Глава 6

Утром мы вчетвером набились в фургон и отправились в центр по спасению лошадей.

«Набились» — сказано, вероятно, неточно. Это слово намекает на суетливое и поспешное действие, тогда как мы затариваем папу в фургон достаточно долго. За последние двадцать лет технологии не стояли на месте, но процесс все равно требует времени. Во-первых, Мутти сдвигает дверь-купе и вытаскивает пульт управления. Нажимает переключатель, который приводит в действие гидравлический подъемник, и еще один, чтобы опустить его до земли. Папа заводит на него свое кресло, и Мутти повторяет последовательность в обратном порядке. В это время он разворачивает кресло к окну, и она застегивает зажимы, притягивая колеса к полу.

После чего наконец мы трогаемся с места.

Меня не покидает легкая дурнота. В чем причина? В том, что я никак не могу принять происходящее с папой? Или в том, что мы едем повидать Дэна?

Я и не предполагала, что так разволнуюсь. И как прикажете с ним здороваться? Прошло двадцать лет — хватило ли ему этого времени, чтобы меня простить? Может, мне обнять его? Или просто руку пожать? Быть веселой и дружелюбной — или держаться чопорно и отчужденно?

Я переживаю об этом до того самого момента, когда вижу его, выходящего из дверей конюшни. Он высокий и крепкий, этакий образец американской мужественности, облаченный в джинсы и клетчатую фланелевую рубашку. При виде меня он замирает, но тут же справляется с собой.

— Аннемари, — тепло произносит он. — Отлично выглядишь…

Шагнув вперед, он берет мою руку своими двумя и целует меня в щеку. Я необъяснимым образом чувствую, что вот-вот разревусь.

— Спасибо, Дэн. И ты тоже, — говорю я ему, нисколько, кстати, не привирая.

В его русых волосах завелись белые нити, черты лица стали немного грубее, но, клянусь, он нисколько не подурнел с того дня, когда я положила на него глаз. Я смущаюсь, жалея, что утром не удосужилась как следует повертеться перед зеркалом. Еще я думаю о том, насколько он в курсе моего нынешнего семейного положения.

— Антон, очень рад вас видеть, — говорит Дэн.

Он поворачивается к папе и пожимает ему руку. Потом целует Мутти в обе щеки. Когда он берет ее руку, я вижу, как сжимаются ее пальцы, да и целует она непосредственно его щеку, а не воздух около. Я сразу вспоминаю чисто символическое объятие, которое досталось мне в аэропорту.

— А ты, наверное, дочка Аннемари.

Дэн широко улыбается Еве. И протягивает руку.

— Ну… да, — подозрительно отвечает она.

И, промедлив так долго, что мне делается неловко, берет его руку.

— Ты такая же красивая, как твоя мама, — говорит он.

Ее лицо тотчас же напрягается. Зря он это сказал. Впрочем, откуда ему знать, что любое сравнение со мной для Евы худшее оскорбление.

— Ну ладно, так где же этот конь? — подает голос папа. — И что в нем такого особенного, что ты в такую даль нас вытащил на него посмотреть?

Звучит грубовато, и я удивленно оглядываюсь, не понимая, что его рассердило. Однако папа улыбается. Дэн хохочет — папин тон не ввел его в заблуждение, — а я чувствую укол ревности. С другой стороны, говорю я себе, почему бы им было не сблизиться с Дэном? Меня-то рядом не было…

— Он в карантинном сарае, — говорит наш спаситель коней. — Ну а его особенности… Я бы предпочел, чтобы вы сами сделали выводы.

Дэн ведет нас за основное строение к бетонной конюшенке на отшибе.

Я иду следом за папой. Смотреть, как он на своем кресле одолевает гравийную дорожку, выше моих сил. Его голова мотается туда-сюда так, что кажется — шея вот-вот не выдержит. По-моему, это даже не «кажется», а так и есть.

Я оглядываюсь на Мутти. Наша жилистая маленькая австриячка топает бок о бок с моей дочерью, и я немедленно злюсь. Не только за это — за все сразу. За то, что не сообщила, как далеко зашел папин недуг, не предупредила меня о его состоянии. За то, что не позвонила мне гораздо раньше, хотя что бы я сделала — понятия не имею. Как бы я к ним вернулась, будучи замужем и занята работой? Да мне бы и не захотелось…

— Блин, Джуди коня в проходе поставила, — говорит Дэн. — Их только что привезли с аукциона, бедолаги все на нервах. Так что, Антон, внутрь пока не заезжайте, а то мало ли что. Лучше объедьте справа, я нашего новенького через заднюю дверь в выгул пущу…

Меня поражает, как естественно Дэн упоминает о физической немощи моего папы, тогда как я — родная дочь — никак не решу для себя, признать ее или притворяться, будто ничего не случилось. Я бросаю взгляд на папу, проверяя, как он это воспринял, но он себе рулит за угол здания. Я рысцой догоняю его, и мы выстраиваемся вдоль забора.

Еще через минуту Дэн откатывает заднюю дверь. Через локоть у него переброшена веревка. Убедившись, что мы все на месте, он исчезает в конюшне, пощелкивая веревкой.

— Ий-йя-а-а! — кричит он. — Ий-йя-а-а!

И в следующий миг взлетает на вторую доску забора — из сарая с силой взрывной волны вырывается конь.

У меня перехватывает дыхание — я тотчас понимаю, что он собой представляет. Даже при том, что стремительность движений почти размазывает в воздухе этот обтянутый шкурой скелет, носящийся по загону.

— Mein Gott im Himmel, — выдыхает Мутти.

Конь наконец останавливается посреди выгула. Он стоит к нам левой стороной и опасливо глядит на нас, тяжело поводя боками.

Я захлопываю себе рот ладонью, чтобы не закричать.

Это Гарри. Мой Гарри! Истощенный, неухоженный и хромой, но — Гарри! У меня подгибаются колени.

— Ух ты, какой странный конь, — говорит моя дочь. — Таких не бывает!

— Нет, Ева, бывают, — раздается голос Дэна где-то за спиной.

Он успел вернуться, пробежав через конюшню, и стоит так близко ко мне, что, когда он говорит, его дыхание шевелит волоски у меня на затылке.

— Такая масть называется темно-гнедой с пежинами. Она встречается исключительно редко, реже, чем у одной лошади на миллион. Если одну такую в жизни увидишь, считай, повезло. А если двух, это вообще…

По масти это в самом деле мог быть близнец покойного Гарри. Его гнедая шерсть имеет тот же уникальный отлив цвета запекшейся крови. И по ней — ровные зеброидные полоски. От копыт до челки. Такой вот невозможный и великолепный окрас.

— Где же ты его откопал? — спрашивает папа.

Дэн отвечает:

— В убойном загоне.

— Что?! — гневно оборачивается Ева.

Дэн поясняет:

— На аукционе был небольшой загон для животных, предназначенных на убой. Там я его и углядел. Ну и сами понимаете — мог ли я позволить, чтобы его пустили на колбасу?

— А туда он откуда попал? — интересуется Мутти.

— Трудно сказать. Он был в табуне, доставленном из Мексики, так что его доподлинное происхождение отследить сложно. Да вы же сами знаете, что представляют собой такие аукционы. Жизненные истории лошадей там никого не волнуют… Я, конечно, проверил его сканером, но никакого чипа не обнаружил. Впрочем, нет оснований предполагать, что это особо ценная лошадь. Он в жутком состоянии, так что если бы не редкостная расцветка…

Он бросает взгляд на меня, ни дать ни взять виновато. И не заканчивает фразы.

Я спрашиваю:

— А почему его отправили на убой?

Я по-прежнему не могу оторвать глаз от коня. Состояние у него действительно ужасающее. Он изможден, круп похож на вешалку, неухоженные копыта отросли и растрескались, он с трудом наступает на них, ставя ноги под безобразным углом. Хвост стерт в клочья и почти вылез, грива поредела. Бедняга то и дело прижимает уши, следя за каждым нашим движением. Потом начинает рыть землю копытом и наконец опускает голову, чтобы почесать ее об ногу.

— Заметили, как он вылетел из конюшни? — говорит Дэн. — Мне пришлось вколоть ему успокоительное, чтобы завести в коневоз. И дать еще дозу, чтобы извлечь оттуда и отправить в денник!

— Ну, сейчас вид у него вполне вменяемый, — говорю я, вернее, мрачно бурчу.

Это все-таки не Гарри.

— Значит, на колбасу? — спрашивает Ева.

Я иду вдоль забора. Конь пристально следит за мной. Я захожу за угол, и он поворачивается следом — дюйм за дюймом, так, что ко мне все время обращена левая сторона его головы. Когда я добираюсь до дальнего угла паддока, нас разделяют каких-то пять футов.

Я прислоняюсь к забору, разглядываю его морду. На ней читается страх… и что-то еще. Вот бы заглянуть в эту голову и прочесть, что делается в лошадиной душе!.. А голова у него, кстати, очень красивая. Это видно, даже несмотря на истощение. Сильная и изящная, нос с легкой горбинкой. Спорю на что угодно, здесь не обошлось без ганноверской крови. Если не считать маленькой белой звездочки, морда у него в точности как у Гарри…

И тут конь поворачивает голову, и у меня земля уходит из-под ног. Его правый глаз!.. Не глаз, а какая-то темная дыра!..

Секундой позже до меня доходит, что глазница и в самом деле пустая.

Не совладав со своими чувствами, я отчаянно ору. Конь взвивается на дыбы и галопом порскает прочь. Он почти влетает обратно в конюшню, разворачивается так резко, что впору было бы упасть, и снова принимается носиться вдоль забора.

— Ох, блин горелый, — слышу я голос Дэна.

Он бежит ко мне, огибая паддок.

— Аннемари, я должен был тебя предупредить. Ох, блин, я должен был тебе сказать…

Всю дорогу до дома Ева то яростно костерит производителей гормональных лекарств для заместительной терапии, то слезливо жалеет бедненьких жеребяток. Я воспринимаю ее возмущенное бормотание с заднего сиденья как этакое фоновое обрамление моего ужаса.

Я готова пришибить Дэна за удар исподтишка, который он мне нанес. Он бы еще мою давно умершую бабушку мне представил. Я поняла бы, если бы так поступил человек, не знавший про меня и про мое отношение к Гарри. Но ведь Дэн — знал! Знал чуть ли не лучше всех!

Увидеть Гарри вот таким… Я одергиваю себя, даже трясу головой. Нет, нет, это ведь не Гарри. Это просто несчастный, замордованный, доведенный до ручки конь. У него та же масть, но это не Гарри.

— Слышишь, ма. — Голос Евы прерывает мои размышления. — Ты ведь тоже эту хрень принимаешь?

— Что?..

— Эту хрень, которую делают из мочи беременных кобыл!

— Нет. Я пользуюсь синтетическими препаратами.

— А-а…

Голос у нее разочарованный.

Когда мы прибываем домой и Мутти приступает к процессу выгрузки папиного кресла, я вдруг понимаю, что все это время думать не думала о его параличе.

В эту ночь мне снится мое падение. В первый раз за долгие годы. Я просыпаюсь в поту, с бешено колотящимся сердцем…

Когда-то оно постоянно мне снилось, приходилось пить снотворное, чтобы отделаться от кошмаров. Какая горькая ирония! Я бы все сделала, чтобы увидеть во сне Гарри при каких-то других, более счастливых обстоятельствах, но снилось мне только наше падение. Гарри приходил ко мне только в миг полета через тот двойной оксер…

А потом и этого не стало. Вот уже почти десять лет.

В реальности я потеряла сознание в момент удара о землю, но воображение уснащало кошмары всеми подробностями. Я вижу, как приближается земля, чувствую, как провисают поводья, когда в нее ударяется голова Гарри, как ее отбрасывает назад, а мои руки продолжают поступательное движение, а потом и я сама врезаюсь — сперва в неподвижного Гарри, потом — скользнув по его левому плечу — в землю. На скорости примерно тридцать миль в час. Я чувствую, как мне забивает рот песком пополам с выбитыми зубами, вижу перед глазами алые и белые звезды — это ломается нос, заливает кровью глаза. Я чувствую боль — это край шлема впивается сзади в шею. Я тогда не знала, что только застегнутый подбородочный ремешок помешал ему полностью раздробить позвоночник. Я чувствую — вернее, каким-то образом вижу, словно пребывая вне собственного тела, как мои руки и ноги подпрыгивают после удара, как у марионетки, которую бросили на пол. И тело Гарри, смятое, сломанное. Глаза у него открыты, но он не двигается, лишь кожа непроизвольно подергивается на плече и боку да копыто раз за разом судорожно подгибается и скребет по земле…

Я просыпаюсь, матрас подо мной ходит ходуном. Наверное, я резко вскинулась. Но я могу поклясться — это от удара после падения на препятствии…

На другое утро я иду в офис. Он расположен на втором этаже конюшни, прямо над комнатой отдыха. И, как и там, здесь есть окошко, выходящее на манеж.

Жан Клод дает индивидуальный урок. Он расхаживает по манежу, наблюдая, как ученица на серой чистокровной кобыле один за другим берет низенькие барьеры.

Какое-то время я смотрю, почти убаюканная легким галопом.

Бухгалтерия Мутти, как и следовало ожидать, пребывает на недосягаемой высоте — комар носа не подточит. Пока меня не было, предприятие расширилось. Теперь у нас пятеро конюхов, занятых полный рабочий день. И Жан Клод — ему платят больше, чем я могла себе представить. Увидев в гроссбухе цифру, стоящую в графе «зарплата» напротив его фамилии, я с удивлением бросаю взгляд в окошко. Должно быть, где-то здесь лежат его рекомендации и резюме. Надо будет разыскать.

Еще под нашим началом состоят тридцать две лошади. Четырнадцать принадлежат школе, две — Жану Клоду, остальные шестнадцать — частные, которым мы предоставляем денники, корм и уход. На всех отпускаются опилки для денников, сено, отруби и овес. Кроме того, спрей от мух, необходимые лекарства и витамины, визиты кузнеца и ветеринара. И все, что необходимо для техники, вроде тракторов или разбрызгивателей воды. Сложная система ухода за пастбищами позволяет в летние месяцы свести к минимуму потребление сена и сберечь два травостойных поля для скашивания осенью. Ну и естественно, социальное страхование, налоги, медицинские страховки… и прочая бумажная волокита.

Разбираясь в финансовой отчетности, я обнаруживаю листок розовой бумаги — это второй, под копирку, экземпляр соглашения о займе. Я беру его в руки и принимаюсь изучать, хмурясь все больше. Оказывается, два года назад мои родители обратились за ссудой, чтобы обновить крышу конюшни. Это удивляет меня и, признаться, пугает. Пускай мои родители больше и не держат манеж олимпийского класса, а крыша — вещь недешевая, я была уверена, что такая трата им по карману. А получается, они едва сводят концы с концами.

Наверное, это надо рассматривать как часть загадочной австрийской души, но все бумаги у моей мамы в идеальном порядке. Да и чистота в офисе прямо хирургическая. Не удивлюсь, если Мутти ящики стола пылесосит. Мне о таком не стоит и мечтать. У меня просто нет этого в крови. Я родилась и всю жизнь прожила в Америке. Какая уж тут австрийская душа?

Я просиживаю за столом добрых три часа, копаясь в бумагах. Покончив с этим, я встаю и подхожу к окошку. Закидываю за голову руки и нагибаюсь туда-сюда, разминая затекшие мышцы.

Жан Клод ведет групповое занятие. Смена из пяти девочек-подростков ездит строевой рысью по кругу. Жан Клод ходит в центре манежа. Вот он обращается к одной девочке, и я, даже не слыша, знаю, что он говорит. Девочка пропускает один шаг и начинает вставать и опускаться в седло под нужную ногу.

Я решаю спуститься вниз и поискать лимонада — хочется пить. На первом этаже я замечаю, что дверь в комнату, где хранятся призы, приоткрыта. Я захожу и включаю свет.

Ничего удивительного, что Жан Клод назвал меня «знаменитой Аннемари». Мои родители могли вообще ничего ему не рассказывать: здесь и так все стены увешаны моими призовыми ленточками и розетками. Это не говоря о фотографиях, которых полно в комнате отдыха и коридоре.

— Привет, — раздается голос у меня за спиной.

Я быстро оборачиваюсь. Это Дэн. Я и не слышала, как он вошел.

— Привет, — отвечаю я.

Мне разом и досадно, и лестно.

Он окидывает взглядом комнату и некоторое время молчит.

— А у тебя блестящая карьера была, — говорит он потом.

— Ага, — говорю я. — И звездный час аж в восемнадцать лет. Во повезло-то.

Дэн опять замолкает.

— Слушай, — произносит он наконец. — Я… ну… хотел бы попросить прощения за вчерашнее. Я должен был предвидеть, какое тяжкое впечатление это на тебя произведет. Но я… в общем… я сам так обалдел от его масти, что больше ни о чем думать не мог.

Я открываю большую коробку. Еще ленточки. И толстая папка ламинированных сертификатов.

— Ладно, проехали, — говорю я нарочито небрежным тоном. — Скажи лучше — как он себя чувствует?

— Примерно как вчера. Только теперь он бегает снаружи, и нам никак не загнать его внутрь. Даже и не знаю, что делать, если он никого не будет к себе подпускать. Может, не надо было его привозить…

— Еще чего выдумал!

Я завожусь… и спохватываюсь. Я сама от себя такой горячности не ожидала.

Дэн пристально смотрит на меня с другого конца комнаты.

— Ты, наверное, права, — говорит он. — Но с его копытами надо срочно что-то делать, а как, если к нему прикоснуться не удается?

— А что, обязательно надо прямо так подходить? Да еще и немедленно?

— Ты же видела его ноги.

— И что ты собираешься делать?

— Наверное, возьму пневматическое ружье и дротик с транквилизатором…

— А у тебя есть?

Он кивает.

— Как же без них? К нам в центр иногда ого-го какие буйные попадают.

— Да уж, — говорю я. — Догадываюсь.

Я тереблю край свитера, глядя себе под ноги. Потом поднимаю взгляд и вижу, что Дэн по-прежнему на меня смотрит.

— Такие очень редко встречаются, верно? — говорит он.

Я понимаю, что он имеет в виду масть коня, и медленно киваю.

Мы снова молчим.

— Ну ладно, — говорит он. — Пойду я, пожалуй. Ты не возражаешь, если я заеду за Евой в районе семи?

— Зачем?

— Подвезу на работу.

— Это ты о чем?

— Завтра она начинает работать у меня в центре.

— Знаешь, я по-прежнему не в курсе, о чем речь!

— Твоя мама позвонила мне и спросила, нельзя ли Еве помогать с жеребятами, пока лето.

— Вот как? — говорю я. — Позвонила?

— А что, что-то не так?

— Наверное, все так, — говорю я. — Не считая того, что меня никто не удосужился спросить.

Вид у Дэна становится озабоченный.

— Да ладно, все путем, — говорю я, пытаясь переварить услышанное. — Если ей этого хочется, я только рада. По крайней мере, буду хоть знать, где она и чем занята.

— Может, тебе надо подумать?

— Нет, говорю же, я была просто не в курсе. А так все замечательно, я могла бы сама и подвезти ее.

— Ты уверена? Мне совсем не сложно заехать за ней…

— Нет, я сама ее привезу.

— Тогда договорились.

Дэн переминается с ноги на ногу, потом начинает двигаться к двери.

— Ладно, пока. Я просто зашел убедиться, что у тебя все в порядке.

— Все хорошо, — говорю я.

Он поворачивается уйти, но останавливается на пороге. И опускает голову, уперев ладони в косяки. Потом вновь разворачивается ко мне.

— Отлично выглядишь, Аннемари. И вообще, так здорово тебя снова увидеть.

— Взаимно, — говорю я.

И он уходит.

Я застаю Мутти в садике — она занимается прополкой. Гарриет валяется в травке неподалеку — этакая расплывшаяся колбаска. «И ты, Гарриет?»

— Дэн заходил, — начинаю я, останавливаясь поблизости.

Мутти щурится на меня снизу вверх — я стою со стороны солнца.

— Говорит, ты пристроила Еву поработать у него до осени.

— Ну да, утром сегодня, — кивает она, заслоняя глаза ладонью в рабочей перчатке.

— А как насчет того, чтобы моего мнения для начала спросить?

— Меня Ева попросила позвонить ему. Я думала, ты знаешь.

— Так вот, я не знала.

— Ну ладно, извини, — говорит она и вновь нагибается над грядкой, втыкая в землю совок.

— Мутти, мне это не ладно.

Она откладывает совок и вновь поворачивается ко мне.

— Ты сердишься?

— Да, сержусь.

— С какой стати? Что такого случилось? Ты бы хотела, чтобы летом она занималась чем-то другим?

— Тут кругом масса всяких занятий.

— Там то же самое, — говорит она.

— Да не в том дело!

— А в чем?

Я делаю паузу, чтобы не разораться, а говорить более-менее спокойно.

— Дело в том, Мутти, что я — ее мать. И такие решения следует принимать мне. Не ей. Не тебе. Именно мне. А ты все организовала у меня за спиной.

Она выставляет подбородок и сводит губы в тонкую линию, придавая лицу выражение оскорбленной невинности.

— Я не сделала ничего плохого! — произносит она, и в голосе прорывается немецкая отрывистость. — Ко мне подошла Ева. Попросила меня позвонить Дэну и узнать, не пригодится ли там ее помощь. Я позвонила, и он сказал: «Да». Естественно, я была уверена, что Ева переговорила с тобой и ты просто не хотела сама звонить ему.

Если это не так, что ж, мне очень жаль. Но я, извини, не виновата, если твоя дочь не решается к тебе обратиться!

— Я вполне способна разговаривать с Дэном. И каковы бы ни были мои отношения с дочерью, все равно… через мою голову…

— Вот, значит, как ты со мной, Аннемари, — говорит Мутти, возобновляя прополку.

На этом я умолкаю. Что бы я теперь ни сказала, выяснение отношений превратится в безобразную ссору.

И я ухожу. Я иду разыскивать дочь.

Я обнаруживаю ее в конюшне. Она чистит Бержерона.

Белый красавец терпеливо стоит на развязках. Ева сидит на корточках и орудует резиновым скребком. В дверях одного из денников я замечаю Луиса. Он сгребает в аккуратную кучку навоз и опилки. Ева что-то говорит ему. Он смеется в ответ.

При виде меня она вскакивает.

— Ой, мам! Угадай, что скажу!

— И что же? — говорю я.

Но я весьма далека от радостного возбуждения.

— Жан Клод сказал, если я буду помогать ему с Бержероном и школьными лошадьми, он мне уроки будет давать!

— Да что ты? Так и сказал?

— Ага, и угадай что еще?

— Ну и?

— Мутти сегодня утром позвонила тому самому Дэну, и он сказал, что я могу ему все лето помогать с жеребятами! Во круто, прикинь?

Я смотрю на свою дочь. Она в джинсах, доходящих — ну надо же — до самой талии, на ней рабочие сапоги, в которых не видно синего педикюра, и свитер, измазанный лошадиной перхотью. Потом я замечаю, что на лице у нее ни следа макияжа, а выражение… Ева прямо светится. Такого я уже года два не видала.

— Точно, — говорю я. — Круто. Круче только хвост поросячий…