Грабители поцарапали экран, пока тащили телевизор в сад, и на нем остались мелкие белые черточки. Складывалось впечатление, что Ник Казан говорит сквозь летящий снег.

– Том Финн – продукт государства, которое больше не способно защищать своих граждан. Что еще ему оставалось? Выбор был невелик: действовать и понести наказание или бездействовать и умереть.

Тесс сжала мою руку, не отрывая взгляда от экрана. На лице у жены, как и все последние дни, застыло такое выражение, словно внутри у нее натянута до предела какая-то пружина.

– А он держится увереннее, – заметил я.

Тесс покачала головой. Она слушала меня вполуха и смотрела на экран с таким напряжением, словно от этих журналистов и ведущих зависела моя судьба. Но Ник и правда нервничал гораздо меньше, чем во время интервью, которое давал сегодня утром – сразу же после того, как вышла его статья.

– По-моему, будущее за такими, как Том, – подытожил Ник.

Гость, сидевший по другую сторону от ведущего, презрительно усмехнулся:

– В таком случае у нас вообще нет будущего.

Это был тощий мужчина в очках, который много разглагольствовал о правах человека. По-моему, пригласили его с единственной целью – опровергать все, что говорил Ник.

– Вы пытаетесь сделать из этого человека героя на час, хотя каждому ясно, что он просто бандит.

– Сволочь! – пробормотала Тесс, которая никогда не ругалась. – Какая сволочь!

Внезапно включился сенсорный прожектор, и на окно легла чья-то тень. В мусорном баке рядом с домом негромко зазвенели бутылки. Мы оба подскочили.

– Это они, – проговорила Тесс, ломая руки, и от этого жеста у меня перевернулось сердце.

– Нет, это не они, – ответил я.

Я выглянул на улицу сквозь опущенные жалюзи, ожидая увидеть светящиеся глаза лисы, но различил в темноте только огоньки сигарет. Репортеры все еще стояли перед домом.

– Ты прав, – сказала Тесс, – он держится увереннее. И говорит не так быстро. – На коленях у нее лежала тетрадь, которую она проверяла перед тем, как началась передача. Жена сделала преувеличенно глубокий вдох и добавила: – Он время от времени переводит дыхание, поэтому и ведет себя спокойнее.

Ник Казан ей нравился. Она считала, что он на моей стороне, а вот сам я не был в этом уверен.

Я отодвинул стопку тетрадей и сел рядом с Тесс. Теперь говорил ведущий. Он вздыхал, закатывал глаза и вел себя так, будто все до ужаса очевидно. Я попытался применить его слова к себе, но не смог, поэтому просто раскрыл наугад верхнюю тетрадку и стал читать чье-то домашнее задание по истории:

«Жители Древнего Египта назывались мумиями. Они жили в пустыне Саре».

Я закрыл тетрадь. На обложке был изображен тщательно прорисованный пенис и два гигантских яичка. Мне захотелось отбросить ее от себя – смыть в унитаз, выкинуть в помойное ведро или сдать на переработку вместе с прочей макулатурой. Но я знал, что Тесс не позволит.

Ник пытался что-то сказать, однако ведущий перекрикивал его и не давал ему вставить ни слова.

– Не будете же вы отрицать, что у молодых людей, на которых он напал, тоже есть права, – с холодной улыбкой произнес ведущий. – Насколько я помню, по сюжету Трэвис Бикл – психопат.

На экране возникла фотография, сделанная в полицейском участке: два неприятных, коротко стриженных подростка. При ярком свете они выглядели иначе – совсем не похоже на тех, с которыми я дрался в темноте, – и я их не узнал.

Зато узнала Тесс. Она потрясенно взглянула на меня и снова на исцарапанный экран.

– Я их учила, – сказала она. – Этих двух мальчиков. Вернее, мужчин. Они ведь считаются теперь мужчинами?

Я посмотрел на нее. На полу двумя аккуратными стопками лежали тетради: проверенные – в одной, непроверенные – в другой.

– Не их, – поправил я, – а таких, как они. Ты ведь это имела в виду?

– Нет, я учила именно этих двоих. Вернее, пыталась. По-настоящему научить их чему-то почти невозможно. Потому что все они из неблагополучных семей. Потому что это страшный труд – тут нужны годы и годы. А главное, потому что они презирают школу.

– Пройдемся по заголовкам завтрашних газет, – промурлыкал ведущий. – На первой странице «Гардиан» читаем: «Министр внутренних дел осуждает поведение таксиста-линчевателя». В «Дейли мейл» выходит статья под названием: «Грабители Бикла отправляются за правосудием в Брюссель». И наконец, «Сан» пишет: «Врешь, не уйдешь! С Трэвисом Биклом из Барнсбери шутки плохи».

Тесс выключила телевизор, пододвинулась ближе и прильнула ко мне. Наши тела были словно специально подогнаны друг к другу – такая идеальная спайка наступает только после многих лет совместной жизни.

Тесс немного помолчала, о чем-то раздумывая, а потом тихо проговорила:

– Мне бы хотелось одного: чтобы той ночью они залезли в дом к кому-нибудь другому.

Обняв жену, я наблюдал, как на улице вспыхивают и гаснут похожие на светлячков огни. Мне бы хотелось того же. Мне бы хотелось, чтобы весь мир просто оставил нас в покое.

Тесс поежилась.

– Ты дрожишь, – сказал я.

– Холодно, – ответила она, и я крепче прижал ее к себе, хотя стояла теплая летняя ночь и было совсем не холодно.

Мы вышли из дома, и тут же ринулись вперед репортеры, наседая на нас со своими вопросами и фотоаппаратами. Мы начали медленно пробираться вперед сквозь эту свору, которую прибило к нашему порогу, как только напечатали статью Ника Казана. Тесс держала в руках накрытый фольгой поднос с маленькими кексами, стараясь поднять его повыше, чтобы не опрокинули в толпе. От поведения журналистов становилось не столько противно, сколько неловко. Они обращались ко мне по имени, точно к старому приятелю, и вели себя так, словно хорошо меня знают и на самом деле беспокоятся за меня и мою семью.

– Том! Всего один вопрос, Том!

– Том! Ты линчеватель? Или Трэвис Бикл из Барнсбери? Том!

– Тесс, Тесс! – закричал один. – Ты им гордишься? А для кого кексы?

– Для детей, – ответила Кива. – Сегодня же последний день учебного года.

– Тесс, а вдруг Тома посадят? Ты его не бросишь? Что будет с семьей, если он угодит за решетку?

Поверх подноса жена бросила на меня взгляд, полный невыразимой тревоги. Он длился всего мгновение, но этого было достаточно. Взгляд ее говорил: что, если случится самое страшное? Что, если нашу семью уже разрушили? Что с нами будет?

Внезапно Кива сорвалась с места, проскочила между репортерами и забежала в соседний сад, где стояли маленький мальчик и девочка, оба с блокнотом и ручкой в руках – видимо, в подражание взрослым. Я понятия не имел, что происходит. Потом Кива раздала младшим детям по автографу и с ослепительной улыбкой повернулась к готовым взорваться фотоаппаратам. Журналисты бросились к ней.

– Кива! Что ты думаешь о своем папе, Кива?

– Кива, сейчас же иди сюда! – крикнул я, но Тесс меня опередила. Она зашла в соседский сад, схватила дочь за руку и потащила к мини-фургону, где уже сидел Рори, нервно моргая за стеклами очков.

– До вечера, – сказал я.

Она отрывисто кивнула и завела машину. Они уехали: Тесс – не оглядываясь, Рори – опустив голову. Зато Кива еще долго махала журналистам рукой.

Я натянул форменную фуражку. Толпа сомкнулась вокруг меня, но теперь, когда жена и дети уехали, мне было легче. Репортеры и фотографы больше не могли меня задеть – по крайней мере, так же сильно.

Даже в вылинявших джинсах и простой белой рубашке Фэррен производил впечатление человека богатого. Он был в отличной форме, несмотря на свои сорок с хвостиком и двенадцатичасовой перелет. Однако главное, что бросалось в глаза, – это загар. Фэррен явно проводил много времени на солнце и пропитался его светом насквозь. Именно благодаря загару он выглядел так, словно вел приятную, обеспеченную жизнь.

– Моя фамилия Фэррен, – сказал он с лондонским акцентом и добавил: – Придется нам поторопиться.

Рейс из Бангкока задержали, и стоял уже поздний вечер. Большинство клиентов на месте Фэррена сразу отправились бы в отель, заказали в номер ужин и приступили к делам на следующее утро. Но только не он. У него была назначена встреча в гостинице недалеко от аэропорта, а так как самолет опоздал, времени оставалось в обрез.

Я взял его чемоданы, и он молча пошел за мной к машине. Некоторые шоферы пытаются вести себя с клиентами по-приятельски: расспрашивают, как прошел перелет, жалуются на лондонскую погоду и все в таком духе. Сам я никогда не приставал с разговорами. По-моему, когда человек только что прилетел с другого конца света, ему не до болтовни.

Я открыл дверцу машины и подождал, пока Фэррен устроится на заднем сиденье, потом уложил чемоданы в багажник и уточнил, куда ехать. Он назвал отель рядом с аэропортом – в таких останавливаются, когда прилетают рано утром или поздно вечером. Существуют они в основном за счет конференций, семинаров, публичных выступлений. За счет людей, которые обучают или продают. Именно этим и занимался Фэррен – продавал мечту.

– Температура в салоне вас устраивает? – спросил я.

Фэррен кивнул, не глядя на меня. Видимо, новостей он еще не смотрел. Что ж, меня это вполне устраивало. Если клиенты узнавали мое лицо, то начинали расспрашивать обо всем в мельчайших подробностях. Фэррена моя персона не интересовала. Большой черный автомобиль выехал из Хитроу, и каждый из нас чувствовал себя так, словно был в нем один.

В отеле его уже ждали. Огромный, размером с ангар, зал тонул в темноте, только сцену с подиумом, похожим на кафедру проповедника, освещал сверху прожектор. Люди в зале сидели большей частью пожилые, в основном семейные пары, хотя встречались и одинокие. Все они скопили определенную сумму – достаточную, чтобы вложить в недвижимость, но не настолько крупную, чтобы разбрасываться деньгами. С заднего ряда я наблюдал, как Фэррен поднялся на сцену и вошел в луч прожектора.

Позади него стена вспыхнула яркими красками.

Я увидел безлюдный пляж, а над ним – голубое небо и пламенеющий закат. Зеленые горы возвышались над бассейном, который словно бы висел в воздухе. Пейзаж начал бледнеть и медленно растворился в другом – на экране возникли плантации ананасов и кокосовых пальм. Потом растаяли и они. Это были виды тропического острова, которые открывались из окон домов, построенных будто из воздуха, света и стекла. Фэррен продавал недвижимость.

Впрочем, нет: он продавал гораздо больше. На экране позади него была надпись, которая не исчезала, даже когда изображения таяли и сменяли друг друга:

«ВАША ДВЕРЬ В РАЙ».

– Эта страна обманула ваши ожидания, – говорил Фэррен. Его голос звучал тихо, устало и очень убедительно. – Эта страна вас разочаровала. Вот почему вы здесь. Вы делали все, что она от вас требовала. Платили налоги. Дали детям образование. Были хорошими соседями. Однако эта страна нарушила договор, который с вами заключила.

Я смотрел на стену позади него – на виды, которые открывались из окон домов, полных чистого воздуха и яркого света. Людей на фотографиях не было, цен тоже.

Прекрасное, далекое и недосягаемое место.

Рай.

Мы ехали по большой площади в викторианском стиле. Фэррен заснул на заднем сиденье – устал после выступления. А может, просто давала себя знать смена часовых поясов. Я старательно объезжал пробки на главных улицах, чтобы доставить его в отель до полуночи. И тут я увидел эту пару.

Мужчина выпихивал женщину из машины. У него был то ли «Рено», то ли «Пежо» – в общем, какое-то французское барахло. Он перегнулся через женщину, распахнул дверь и пытался заставить ее выйти.

Одну руку он держал на руле, другой выталкивал женщину наружу. Это был бритоголовый, покрытый уродливыми татуировками бугай в рубашке без рукавов. Такие, как он, всегда носят рубашки без рукавов, чтобы все вокруг видели: в свободное время они только тем и занимаются, что поднимают без особой надобности тяжелые предметы.

Женщина плакала – она не хотела выходить. Мужчина обзывал ее последними словами, и я не раздумывая вмешался.

Кастеты, которые дал мне Анджей, лежали в бардачке. Две штуки. Сделаны из какого-то синтетического материала легче пластмассы и тверже латуни. Просто четыре отверстия для пальцев и ручка, удобно ложащаяся в ладонь.

На случай, если те двое вернутся.

Я выбрался из лимузина и, надевая на руки кастеты, которые оказались почти невесомыми, направился на противоположный край площади – туда, где мужчина все еще толкал женщину, только теперь ногой.

Я почти дошел до них, когда услышал, что Фэррен зовет меня по имени: «Том, Том, Том…» Мужчина тоже услышал его и поднял голову. Я продолжал идти. Фэррен продолжал меня звать. Я и не подозревал, что он знает мое имя.

Женщина уже стояла на асфальте, одергивая платье и пытаясь удержаться на ногах в одной туфле – вторую она потеряла. Она плакала. Я сжал кастеты крепче, и ручки впились мне в ладони. Мужчина начал вылезать из автомобиля с презрительной усмешкой на лице. Он не сомневался, что легко со мной расправится, но потом заметил черные пластины кастетов у меня на руках, и его усмешка стала менее самоуверенной: он не знал, повлияют они на что-то или нет.

А в следующее мгновение Фэррен оказался рядом – с неожиданной силой обхватил меня обеими руками, и я почувствовал исходящий от него запах денег.

– Не делайте глупостей! – настойчиво зашипел он, почти касаясь ртом моего уха. – Вы их не знаете. Они ничего для вас не значат. Подумайте лучше о своей семье.

Я попытался вырваться, но Фэррен держал меня крепко.

– Послушайте меня, Том. Вы нужны жене и детям. Кто для вас эти люди? Никто. Нельзя же беспокоиться о каждом встречном!

Фэррен был прав.

Прав во всем.

Я почувствовал, что желание драться улетучилось, и обмяк. Фэррен осторожно снял у меня с рук кастеты, обнял за плечи, словно боялся, как бы я не передумал, и повел обратно к лимузину. По пути он быстро наклонился и выбросил кастеты в водосток. Я уронил голову на грудь, и Фэррен потрепал меня по плечу.

– Все хорошо, – сказал он.

Дойдя до лимузина, я оглянулся. Женщина вытирала пальцами нос. Она успела найти и надеть вторую туфлю. Мужчина обошел автомобиль и смотрел на меня с наглой усмешкой. Уверенность к нему вернулась.

– Что, сморчок, передумал? – ухмыльнулся он.

Вот именно. Сморчок передумал.

Мы сели в машину, и Фэррен наклонился ко мне:

– Вы хороший человек, Том. А теперь давайте просто уедем.

Я не решился раскрыть рот – только кивнул и повез Фэррена в отель, с трудом различая дорогу сквозь пелену слез. Он положил руку мне на плечо, словно хотел убедиться, действительно ли я здесь, и я почувствовал, что лицо у меня горит от стыда.