— То есть слово «могильщик» не подходит.
— Могильщик не выделяет высокопоставленных политиков среди всех прочих, мистер Томас.
Если сестра Анжела не посещала регулярно теннисные матчи, то в этот день рисковала свернуть шею.
— Сэр, готов спорить, ваш отец отлично играл в шахматы.
— Он только один раз выиграл национальный чемпионат.
— Слишком много времени отнимала карьера могильщика?
— Нет. К сожалению, его посадили на пять лет в тюрьму в тот самый момент, когда он вышел на пик формы.
— Ужасно.
Протягивая мне ламинированную карточку с фотографией и голограммами, которую достал из бумажника, Романович объяснил сестре Анжеле:
— Все это происходило в Советском Союзе, я во всем признался, и меня простили. С тех пор я давно уже на стороне правды и справедливости.
— Агентство национальной безопасности, — прочитал я на карточке.
— Совершенно верно, мистер Томас. И, понаблюдав за тем, как вы говорили с Джейкобом и этой девочкой, я решил, что вам можно доверять.
— Мы должны быть осторожны, сестра, — предупредил я. — Возможно, он намекает, что мы должны доверять ему.
Она кивнула, но, похоже, по-прежнему пребывала в полном недоумении.
— Хорошо бы нам продолжить разговор в более уединенном месте, — добавил Романович.
Я вернул ему карточку АНБ.
— Мне нужно сказать пару слов девочке.
Как только я сел на пол рядом с Рождеством, она оторвалась от книжки.
— Я люблю и кошек, н-н-но они — не собаки.
— Точно не собаки, — согласился я. — Я никогда не видел, чтобы упряжка кошек тянула на себе сани.
Представив себе кошек, запряженных в сани, девочка засмеялась.
— И ты не заставишь кошку бегать за теннисным мячом.
— Никогда, — согласилась она.
— Рождество, ты действительно хочешь работать с собаками, когда вырастешь?
— Действительно хочу. Я знаю, что смогу много чего делать с собаками.
— Но тебе придется приложить много усилий, чтобы в твои руку и ногу вернулось как можно больше силы.
— Верну ее всю.
— Это правильно.
— И буду тренировать мозг.
— Я буду с тобой на связи, Рождество. И когда ты вырастешь и будешь готова выйти в большой мир, попрошу одного моего друга найти тебе замечательную работу с собаками, если у тебя еще останется такое желание.
Ее глаза широко раскрылись.
— Замечательную работу… какую?
— Это уже решать тебе. Пока ты будешь набираться сил и расти, ты подумаешь о том, какая работа с собаками самая замечательная… и этим и займешься.
— У меня была хорошая собака. Его звали Ф-фарли. Он пытался меня спасти, но Джейсон застрелил и его.
Она говорила об этом кошмаре более бесстрастно, чем смог бы сказать я. Более того, если бы она сказала еще хоть слово, я бы, наверное, заплакал.
— Придет день, когда у тебя будет много собак. Ты будешь жить в море счастливого меха.
Хотя она не могла перейти от Фарли к смеху, ее губы разошлись в улыбке.
— Море счастливого меха, — повторила она, наслаждаясь этими словами, и улыбка осталась у нее на губах.
Я протянул руку:
— Договорились?
Очень серьезно, словно всесторонне обдумав мой вопрос, она кивнула и взяла мою руку.
— Договорились.
— Ты очень жесткая переговорщица, Рождество.
— Я?
— Я выдохся. Ты меня вымотала. Меня качает. Ноги устали, руки устали, даже волосы устали. Мне нужно пойти к себе и поспать часок-другой, но прежде всего я хочу съесть пудинг.
Она засмеялась.
— Пудинг?
— Ты такая жесткая переговорщица, ты так меня вымотала, что я не могу даже жевать. У меня устали зубы. Собственно, мои зубы уже спят. Я могу есть только пудинг.
Рождество улыбнулась.
— Ты глупый.
— Мне это уже говорили, — заверил я ее.
Поскольку нам хотелось поговорить в таком месте, где не было бодэчей, сестра Анжела отвела Романовича и меня в аптеку, где сестра Коррина раскладывала лекарства на вечер в бумажные стаканчики с именами ее пациентов. Она согласилась на несколько минут оставить нас одних.
Едва за сестрой Корриной закрылась дверь, мать-настоятельница повернулась к нам:
— Итак, кто отец Джейкоба и почему он для нас так важен?
Романович и я переглянулись, а потом ответили в унисон:
— Джон Хайнман.
— Брат Джон? — в ее голосе слышалось сомнение. — Наш благодетель? Который пожертвовал нам все свое состояние?
— Вы не видели Uber-скелет, мэм, — ответил я. — Если б вы увидели Uber-скелет, то точно знали бы: без брата Джона здесь обойтись не могло. Он хочет, чтобы его сын умер, и, возможно, хочет, чтобы умерли все дети, которые находятся здесь.
