Глава 18
Часам к девяти вечера я понимаю, что придется где-то остановиться на ночлег. Я хотела одним махом проделать весь путь, но, видимо, не смогу. В голове у меня только-только начинает яснеть, и вместо тошноты я чувствую голод.
Возле Акрона я замечаю гостиницу «Красная крыша». Беру номер и замертво валюсь на кровать. Раньше я первым долгом стянула бы простыню и проверила, хорошо ли вычищен матрас. Такова была прежняя Аннемари, которая натягивала рукав на ладонь, прежде чем взяться за ручку двери в общественном месте. Моему новому «я» нет до подобных вещей ни малейшего дела. Новая Аннемари прямо в уличной обуви падает на покрывало.
Я разглядываю трещинку на потолке, наслаждаясь тишиной. Шум и рев большого шоссе еще звучат в ушах.
Я вскидываюсь на постели и нахожу глазами телефон. Надо позвонить Мутти — узнать, когда похороны. По крайней мере, эту последнюю дань папе я должна отдать непременно. Кусая губы, я раздумываю, что сказать, с чего начать разговор…
Потом иду в ванную — привести себя в порядок перед ужином.
Ресторан у них невзрачный. Круглые столы, кургузые стулья. На полу — зеленый ковер с коротким ворсом. На зеленом фоне — темный орнамент, едва различимый в притушенном свете.
Посетителей за столиками нет, только у барной стойки расположилось с полдюжины мужчин. Они смотрят на экран телевизора, следя за перипетиями бейсбольного матча. Над неподвижным частоколом голов поднимаются лишь струйки сигаретного дыма и вливаются в голубоватое облако под потолком. Иногда болельщики взрываются шумными восклицаниями.
— Мне, пожалуйста, французский луковый суп, — говорю я официантке.
Желудок требует чего-нибудь посущественней, но я пока боюсь его напрягать.
— Вам к супу салат принести? Может быть, сэндвич?
— Спасибо, не надо. Разве что крекеры.
— Пить что-нибудь будете?
Я содрогаюсь.
— Понимаю это как отказ, — говорит официантка и опускает блокнотик в карман.
После ужиная возвращаюсь к себе. Закрываю дверь — и вдруг совершенно неожиданно приходят величайшее спокойствие и умиротворенность. Эта казенная комната витает за миллион миль от обычного мира с его сложностями и проблемами. Роджер, Ева, Мутти… даже Маккалоу и его жуткая попытка убийства… все они превращаются в отдаленные точки на горизонте. Я включаю телевизор и скидываю туфли. Присаживаюсь на кровать и переключаю каналы.
Спустя некоторое время на глаза опять попадается телефон. Я перевожу взгляд на часы и испытываю облегчение, смешанное со стыдом. Для звонка уже поздновато. Я сделаю это с утра.
Я опять иду в ванную, разбрасывая по дороге одежду, как Гретель из немецкой сказки, когда ее отвели в темный лес. Какое блаженство забраться под душ, в заполненную паром кабинку!.. Напор отличный, запас горячей воды в бойлере кажется бесконечным. Благодатные струи уносят с собой последние остатки похмелья. Я даже думаю — а может, зря я не взяла сэндвич?..
Я выключаю прикроватную лампу, и комната погружается в полную темноту. Только светится красным дисплейчик часов, но мрак разогнать он не способен. Я с наслаждением вытягиваюсь под простыней. Я почти неделю как следует не высыпалась.
Часа через два с половиной я понимаю, что нынешняя ночь не станет исключением…
* * *
Даже не знаю, когда я все-таки задремала. Наверное, после четырех, потому что это последняя цифра, которую я запомнила на часах. Не то чтобы я прямо после этого заснула — просто перестала смотреть.
Когда я просыпаюсь, в комнате по-прежнему темно. Ранний старт — это, конечно, здорово, но не до такой же степени?.. Я снова засыпаю. И опять открываю глаза в темноте. Тут у меня закрадывается подозрение, я перекатываюсь в постели и смотрю на часы.
Оказывается, уже почти десять! Я вскакиваю, на чем свет кляня плотные занавески. Откуда мне было знать?.. Между тем ехать еще двенадцать или тринадцать часов…
Я натягиваю футболку и джинсы, запихиваю в чемодан все остальное. Быстро оглядываюсь — и выскакиваю.
Очень скоро я снова еду по шоссе 1-90, глядя на корму идущей впереди фуры. Собственно, не на саму корму, а на красующийся там плакат.
На нем изображена девочка. Ее зовут Стефани Симмонс. В мае девяносто седьмого она ушла из дому и не вернулась.
Справа от фотографии — подробное описание.
На момент бесследного исчезновения ей было четырнадцать лет. Она сбежала из дому. В тексте не написано прямо, но я вижу это по фотографии. Броский макияж, длинные серьги… Словом, бездна усилий, чтобы сделать трогательно свежую мордашку как можно старше. Небось вовсю воевала с родителями насчет времени возвращения домой, манеры одеваться, мальчика, с которым встречалась… Может, и посерьезней конфликты вспыхивали. Что-нибудь связанное с выпивкой или курением. И вот подростковое бунтарство продиктовало ей выбор — бежать куда глаза глядят, все лучше, чем терпеть родительскую тиранию…
Четыре года спустя — есть ли надежда ее разыскать? Если даже она жива, стала небось проституткой. Уличной наркоманкой — села на иглу, а слезть не получается. На руках следы уколов, тут и там — синяки после неудачных «свиданий». Во рту не хватает зубов, и «сутик» не дает денег их вставить, пока они не портят улыбку.
Сколько боли небось в этой улыбке, обращенной к бесконечной череде потенциальных клиентов…
Стефани Симмонс. Восемьдесят третьего года рождения. Она не успела как следует стать частицей этого мира, а уже потеряна для него.
Слезы наворачиваются на глаза, и фотография расплывается. Господи боже мой, дитя, ну что тебе стоило позвонить маме? Неужели тебе вправду казалось, что она не бросит все дела и не примчится тебя выручать?
Да как ты вообще могла подумать, будто она до такой степени на тебя рассердилась, что не пойдет ради своего ребенка на самую последнюю крайность? Да она голыми руками кого угодно убьет, лишь бы тебя вернуть…
Стефани Симмонс, Стефани Симмонс, Стефани Симмонс… Я твержу и твержу это имя, накрепко запоминая его.
Слезы катятся по щекам. Когда Ева сбежала… Если бы она не отправилась прямиком к папе, она… она бы могла…
Я даже не могу додумать эту мысль до конца.
Ева — единственное мое достижение за двадцать лет. Единственное, что я сделала стоящего. Да и то сознательных усилий к тому особо не приложила… Нет уж, теперь все коренным образом переменится. Я думаю о матери Стефани. Несчастная не знает, что сталось с ее дочерью, и, конечно же, предполагает самое скверное. Что она изменила бы в своем поведении, знай она заранее, к чему все идет? Если бы вовремя поняла, что происходящее у нее в доме не просто набившие оскомину сложности переходного возраста? Что назревает конфликт, из-за которого она потеряет дочь навсегда?..
Я шмыгаю носом и утираюсь тыльной стороной кисти. Может, внешне я сейчас и выгляжу нюней, но внутри у меня созревает твердокаменная решимость.
Я костьми лягу, но моя Ева ни за что не окажется на таком вот плакате на корме грузовика.
* * *
Принять решение — проще простого. А вот как привести его в исполнение — поди сообрази…
Для начала, очевидно, надо, чтобы она приехала домой. И плюс к тому захотела остаться. Только как этого добиться? Учитывая, что она на меня смотреть не может без отвращения? И как сделать, чтобы мы больше не цапались, точно кошка с собакой?
Если вдуматься — мы с Мутти точно такие же. Я уже взрослая, она на пороге старости, а все поладить не можем.
Но я хоть из дому не сбегала…
Вокруг будто кусочки головоломки в воздухе плавают. Я вроде бы и хочу их собрать, и в то же время боюсь, что сейчас они сложатся воедино.
Я ведь, по сути, тоже сбежала. Уехала от родителей и годами избегала встреч с ними. Иногда мы говорили по телефону, но я к ним не приезжала. Я знала, что не вынесу вида опустевшего денника Гарри, хотя, конечно, не только это удерживало меня за тридевять земель. Я не желала видеть родителей.
Трудно смотреть в глаза тем, чью мечту ты своими руками разрушила.
Когда я болела после рождения Евы, Мутти примчалась на помощь и прожила у нас в Миннеаполисе шесть недель. Даже не знаю, что бы я без нее делала. Она ведь, что для нее характерно, сразу все взяла в свои руки. Дом сиял чистотой, еда подавалась на стол ровно в семь, двенадцать и восемнадцать часов, а Еву каждые три часа приносили ко мне кормить, неизменно в свежих подгузниках и пеленках.
Конечно, это было шаткое перемирие, но ведь было же? Мы не обсуждали ни мою прежнюю жизнь, ни напряжение, которое между нами возникло. И так продолжалось годами… С ума сойти, целых десять лет.
До той сцены пять лет назад.
Я к тому времени достаточно успокоилась, чтобы снова посетить ферму. Мы приехали с Евой, потому что Роджер отправился на конференцию. Мутти понадобилось сказать о нем нечто, что показалось мне уничижительным. Я пришла в ярость и сразу уехала. Мой гнев был по большей части притворным, я тогда сама себя накачала. Теперь даже вспомнить не могу, что именно выдала Мутти. Однако Роджер в любом случае был моим мужем, и не встать за него стеной означало сознаться, что у нас что-то не так. А раз что-то не так, следовательно, с этим надо что-то делать?..
И я пошла по пути наименьшего сопротивления. Хлопнула дверью.
Стало быть, в сухом остатке получается вот что. Я обидела мать, только чтобы не расставаться с иллюзией.
И вот теперь ей, похоже, что со мной жить, что в тюрьме — особой разницы нету…
* * *
Я все раздумываю над этим, когда впереди показывается въезд на платную дорогу. Я сворачиваю на ту полосу, где оплата производится вручную. Нужная мелочь для автомата у меня есть, но здесь очередь короче, а я очень спешу домой.
Дамочка в кассе занята подсчетом монет. Она даже не поворачивает головы, в упор не замечает мою протянутую руку.
— Будьте любезны! — окликаю я громко.
Она награждает меня коротким злым взглядом и вновь склоняется над выдвижным ящичком. Проходит несколько секунд, и она не глядя высовывает руку в окошко. Я высыпаю монетки ей в ладонь. Одна падает наземь. Тетка убирает руку в окошко, потом опять выставляет.
Я открываю дверцу и подбираю денежку. Снова кладу ее на ладонь… и монетка вновь валится. Женщина все так же смотрит не на меня, а в свой ящик, пальцами свободной руки вороша мелочь. Водитель позади меня начинает сигналить. К первому гудку присоединяются еще три или четыре.
— Да твою ж мать! — взрываюсь я.
Заново открываю машину и подхватываю злополучный четвертак, ломая об асфальт ноготь.
— А голову повернуть, что, шея отвалится?
Я плюхаюсь на сиденье и хлопаю дверцей. Поворачиваюсь и вижу, что кассирша на меня смотрит.
— Держите, — говорю я, втискивая четвертак ей в ладонь.
На сей раз пальцы успешно смыкаются. Я награждаю ее последним испепеляющим взглядом и так жму на газ, что шины отзываются визгом.
Одна надежда, что это моя последняя неприятность. То самое дно, достигнув которого начинаешь всплывать. Интересно, как работает этот психологический механизм? Достаточно ли осознать, что дальше тонуть некуда? Или надо еще испытать некий катарсис — как люди, которые решаются посвятить себя Богу и верят, что заново родились?..
Завидую я таким. Они как-то поняли, что впереди край, сумели оттолкнуться и всплыть с другой стороны. А я, кажется, так и застряла, барахтаясь в илистой жиже у дна.
* * *
Следующие шесть часов проходят как в забытьи. Руки на руле немеют, под веки точно песку насыпали — я изо всех сил стараюсь удержать глаза открытыми. Я веду машину, как говорится, на автопилоте, и один раз даже сама себе влепляю пощечину, чтобы не уснуть за рулем.
Я стою в очереди перед раздачей, чтобы заплатить за кофе. Ко мне подходит мужчина. Седоватый, с изрядным брюхом, в потасканной тонкой футболке. Джинсы кажутся слишком длинными, потому что застегнуты где-то под выпирающим животом. Передних зубов у него нет, ногти грязные, волосы торчат в разные стороны. Он останавливается поблизости, и я напряженно замираю.
— С вами все в порядке? — вдруг спрашивает он.
— Что-что?..
— С вами, спрашиваю, все в порядке?
Я подозрительно гляжу на него.
— Все нормально, а что?
— Ну, — говорит он, — вы просто… Вроде как плакали… Ну я и спросил, может, думаю, случилось чего.
Я так потрясена, что даже отвечаю не сразу. Не могу слов подобрать, будто весь английский забыла.
— Все нормально, — повторяю наконец. — Спасибо, что побеспокоились.
— Всегда пожалуйста, — говорит он и топает дальше.
* * *
Я опять еду по шоссе, раздвигая лучами фар темноту. Я снова ищу радиостанцию, которую можно было бы послушать. Не нахожу и выключаю приемник.
Как мне все-таки заполучить Еву обратно? И что я стану делать после ее возвращения?
Когда идея наконец осеняет меня, я от восторга бью по рулю ладонью. Флика! Вот оно! Я возьму к себе Флику! Взглянем правде в глаза, ради меня Ева и не подумает возвращаться. А вот ради Флики…
Может быть, это подкуп. Ну и плевать. Что угодно, лишь бы она вернулась и мы с ней могли начать все сначала. Изречение о цели, которая оправдывает средства, здесь работает на все сто.
Мысленно я выстраиваю разговор, подбирая самые завлекательные слова. Я предложу Еве помощь в обучении Флики. Мы организуем все так, чтобы никто, кроме Евы, никогда на нее не садился. Ради этого она точно приедет. И будет дело, которое нас объединит.
Сердце радостно бьется, меня охватывает теплое чувство близкой победы. Это всего один пункт, вычеркнутый из длинного списка злосчастий, но надо же с чего-то начать?..
…Если только благодаря моей управленческой деятельности Мутти вовсе не останется без фермы. До сих пор я думала больше о том, как скажутся мои «успехи» на отношениях с Мутти и как расстроили бы они папу, если бы тот узнал. И вот теперь я впервые задумываюсь, что со всеми нами вообще будет. Если Мутти потеряет ферму, спрашивается — куда мы с Евой пойдем?..
Я притапливаю педаль газа. Двигатель отзывается глухим ревом.
Я в любом случае возьму Флику. Найду себе работу. Позвоню Дэну и извинюсь перед ним. А если он не захочет принять моих извинений, я ему всю правду о себе расскажу, о том, какая я тварь… а ведь именно такой оценки заслуживает мое поведение… и буду молить его дать мне шанс. Я откажусь от идиотского намерения прятать Гарру и переговорю со страховщиками. Уж верно, есть какой-нибудь способ оставить его у меня. Не Иэну же они его, в самом деле, так запросто вернут после того, как тот его выдал за мертвого? И выплаченную страховку они вряд ли отобьют, даже если выставят коня на продажу. С больными-то суставами, да еще одноглазого. Но если Гарру начнут продавать, я его все равно выкуплю. В рассрочку. Я себе работу найду…
Конюшней мне больше не руководить, это ясно как божий день, но я что-нибудь подыщу. Возможностей масса. Может, в графстве Килкенни и не разрабатывают программного обеспечения, ну так что ж — на дому буду работать. По контрактам. Я же редактор, а значит, был бы компьютер да Интернет… Не то чтобы я так рвалась к редакторской деятельности, я как раз больше не хочу этим заниматься, но тут уж, что называется, не до жиру. Надо денежки зарабатывать. Вложу их в конюшню. Помогу Мутти удержать за собой ферму. Выкуплю Гарру. А Еве скажу, что Флика останется у нас, только если она в школу будет ходить…
Вот так. Вот так. Вот так…
* * *
Около полуночи я наконец въезжаю в наши ворота. Я чуть притормаживаю на макушке холма, оглядываю привычную сцену. Кругом царят мир и покой. Дом уютно устроился на невысоком пригорке, белые изгороди так и светятся под луной. Поодаль — большое и сонное здание конюшни.
Все настолько знакомое, что у меня сердце сжимается.
Я открываю дверцу и ставлю ногу наземь, когда вдруг обращаю внимание, что прожектора над парковкой все выключены, а в дальнем конце стоянки маячит большая угловатая тень. Я вглядываюсь, пытаясь рассмотреть ее контуры.
Вернувшись на водительское сиденье, я вновь вытряхиваю многострадальную сумочку, разыскивая телефон.
— Девять-один-один слушает, — отзывается оператор. — Что у вас случилось?
— Это Аннемари Циммер с фермы «Кленовый ручей». Мы у сорок первого шоссе, чуть южнее девяносто седьмого. Тут кража лошадей происходит…
— Хорошо, Аннемари, помощь уже выехала. Оставайтесь на линии, рассказывайте мне, что происходит!
— У ворот конюшни тягач с коневозом. И кто-то все уличные прожектора отключил…
У меня самой двигатель выключен, машина на нейтрали тихонько катится по дорожке.
— Вы кого-нибудь видите? — спрашивает диспетчер.
— Нет, никого.
— Какова вероятность, что кто-нибудь просто там машину поставил?
— Не думаю. Постояльцы всегда ставят коневозы позади здания. А кроме того, этот подан задом ко входу. Так, так, кто-то появился. Сейчас приторможу…
Я ставлю машину перед грузовиком, загораживая ему дорогу, и перевожу автоматическую коробку на парковочное положение, вглядываясь сквозь боковое окно.
— Номерной знак — эс-три-ноль-пять-ноль-два, — сообщаю я диспетчеру. — Не думаю, чтобы он был ньюгэмпширский, хотя… Ой, боже, там кто-то с фонариками! Пойду гляну поближе, что происходит…
— Аннемари, не покидайте машину! Через три минуты помощь будет у вас! Оставайтесь на месте и не вешайте трубку!
Я повинуюсь. В смысле, трубку не вешаю. Я кладу телефон на пассажирское место и прячусь в глубокой тени у входа в конюшню, надеясь, что те, кто внутри, — кто бы они ни были — не расслышат хруста гравия у меня под ногами.
Два фонаря освещают то один денник, то другой. Я слышу, как открываются засовы и сдвигаются двери.
— Где он, черт подери? — приглушенно спрашивает мужской голос.
— Холера, чтоб я знал, — отзывается второй. — Ты уверен, что это то самое место?
— Ну… типа того…
— Типа? А где же тогда этот полосатый гаденыш?
Я дотягиваюсь и включаю рубильник. Двое в коридоре держат фонарики и чембуры. Двери большинства денников полуоткрыты, за ними встревоженно переминаются лошади.
— Жан Клод!.. — ору я во все горло. — Жан Клод!..
Мужики срываются с места. Первый отбрасывает меня с дороги. Второму везет меньше. Я хватаю его, и мы падаем на гравийную дорожку. Он вовсю матерится, но я слышу только глухой гул — мое лицо прижато к его груди, я мертвой хваткой вцепилась в его рубашку.
И где-то уже завывают сирены.
— Пусти, дура! Ты что, спятила? А ну убери руки!
Мы перекатываемся по земле. Я оказываюсь то вверху, то внизу, камешки впиваются в затылок и в спину. Он принимается лупить меня кулаками, а я даже защититься не могу — руки-то заняты. Я получаю удары в ухо и подбородок. Прикусываю язык, и рот наполняется кровью.
— Жан Клод!.. — воплю я опять.
И тут какая-то сила отрывает от меня моего противника. Я откидываюсь навзничь и пытаюсь достать его ногой, утирая с лица кровь…
Где-то рядом запускается двигатель грузовика, и мужской голос кричит:
— Пако, Пако, vamanos! Поехали отсюда скорее!
Но означенный Пако никуда уже не едет. И даже не идет. Жан Клод надежно удерживает его возле двери. Одной рукой он схватил Пако за горло. В другой руке у француза острые вилы, он приставил их к груди злоумышленника.
Водитель грузовика с ужасным ревом газует.
— Пако!.. — кричит он в последний раз.
Потом врубает сцепление. На пути у него пассажирская дверца моего автомобиля. Машины сталкиваются с мучительным стоном рвущегося металла. Примерно так звучат в записи песни горбатых китов. Мою машину тащит вперед. Футов через двадцать она сползает вбок и отцепляется от тягача. В доме зажигается свет. А на холме у ворот возникают фары сразу трех полицейских машин. Они мчатся по дорожке, завывая сиренами.
Водитель грузовика открывает дверцу и катапультируется. Скверно упав на плечо, он кое-как поднимается, переваливается через изгородь и, хромая, пытается скрыться в лесу.
Патрульные машины тормозят около грузовика. Где-то на заднем плане я вижу крохотную фигурку Мутти, бегущей к нам со стороны дома.
И вот тут я понимаю — все кончено. Действительно все. Я подорвалась на мине, которую сама заложила.
* * *
Сбор показаний занимает у полиции часа полтора. Кинолог с собакой благополучно задерживает второго грабителя. Когда они наконец уезжают, я сижу у кухонного стола, промокая салфеткой расквашенный подбородок. В ухе звенит.
— Ева, полагаю, еще в Миннеаполисе? — спрашивает Мутти, протягивая мне пакет замороженного горошка.
— Угу, — отвечаю я и прикладываю пакет к ушибленной челюсти.
Отнимаю, чтобы поглядеть, и заворачиваю в салфетку.
— Когда она собирается вернуться?
— Я не очень уверена, что она вернется…
— То есть как?
Лицо Мутти темнеет.
— Она что, и на похороны дедушки не приедет?
Я отвечаю:
— Это все из-за меня. Она не желает иметь со мной дела.
Мутти бросает быстрый взгляд в мою сторону. Потом говорит:
— Вы разругались из-за того паренька, так ведь?
Я молча смотрю в чашку с кофе.
— А знаешь, мальчик-то хороший. Очень даже хороший.
— Верно, Мутти. Теперь мне это известно. Я понимаю, что все испортила. Я во всем виновата. Понимаю и признаю. И предпринимаю все, чтобы исправить.
Я поднимаюсь и засовываю пакет с горошком назад в морозилку. Мутти молча следит за мной. Я мою руки под краном и снова поворачиваюсь к ней.
— Когда похороны?
— В понедельник.
— В понедельник!.. Но это же… Их задержали?
— Да, из-за вскрытия.
Мы умолкаем, снедаемые одними и теми же невеселыми мыслями. Я словно бы проваливаюсь во времени. Когда мне сказали, что Гарри погиб, я тоже ни о чем не могла думать, кроме того, что, вероятно, происходило с его телом.
— В понедельник… — повторяю я мрачно.
У меня даже и платья-то черного нет.
Мутти постукивает костлявым пальчиком по столу.
— Попробую заполучить ее сюда к папиным похоронам, — говорю я. — Пока это самое большее, что я могу сделать. Можешь мне не верить, но для меня это не менее важно, чем для тебя.
Мои глаза полны слез, ее — светлы и чисты, как арктические небеса. Я вновь пересекаю кухню под ее пристальным взглядом и собираюсь выйти в коридор, когда она меня окликает.
— Аннемари, мне надо кое о чем тебя спросить…
Я останавливаюсь, но не поворачиваюсь.
— О чем?
— Ты как-то замешана в том, что сегодня ночью произошло?
— Что? Я? Каким образом? Это ведь я полицию вызвала! И ты сама слышала, что я им рассказывала. Почему ты спрашиваешь?
— Ты сама знаешь почему.
— Ничего я не знаю!
Мой голос дрожит от возмущения.
— По-твоему, я не заметила, что у него полоски закрашены? Ты что-то задумала, Аннемари, и я хочу знать, что именно!
Если честно, я даже не думала, что она заметит фокус с окрашиванием. Вот вам вся моя рациональность и дальновидность. Я не знаю, что ответить.
Она гневно повышает голос:
— Пора уже наконец правду сказать!
Ну хорошо. Я выкладываю ей все как есть. К финалу моего рассказа она роняет голову на руки.
Я нерешительно делаю шаг.
— Мутти?..
— Просто уходи, — говорит она, не поднимая глаз. — Иди ложись спать, Аннемари. Час поздний, а мне все обдумать надо…
* * *
Легко сказать — иди ложись спать. Сна у меня, естественно, ни в одном глазу. В какой-то момент я оставляю бесплодные попытки заснуть и прокрадываюсь в гостиную, где работает телевизор. Там крутят какие-то старые шоу…
Вскоре после рассвета открывается дверь столовой, булькает кофе. Дождавшись, пока Мутти уйдет, я наливаю чашечку и ухожу в свою комнату.
Я понятия не имею, чем стану заниматься сегодня, но от волнения мне не сидится на месте. В конюшне меня, скорее всего, не ждут. Судя по всему, Мутти снова заправляет делами, а машины, стоящие на парковке, свидетельствуют, что она уговорила мятежных конюхов вернуться к работе. То есть на ферме мне заняться решительно нечем. Можно бы съездить в город, но я даже не знаю, на ходу ли мой пострадавший автомобиль…
Вскоре нашу территорию наводняет полиция. Одна машина стоит у выезда на шоссе, две другие — возле конюшни. Из окна спальни я вижу, как они натягивают желтую пластиковую ленту, чтобы люди не затаптывали улики. Я спускаюсь вниз и устраиваюсь у окна кухни. По дорожке к дому идет Жан Клод, лицо у него мрачней тучи.
Поднявшись на крыльцо, он резко распахивает дверь.
— Что там? Что такое?
Я спешу к нему, вглядываясь в лицо.
Он поворачивается навстречу. Под глазом у него полноценный фонарь.
— Расследование, — произносит он с негодованием. — Требуют, чтобы мы все занятия отменили!
— Что? — спрашиваю я. — Надолго?
Но он лишь хватает с книжной полки какую-то папку и уходит, хлопнув дверью.
Я всовываю ноги в садовые галоши и рысцой бегу в конюшню. Мутти, похоже, заметила мое приближение, потому что выходит навстречу, вскидывая руки в запрещающем жесте.
— Ступай обратно в дом, — говорит она быстро.
— Что происходит? Чего они хотят?
Я вытягиваю шею, стараясь что-нибудь увидеть.
Мутти ловит ладонями мое лицо и заставляет посмотреть в глаза. Она повторяет веско, с нажимом:
— Аннемари. Ступай. Обратно. Домой!
Остаток дня я слоняюсь от одного окошка к другому, отслеживая все перемещения у конюшни и возле ворот. Полицейские, занявшие позицию около въезда, заворачивают обратно с полдюжины машин. Вероятно, это ученики, до которых не дозвонился Жан Клод. Вскоре после полудня подкатывает белый «додж неон». Какое-то время он стоит окошко в окошко с полицейской машиной, потом сворачивает на дорожку. Возле конюшни из него выходят женщина и двое мужчин. Женщина потягивается, закинув за голову руки, обозревает мою побитую машину, открытые манежи, дом, коневозы на внутренней парковке… Опустив наконец руки, она сквозь пассажирское окошко вытаскивает папку-скоросшиватель. Офицер в форме встречает новоприбывших и ведет в конюшню.
Минут через сорок они уезжают. Вскоре конюхи принимаются выводить лошадей.
Всех, кроме Гарры…
* * *
Как раз когда при иных обстоятельствах мы сели бы ужинать, к дому направляется полицейский.
Я отпускаю кружевную занавеску и перебегаю в гостиную, ожидая стука в дверь. Жду еще несколько секунд и открываю ему.
— Аннемари Циммер?
— Да, — говорю я, высовываясь в приоткрытую дверь.
— Детектив Самоса из полицейского департамента графства Килкенни, — представляется он, показывая значок. — Вы должны проехать в участок, чтобы ответить на некоторые вопросы.
— Но я вчера вроде все рассказала…
— Верно. Но вы забыли упомянуть, что у вас стоит лошадь, за которую страховая компания выплатила миллион с четвертью долларов, положенные в случае гибели животного. Причем лошадь оказалась замаскирована…
Я молча смотрю на его квадратную челюсть. Спустя несколько секунд он добавляет:
— Мы можем проделать это по-хорошему, но можем и по-плохому…
Я спрашиваю:
— В чем разница?
— По-хорошему — вы обещаете сотрудничать и едете на своей машине.
И после паузы продолжает:
— По-плохому — я вас арестовываю и увожу на патрульном автомобиле.
Я чувствую, как мои губы сжимаются в черту.
Он складывает на груди руки.
— Итак?
— Мне бы сперва убедиться, на ходу ли моя машина, — говорю я. — Вы подождете?
