Глава 19
Комната в полицейском участке напоминает конференц-зал дешевой гостиницы. Стены однотонные, на двух висят белые пластиковые доски. Посередине — опять же белый пластиковый стол с магнитофоном, шесть квазиофисных кресел… и такое яркое люминесцентное освещение, что лицо детектива Самосы кажется пятнистозеленоватым. Ну, почти.
Я с самого начала понимаю, к чему идет дело. Достаточно сказать, что детективы Самоса и Фрикли появляются со стаканчиками кофе, а меня не угощают.
Они усаживаются напротив, просматривают заметки и попивают кофе. По-моему, они намеренно медлят. Потом светловолосый — детектив Фрикли — толстым пальцем нажимает кнопочку «Запись». Спорю на что угодно, в старших классах школы его каждый день колотили, и теперь он не вылезает из тренажерного зала, накачивая мускулатуру. Я смотрю на магнитофон, потом на них.
— Пожалуйста, назовитесь, — говорит он, откидываясь в кресле.
— Аннемари Констанс Циммер.
— Ваш адрес, пожалуйста.
— Я живу на ферме «Кленовый ручей» у сорок первого шоссе, чуть южнее девяносто седьмого.
— Ваше место работы?
— Там же. Я менеджер школы верховой езды, принадлежащей моей семье.
— То есть вашей обязанностью является каждодневный уход за лошадьми?
— Я им руковожу.
— Вы также ведаете приобретением лошадей?
— Да, на моей ответственности лошади, принадлежащие школе.
Пока длится эта преамбула, оба детектива сидят развалясь и положив перед собой на стол блокноты. Однако теперь Фрикли извлекает ручку из нагрудного кармана рубашки.
— Расскажите нам, каким образом к вам попала лошадь из тринадцатого денника, — говорит он, сверяясь с блокнотом.
На лице у него рябинки от юношеских прыщей, и я замечаю, что тыльный конец ручки изжеван.
— Я взяла этого коня из центра по спасению лошадей.
— Который содержит Дэн Гарибальди?
— Да.
Фрикли что-то записывает.
— Когда это произошло?
— Точную дату не помню. Где-то в середине мая. Документы у меня дома…
— Как он в тот момент выглядел?
— Что вы имеете в виду?
Фрикли переглядывается с Самосой.
— На тот момент у лошади были какое-то особые приметы?
— Ну, он был одноглазый…
— Что-нибудь еще?
Я не отвечаю, только смотрю, как вращается в магнитофоне кассета.
— Каковы ваши отношения с Дэном Гарибальди? — спрашивает Самоса.
Я снова молчу, потому что сама не знаю, что тут ответить. Кажется, я краснею. По крайней мере, лицо начинает гореть.
— А с Иэном Маккалоу что вас связывает? — продолжает Самоса, наклоняясь ближе и ставя локти на стол.
Я инстинктивно подаюсь назад.
— Ничто не связывает…
— То есть вы хотите сказать, что совсем его не знаете?
— Нет, почему же, я его знаю. Мы много соревновались друг с другом, но это было двадцать лет назад… С тех пор я никакого дела с ним не имела.
— В самом деле, — произносит Самоса.
Звучит скорее не как утверждение, а как вопрос.
— Да, это так, — отвечаю я.
— Уверены?
— Уверена.
— И не хотите пересмотреть свой ответ?
— Зачем бы?
— У нас есть записи с вашего телефона.
У меня сердце стукает невпопад, я вспоминаю, каким тоном разговаривал со мной Иэн. Я смотрю то на Самосу, то на Фрикли. Лица у них чуть выразительнее блокнотов.
— Меня что, арестовали? — спрашиваю я наконец.
— Нет пока.
— Пока? Господи…
Я выпрямляюсь и принимаюсь отчаянно моргать. До чего все докатилось!
— Я бы посоветовалась с адвокатом…
— Имеете право, — отвечает кто-то из них. — Но пока вам не предъявлено обвинение, адвоката предоставлять мы не обязаны.
* * *
Тем не менее меня снабжают телефонным справочником и показывают, где висит таксофон. Я выбираю адвоката наугад. Просто открываю «Желтые страницы» и набираю первый же номер, попавшийся на глаза.
Через полтора часа в комнате для допросов появляется Норма Блэкли. От ее нейлонового свитерка еще пахнет спагетти. Мы с ней совещаемся около двадцати минут, я все ей рассказываю начистоту. Она внимательно выслушивает, время от времени ободряюще кивая.
— Ладно, — говорит она наконец. — По мне, вы провинились в основном тем, что пытались удержать у себя коня, которого полюбили. Правда, позиция у вас пока уязвимая и останется таковой до полного прояснения всех обстоятельств. Просто не отвечайте на неудобные вопросы, да и я дам знать в тех случаях, когда лучше не отвечать. Помните, у вас есть право не говорить ничего такого, что может быть использовано против вас. И это не может быть вменено вам в вину. Мало ли что они успели вам наговорить, на обвинении это не скажется. Ну что, готовы?
Я киваю.
— Пожалуй…
Она выходит в коридор, чтобы пригласить детективов обратно.
— Привет, Норма, — говорит Фрикли.
— Здравствуйте, джентльмены.
Детективы снова усаживаются напротив меня, Норма занимает место в узкой части стола, то есть как бы между нами.
Пошуршав бумагами, Фрикли отпивает свежего кофе и продолжает допрос:
— Вам известно, как выглядит пегая лошадь?
— Доподлинно. У меня самой такая была.
— Когда?
— Двадцать лет назад.
— Лошадь из тринадцатого денника проходит по бумагам как пегая. Известно ли вам, каким образом масть животного сделалась сплошной?
— Аннемари, не отве…
— Известно. Это я его выкрасила.
— …чайте, — договаривает адвокатша.
И медленно поворачивается ко мне.
Самоса и Фрикли застывают на месте, держа ручки у бумаги. Они во все глаза смотрят на меня.
— Вы его выкрасили?
— Да, выкрасила, и вместо того чтобы подозревать меня неведомо в чем, вы бы лучше мне спасибо сказали! Если бы я не закрасила ему пежины, те типы — а судя по вашим вопросам, они как-то связаны с Маккалоу — увезли бы Гарру, ищи-свищи! На том бы дело и кончилось!
Я смотрю на Норму. Она вся красная, точно спелый гранат.
— Джентльмены, — произносит она. — Вы нас с моим клиентом не оставите на минуточку наедине?
* * *
Еще через час меня отпускают. Когда мой покалеченный автомобиль наконец въезжает в ворота, я чуть торможу, высматривая, светятся ли домашние окна. Но там темно, и я еду дальше. Для этого мне не нужно даже на педаль газа давить. Моя бедная машина просто катится под уклон, в точности как вчера ночью, и наконец замирает примерно там, где стоял коневоз похитителей.
Еще через минуту я отпираю денник Гарры и откатываю сдвижную дверь.
Я озираюсь впотьмах, пытаясь сообразить, что к чему. Наконец я замечаю выметенные половицы. Нигде ни горстки опилок. Перевернутая поилка. И задняя стена, больше не закрытая корпусом лошади.
— Аннемари, — раздается голос у меня за спиной.
Я оборачиваюсь. Это Жан Клод, в одних трусах, в наспех натянутой рубашке и в рабочих сапогах на босу ногу. Видно, выскочил из постели.
— Где он? — спрашиваю я и чувствую, как дрожит голос.
— Его забрали, — отвечает он тихо. — Сегодня под вечер. Твоя мать пыталась с ними спорить, но у них был ордер…
— Куда его увезли?
— Не знаю.
Я молчу какое-то время, потом спрашиваю:
— Они собираются нам его вернуть?
— Я бы на это не слишком надеялся.
Он стоит, беспомощно свесив руки. Ладони обращены ко мне, пальцы разведены в почти умоляющем жесте. И я даже в темноте вижу, какая боль отражается у него на лице.
Из меня словно выпустили всю кровь, оставив пустую никчемную оболочку. Я спрашиваю:
— Ты был при этом?
Жан Клод кивает.
Я долго молчу, силясь вообразить, как все было. Вот полицейский — может быть, даже совместно с представителем графства по делам животных — выводит Гарру из этого самого денника. Вот Гарра осторожно переносит чудесные полосатые копыта через эти самые направляющие. И цокает по полу, удаляясь в сторону коневоза, где уже опущен пандус…
— Как же он у них в коневоз-то зашел? — спрашиваю я, и на середине фразы голос срывается.
Я закрываю руками лицо. Я способна только стонать. Мне кажется, будто я неудержимо заваливаюсь навзничь, и я отступаю назад, чтобы опереться о стену. Вместо этого я спотыкаюсь о направляющие и растягиваюсь на полу. Когда проходит первое потрясение, я переваливаюсь на бок и сворачиваюсь, подтягивая колени к груди. Я прижимаюсь щекой к прохладным вытертым половицам его денника и вою.
Жан Клод опускается подле меня на колени.
— Ш-ш, — произносит он мягко и трогает меня за плечо. — Успокойся, cherie. Успокойся…
Но я реву в голос. Я вскрикиваю и рыдаю — душа с телом расстается.
Он берет меня за плечи, приподнимает, привлекает к себе. И держит, обнимая крепче всякий раз, когда меня сотрясает очередной горестный спазм. Но я даже не пытаюсь с собой справиться. Я не хочу успокаиваться. Я, по сути, жить-то не хочу…
Жан Клод укачивает меня, словно ребенка, и постепенно я затихаю.
Я поднимаю голову и смотрю на него, жалко шмыгая носом. Мне кажется, он даже осунулся от жалости и заботы. Я почти не вижу в темноте его глаз, но остальные черты ясно видны. Рот, подбородок и лоб, на котором залегли тревожные морщины.
Я вдруг тянусь к нему и касаюсь его губ своими.
Напрягшись, он отстраняется.
— Аннемари…
Я отчаянным движением вновь притягиваю его ближе, не слушая возражений. Я поднимаюсь на колени и запускаю пальцы ему в волосы. Он больше не отталкивает меня, только поднимает руки и разводит в стороны.
Мне все равно. Я атакую его сомкнутые губы. Подбородок у него небритый, усы так непривычно щекочут лицо…
И вдруг он стискивает меня в объятиях, и поцелуй делается обоюдным. От него пахнет сигаретами «Голуаз» и французским парфюмом. Очень мужской запах…
Моя рука проникает под его рубашку. Сколько волос! Ладонь пускается в странствие, и это ощущение очень мне нравится. Так отличается от моего тела. А как оно отзывается на каждое прикосновение!..
Он поднимается на ноги и поднимает с собою меня. Когда мы выпрямляемся, я продолжаю наступление. Мне жизненно необходимо быть с ним. Прямо здесь и сейчас. Ни секунды не медля!
Он отрывает меня от пола, и я обхватываю его ногами, смыкая их позади. Он делает несколько шагов, прислоняет меня к стене… И вдруг останавливается. И отстраняется, внимательно глядя мне в лицо. Вместо ответа я тяну его обратно за волосы.
У него уже эрекция. Я это очень хорошо чувствую.
Я так откидываю голову, что ударяюсь о стену затылком и перед глазами пульсируют звезды.
— Что такое? — спрашивает он.
Его лицо так близко от моего, на нем столько страсти…
— Не могу, — произношу я и отворачиваюсь, только надеясь, что меня не стошнит.
Он тянется ко мне, вновь пытаясь поцеловать.
— Нет! — рявкаю я.
Он отдергивает руки, словно я радиоактивная. Или смертельно заразная. Мы стоим друг против друга и тяжело дышим.
— Не понимаю… — произносит он наконец.
— И я не понимаю, — говорю я. — Все это просто… неправильно.
— Но мы можем не…
— Я… я… — Я бормочу что-то бессвязное и бестолково размахиваю руками. — Мне пора…
Мы все еще в деннике, то есть я должна пройти мимо него, чтобы сбежать. Я иду к двери, не отрывая взгляда от половиц.
— Аннемари… — окликает он.
И ловит меня за руку выше локтя.
Я останавливаюсь, но не смотрю на него. Хватка у него бережная, хотя и крепкая.
Он смотрит на меня, я это чувствую. Потом отпускает.
Я бегу домой, громко плача. Трава сливается в полосы у меня под ногами.
* * *
— Вернулась, — говорит Мутти.
Она сидит за кухонным столом, сложив перед собой руки.
Я стою на пороге, не зная, присоединиться к ней или нет.
— Ну да, — говорю я, поспешно утирая глаза.
Из-под стола выскакивает Гарриет и затевает радостный танец. Я подхватываю ее на руки. Она извивается от восторга и виляет хвостом. Я отворачиваюсь, склоняя голову к плечу, чтобы она мне дырку в ухе не пролизала.
— Гарриет, отвяжись, — говорю я, подставляя ей вместо уха подбородок.
Потом замечаю взгляд Мутти. Ее светлые глаза полны льда.
Я спускаю таксу на пол. Она становится передними лапками мне на ноги и топчется в надежде, что я передумаю.
— Когда ты вернулась? — спрашивает Мутти.
— Не знаю. Минут двадцать назад…
— А почему я твоей машины не видела?
— Я оставила ее у конюшни.
— Значит, знаешь, — говорит Мутти.
— Да. Знаю.
Я пересекаю кухню и открываю холодильник. На дверце стоит бутылка «Молока Богородицы». Я наполняю два больших бокала и сажусь к Мутти за стол.
— Знаешь, я ведь пыталась им помешать, — говорит она.
Она держит бокал за ножку, разглядывая напиток.
— Я знаю.
— Откуда?
— Жан Клод сказал.
— A-а, — говорит она. — Ну так что там с тобой?
— Отпустили.
— Это я и сама вижу…
— Я имею виду, меня ни в чем не обвиняют, но я сказала им, что перекрасила Гарру. Так что… Не знаю…
И я одним глотком на треть опустошаю бокал.
— А ты? Тебе что в полиции сказали?
— О чем?
— Ну… насчет вопросов, которые после вскрытия могли появиться…
— Пока ничего, — говорит она, все так же глядя на свои руки.
Потом добавляет, наконец сжалившись:
— Адвокат сказал, если нас не будут беспокоить оттуда в течение месяца-двух, можно считать, что все обошлось.
— Так ты все-таки наняла адвоката?
— Дэн сосватал.
Вот ведь как получается. Доведись мне биться об заклад, кому из дам семейства Циммер понадобился бы адвокат по уголовным делам, я ошиблась бы. Дважды причем.
* * *
Утром я звоню в Миннеаполис.
— Роджер?
Я доподлинно знаю, что это он, но не здороваться же. Я благодарна уже за то, что это он взял трубку, а не Соня. Не знаю, почему меня так ранит звук ее голоса. Однако больно почти физически.
— Аннемари, — отзывается он. — А я как раз надеялся, что ты позвонишь.
— Неужели?
— Даже очень. Благополучно доехала?
Я не нахожу слов. Как ответить? Как объяснить ему, что я спустилась в адскую бездну и думала, что выбралась из нее, но обнаружила, что вниз еще лететь и лететь…
— Все нормально, — отвечаю я.
— Ну хорошо, — говорит он и замолкает.
Потом говорит:
— Я тебе должен рассказать кое о чем.
— Так…
Если он сейчас заявит, что у них там будет двойня, ей-богу, я точно кого-нибудь убью.
— Да нет, новости приятные, так что не волнуйся, — торопливо отзывается он. — Во-первых, вроде бы нашелся покупатель для дома.
— Так, — снова говорю я.
— Процента на четыре меньше того, что мы рассчитывали получить, но, думаю, следует согласиться.
— Ну… наверное, раз ты так считаешь, — говорю я.
— Я тебе факсом перешлю то, что ты должна подписать.
— Хорошо. Договорились.
— Другая новость касается Евы. Я уговорил ее вернуться в Нью-Гэмпшир.
— Роджер… — произношу я, и мой голос срывается.
— Погоди, Аннемари, она не обещала, что насовсем. Но на похороны она точно приедет.
У меня снова пропадает дар речи, и он ошибочно думает, что я сержусь.
— Ну ты же ее знаешь, — продолжает он торопливо. — Она как бы перешагнула черту, и теперь это вопрос самолюбия. Она не хочет, чтобы ее как бы заставили пойти на попятный. Но все-таки это шаг в правильном направлении. Я хочу купить ей билет в оба конца… погоди сердиться, так дешевле. Опять же, пускай думает, будто мы с ней считаемся. Приедет к тебе — тут ты ее и возьмешь в оборот…
Я склоняю голову на руку.
— Хорошо, — говорю я еле слышно. — Спасибо…
И неожиданно для себя самой выговариваю кое-что еще.
— Роджер…
— Да?
— Прости меня.
— За что?..
Он удивлен и не может сообразить, что к чему.
— За все.
И я не кривлю душой. Ну вот ни чуточки…
* * *
День тянется нескончаемо. Я не знаю, куда себя деть. Я даже не могу в конюшню пойти. Я там больше не работаю. И потом — как войти туда, когда там нет Гарры?..
И в доме тоже не лучше. Все здесь напоминает о папе. Занавески на дверях бывшей столовой, направляющая на потолке… Не говоря уже о свидетельствах его жизни до болезни. Это меня особенно расстраивает.
Около полудня я торчу на заднем крыльце. Солнце печет немилосердно, но убежища я не ищу.
Я тычу пальцем в мамины подвесные горшки с цветами и иду искать ведерко для полива.
Оно обнаруживается под раковиной. На каждый горшок уходит полное ведерко, прежде чем вода начинает подтекать снизу.
Я отступаю на шаг, любуясь цветами. У Мутти здорово получается с растениями. Из меня садовод никудышный, но даже я знаю, как трудно вырастить петуньи. Очень даже трудно. Их надо без конца подрезать и убирать отмершие побеги, едва ли не вслух им каждый день книжки читать. Не то однажды вы придете их проведать и обнаружите, что они тихо увяли. Обычно это происходит в середине лета, причем очень быстро и неожиданно. Стебельки вянут и съеживаются, а цветки превращаются в кусочки мятой бумаги.
Это может произойти у кого угодно, но только не у Мутти. У нее они до самого октября будут цвести. Они роскошно свисают, такие пышные, что не видно горшков. Сплошные шапки ярко-фиолетовых раструбов.
От нечего делать я начинаю собирать увядшие цветки. Потом снимаю один горшок и несу его на крыльцо. Просунув руку сквозь сплошную массу стеблей, я бережно переношу горшок через перила и ставлю его на ступеньки. Так я могу добраться до каждого растения.
Я только-только возвращаю первый горшок на место и берусь за второй, когда вижу Мутти, идущую по дорожке к дому. Я заранее радуюсь — сейчас она увидит меня хоть за каким-то полезным занятием.
— Что это ты делаешь? — резким тоном спрашивает она, поднявшись по пандусу и замечая разноцветную кучку у моих ног.
— Отмершие веточки убираю, — говорю я, продолжая щипать.
— Это бутоны!
Я замираю и в ужасе смотрю вниз. Пестрые граммофончики, такие нежно-складчатые, что выглядят отцветшими, а не едва распустившимися.
— Господи, Мутти, прости, я правда подумала… я считала… Мутти, — произношу я беспомощно.
— Оставь, — говорит она.
Дотягивается и выдергивает корзинку у меня из рук.
Я молча смотрю ей в спину, пока она вешает горшок на место. Перейдя к другому горшку, она осматривает учиненное разорение.
— Прости, Мутти…
— Да ладно, — говорит она и отряхивает руки о штаны.
Потом поворачивается ко мне.
— Кремом от загара намазалась?
— Нет…
— Сгоришь. Пошли в дом.
Я плетусь за ней, чувствуя себя очень несчастной.
Она включает кофейник и присаживается за стол. Я опускаюсь на пол в углу и глажу подбежавшую собачку.
Гарриет, по крайней мере, еще любит меня. Гарриет, вероятно, даже считает меня полезной. Я ведь ее корзинку из дому привезла…
Когда кофейник перестает булькать, Мутти поднимается и наполняет две чашки. Добавляет в мою сахар и сливки и ставит обе на стол. И похлопывает по столу в том месте, куда, по ее мнению, я должна сесть.
— Ну и каковы твои планы? — спрашивает она, когда я повинуюсь.
— Что ты имеешь в виду?
— Куда ты думаешь отправиться?
— Когда? О чем ты вообще?
— Ну, чтобы жить, — говорит она.
— А я думала, что я тут останусь, — отвечаю я пришибленно.
— Не получится. Я продаю ферму.
— Ты… что? Что ты сказала?
— Я продаю ферму.
— Ты не можешь! Вы с папой всю жизнь в нее вложили! Что он сказал бы, если бы знал?
— А выбор у меня есть?
Сердце у меня так и падает.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне не справиться с выплатами. И лошадей не прокормить…
— Но…
— Я продала все запасы, чтобы расплатиться с конюхами. В денниках пусто. И тренер уволился.
— Что?..
Мутти смотрит мне прямо в глаза.
— Он что, тебе не сказал?
— Нет!
Он ничего не сказал мне. Даже когда собирался заняться со мной любовью. Я ошеломлена.
— Но когда?.. И почему?..
— В день твоего возвращения, — отвечает она. — Думается, он счел здешнюю ситуацию далеко не идеальной для работы. Банк не принял чек, которым с ним расплатились. И всю прошлую неделю он денники чистил вместо того, чтобы уроки давать…
— Господи…
— Он сделал месячное уведомление.
— Мутти, не продавай!
— А что мне еще делать? — спрашивает она.
Она поджала губы, руки крепко держат чашку. Мутти так и не притронулась к кофе.
Я отставляю чашку и наклоняюсь, кладу руки на стол. Потом опускаю голову. Столешница приятно холодит лоб.
Весь мой мир неожиданно съезжает с катушек. Готово рухнуть прежде незыблемое. Боже, боже, если Мутти продаст ферму, дом моего детства…
Я поднимаю голову так резко, что волосы падают на лицо.
— Мутти, — быстро говорю я.
Хватаю ее за руку и крепко держу.
— Мутти, послушай. Не надо ничего продавать.
Она смотрит на наши сомкнутые руки. Она потрясена, но высвободиться не пытается.
Я сдуваю волосы с глаз, но они тут же падают обратно. И плевать. У меня есть план.
— Я серьезно, — говорю я. — Мы продаем дом в Миннеаполисе, уже есть покупатель. Если все состоится, у меня будет куча денег. Наличными. Совсем скоро. Вот и используем на доброе дело.
— Зачем? — говорит она.
Звучит немного двусмысленно, но я-то понимаю, что она имеет в виду. Она хочет сказать — на что это тебе?
К ней успело вернуться ледяное самообладание. Ее рука все еще зажата в моей, но пальцы безжизненные и холодные. Мутти сидит совершенно неподвижно.
— Потому что я так хочу, — говорю я.
Я умоляю, точно ребенок, который клянчит немного мелочи, пока грузовичок мороженщика не скрылся за поворотом.
— Пожалуйста, Мутти, давай так и сделаем! Я очень этого хочу! Я тебе кое-чем обязана…
— Ничем ты мне не обязана.
Мое отчаяние делается беспросветным.
— Тогда ради папы, Мутти. Если ты не хочешь ради себя, позволь мне это сделать в память о папе.
Еще некоторое время Мутти смотрит на меня. Потом высвобождает руку и молча выходит наружу.
* * *
На другой день я встречаю Еву в аэропорту. Когда я замечаю ее в зале прибытия, она останавливается и ставит сумку на пол. Я бегом одолеваю последние разделяющие нас шаги и что есть силы обнимаю ее. Она напрягается, ее руки притиснуты к бокам моими.
Ей не кажется забавным, что пассажирская дверца моей машины не открывается.
— Лезь в окошко, как в «Герцогах Хаззарда», — вымученно шучу я и потом только соображаю, что заключительные эпизоды этого сериала вышли на экран до ее рождения.
Ева зло смотрит на меня, идет к водительской дверце и изящно проскальзывает на правое сиденье.
Ужин поистине мучителен. Мы сидим на кухне вчетвером. Мутти не желает разговаривать со мной, я — с Жаном Клодом, Ева — опять же со мной. Вот и поддерживай беседу за столом. Вскоре мы оставляем попытки и завершаем еду в угрюмом молчании. Только и слышно, как вилки о тарелки позвякивают.
— Можно мне уйти? — спрашивает наконец Ева.
— Да, — начинаю я.
И в тот же миг Мутти произносит:
— Конечно.
Я перевожу взгляд с одной на другую. Ева смотрит на Мутти. Жан Клод наблюдает за всеми. Я испепеляю взглядом тарелку.
— Спасибо, бабушка, — со значением произносит Ева.
Сует тканую салфетку под тарелку и удаляется.
Как только она уходит, я кладу свою салфетку на стол и встаю.
— Ты куда? Ты же совсем к еде не притронулась.
В голосе Мутти не забота, а лишь укор. Я смотрю на нее и вижу выставленный подбородок.
— А я не голодна, — говорю я.
Поворачиваюсь и выхожу на заднее крыльцо. Сеточная дверь возвращается на место, сопровождаемая собачьим взвизгом. Оказывается, Гарриет надумала последовать за хозяйкой.
Я устремляюсь по дорожке — прочь от конюшни.
Гарриет изо всех силенок поспевает за мной. Это непросто, с ее-то короткими лапками. Я замедляю шаг. Мне ведь особо некуда торопиться.
Через сотню шагов я слышу, как кто-то бежит следом. Я подхватываю Гарриет на руки и прибавляю шагу.
— Аннемари, — окликает Жан Клод, догоняя меня.
Я сурово смотрю прямо перед собой и иду еще быстрее.
— Аннемари, — говорит он и берет меня за руку.
Я останавливаюсь. Он поворачивает меня к себе.
— В чем дело?
— А то ты сам не знаешь?
— Не знаю, — говорит он.
Я не отвечаю, только смотрю на него.
— Аннемари.
Он берет меня пальцем за подбородок и заставляет поднять голову. И вот наконец мы с ним смотрим друг другу в глаза.
— Это все из-за той ночи?
Он кажется очень озабоченным. Я отвожу взгляд.
— Да.
— Я как-то не так обошелся с тобой?
— В общем-то, да, — говорю я.
— В чем же дело?
Я глазам своим не верю. Он вправду выглядит озадаченным.
— А как по-твоему? — спрашиваю я, не понижая голоса. — Ты собирался затащить меня в постель — и только потом сознаться, что увольняешься?
Он вздыхает. Судя по выражению лица, до него начало доходить.
— Для начала давай разберемся, — говорит он, выпуская меня и складывая на груди руки. — Итак, кто кого собирался в постель затащить?
— Не продолжай, — говорю я.
Лицо у меня и так начинает гореть. Я спускаю с рук Гарриет и обхожу его.
Он вновь нагоняет меня. Мы молча идем рядом, пока не выбираемся на дорогу.
Я смотрю по сторонам, соображая, что делать. В конце концов я переправляю Гарриет через забор и сама перелезаю. Жан Клод следует моему примеру, и мы шагаем по пастбищу в отдаленный уголок.
— Я возвращаюсь в Канаду, — произносит он наконец. — В Оттаву. Мне казалось, ты поймешь…
— С чего ты взял, что пойму?
— У тебя ведь тоже есть дочь.
— А Мутти сказала, это из-за того, что тебе пришлось денники чистить.
— Ну вот еще, — выговаривает он хрипло и вновь берет меня за плечо.
Гарриет рычит откуда-то снизу, тоже мне, деловая колбаска. Жан Клод удивленно смотрит на нее, но руку все-таки разжимает.
— Ты сама отлично знаешь, что это не так, — говорит он. — Да, тут порядочный бардак, что уж говорить…
И он делает жест, охватывающий всю ферму в целом.
— Но уезжаю я не поэтому.
— Ты решил быть поближе к Манон?
Я внимательно слежу за его лицом. Оно такое выразительное, и вообще он… он… Не знаю, как описать, просто долго сердиться на него решительно невозможно.
— Моя жена… моя бывшая говорит, что не может справиться с Манон. У них там примерно как у вас с Евой. Дети…
Жан Клод пожимает плечами.
— Но я все лето наблюдал за Евой и за тобой, и…
Он закрывает рот и поводит головой, как бы раздумывая, стоит ли продолжать.
Чего доброго, он боится обидеть меня. Что ж, на правду грех обижаться. Я кругом накосячила и сама это знаю. Другое дело, я твердо намерена исправить, что можно. И конечно, я не радуюсь тому, что моя история послужила для него предостережением.
— Как бы то ни было, — говорит он, решив не расставлять всех точек над «i», — я принял предложение от Национального конноспортивного центра. Того самого, где она тренируется. Манон, думаю, вряд ли будет в восторге, но c’est la vie. Мое место — там…
— А твоя бывшая?
— Мы сохранили добрые отношения. Ей как раз пригодится союзник. Мы с ней… как это правильно сказать? Выступим единым фронтом…
Я пытаюсь улыбнуться. Потом качаю головой.
— И когда ты отбываешь?
— Я начну работать там через месяц. Я сказал Урсуле, что побуду здесь до тех пор, если она сочтет это полезным. Мы вновь набираем учеников, но…
Он снова оставляет фразу незавершенной. И я опять понимаю, что он имеет в виду. Он хочет помочь Мутти выдавить последние денежные капли из ее заведения, прежде чем она окончательно окажется на пепелище.
Я делаю шаг вперед и уже сама беру его за плечи. Под моими ладонями — крепкие мышцы, твердые, как мячи для бейсбола. Гарриет скулит у нас под ногами, не в силах сообразить, что к чему.
— Удачи тебе, — говорю я. — Во всем. Правда. В особенности с Манон.
Улыбка зарождается в его глазах и трогает губы. Он наклоняется и целует меня — сперва в левую щеку, потом в правую.
Мы идем дальше, пока не обходим весь периметр фермы. Потом Жан Клод пожимает на прощание мой локоть и скрывается в конюшне. А я ухожу по дорожке. Меня ждет пустая и грустная комната в пустом, безрадостном доме.
* * *
Телефон звонит, как раз когда я иду через кухню. Я бросаюсь к аппарату, надеясь, что это Дэн.
— Аннемари? — спрашивает женский голос.
— Да?
— Это Норма Блэкли. У меня для вас хорошие новости.
— В самом деле?
Давненько я не получала добрых вестей…
— Я только что говорила по телефону с детективом Самосой. Они выдвигают официальное обвинение против Маккалоу и четверых его служащих. Судя по всему, те двое, которых задержали у вас, под угрозой пятнадцати лет за решеткой запели, как канарейки…
— В чем же состоит обвинение?
— О, оно весьма длинное. Мошенничество в особо крупных размерах, обман доверия в особо крупных размерах, преступный сговор с целью кражи третьей степени, два случая особой жестокости в отношении животных…
— Два?
— Гарра от них вырвался и сбежал, и тогда они другую лошадь убили. И сожгли до такой степени, что ветврач даже тело не опознал.
— Господи, — содрогаюсь я.
— Суть в том, что на фоне таких злодеяний вы для них — слишком мелкая рыбка.
— Так они меня не?..
— Правду сказать, мне кажется, они толком не знают, что с вами делать. Вы, конечно, подмочили свою репутацию, но показания Дэна Гарибальди и документы аукциона свидетельствуют, что Гарра достался вам именно так, как вы и сказали полиции. Остается, правда, ваш звонок Маккалоу и эпопея с перекрашиванием. Но поскольку ни один человек из команды Маккалоу даже не упомянул вашего имени, навесить на вас что-либо определенное им так и не удалось. Если строго следовать букве закона, вы имеете полное право окрашивать лошадь, если только тем самым не причиняете ей физического ущерба и не покрываете следы преступления. Вот если бы вы попытались перевести коня в другую конюшню или как-то скрыть его пребывание у вас…
— Я именно так и хотела поступить, но тут все понеслось…
— А вот этого вы никогда, слышите? Никогда!.. Никому и ни при каких обстоятельствах не говорите! — строго произносит Норма. — Поняли?
— Да, я понимаю. Я не скажу. Ну ладно, а дальше что? Как мне его обратно заполучить?
— Кого, Гарру? Ну, это вам навряд ли удастся…
— Почему? Это же мой конь. Я его законно купила.
— Начнем с того, — говорит она, — что центр по спасению не являлся его собственником, то есть и право владения не мог вам передать.
— Но это же чушь…
— Не чушь, а закон. Который распространяется на любое краденое имущество. Тому, кто в итоге купил его, просто не повезло.
— Значит, я его выкуплю у того, кому он теперь принадлежат. Кто владелец?
— С этим пока ясности нет. Он должен был бы достаться страховой компании, но если они засудят Маккалоу из-за мошенничества со страховкой, лошадь перейдет обратно к нему. Сейчас Гарра стоит на полицейской конюшне. Он является уликой, подкрепляющей обвинение.
Голова у меня идет кругом.
— Я им позвоню…
— Как ваш юридический консультант — не советовала бы.
— Почему?
— Потому что ваше положение до сих пор сложное. Стоит ли гусей дразнить?
— Мне надо обязательно им позвонить…
Она вздыхает. Люди часто вздыхают, общаясь со мной.
— Только, прошу вас, будьте очень, очень осмотрительны при разговоре. Не наседайте на них, а то как бы опять в полицейском участке встретиться не пришлось.
— Я постараюсь…
— И вот еще что, Аннемари. Ради всего святого, не упоминайте, что собирались увезти Гарру. Не говорите, хорошо?
— Хорошо, — обещаю я сокрушенно.